А Глаша совсем разомлела, точно пьяная, даже весело стало:
– А чего мне бояться, если я с Хожим иду? Он обещал, что не обидит, что беречь будет пуще всего на свете. Или передумал с такой дурной связываться?
Рассмеялся Глеб, по голове ее потрепал и к мосту потянул.
– Хожий, Глаша, от своего не отступается, коли уж выбрал. Какая б ни была, беречь будет.
Кольнуло у Глаши сердечко, неспокойно вдруг стало, да отмахнулась она, отругала сердце свое глупое, мол, само не знает, чего хочет, и пошла следом. Идет по мосту, доски считает, а Глеб ее не торопит, только за руку и за талию крепко держит. Глянула Глаша в реку, а там луна такая полная да желтая плавает, точно сыра головка, и они с Глебом прямо под луной этой идут, только на Глебе блики яркие, никак рассмотреть не дают. Пригляделась Глаша к отражению, видит – а у него по рукам узоры светящиеся идут. Вздрогнула, споткнулась, но Глеб крепко держит и шепчет:
– Не гляди в воду, Глаша. Там рябь идет, голова закружится.
Глаша голову опустила, на руки его глянула, а там и правда узоры светятся. Чуть не закричала, но сдержалась, вцепилась крепче в Глеба и вперед пошла. На тот берег перешли, Глеб ее отпустил, а дальше не идет, точно ждет чего. Глаше страшно так, что ноги подгибаются, хоть головой и понимает, что глупость это все, просто рисунки.
– Ты зачем руки разрисовал? Народ пугать? – И пытается с усмешкой спросить, а у самой голос дрожит.
– Народ пугать, верно, – улыбается Глеб. – И тебя опять напугал?
Глаша тоже улыбается, а губы все подрагивают, сама пятится тихонечко к лесу.
– Знаю, жутковато смотрятся. Я и сам себя в бане пугаюсь, – смеется Глеб. И все за Глашей наблюдает, ближе подходит. – Да ничего не поделаешь, считают местные, что у Хожего рисунки светящиеся по всему телу, вот и приходится на час раньше вставать, краситься, точно девушке. Я тут уже скоро вторую профессию получу: мастер татуировок. Вот выгонит меня отец твой из меда, пойду рисунками на хлеб зарабатывать.
А Глаша все пятится. И рада бы не бояться, да рисунки точь-в-точь как у Хожего из сна.
– А рисунок сам придумал?
Глеб уже без улыбки на нее смотрит, за руку осторожно придерживает. Наверное, больно бледная стала.
– Ты у отца учебник по лекарственным травам видела?
Кивает Глаша, а сама чувствует: спиной в дерево уперлась, дальше отступать некуда. И вспомнила вдруг: и в самом деле есть у отца учебник по травам, по которому он и ее учил. Обложка у учебника светлая, а по левому краю сверху вниз как раз такой узор идет.
– Узнала узор? Мне отец твой учебник этот на лето оставил, чтобы я отмечал, что здесь растет.
Узнала. Отлегло от сердца, опустилась Глаша на траву, сидит, отдышаться никак не может.
– Ты на какого врача учишься?
– На терапевта. – Глеб сел рядом. – Да только это я, кажется, поторопился. С тобой надо на невролога или психиатра учиться.
Рассмеялась Глаша, и снова хорошо и легко стало, как прежде. Еще Глеб обнял, к себе прижал. Так бы и сидела тут до утра, если б от реки холодом не потянуло.
– Давай костер разведем? – осторожно отстранил ее Глеб и начал палки, водой принесенные, ближе подгребать.
А Глашу в рощу тянет, точно на веревке кто тащит. Поднялась она и шагнула к деревьям.
– Давай лучше в лес? Там ветра нет.
Остановился Глеб, к себе ее развернул, в глаза вглядывается да серьезно так спрашивает:
– И зачем тебе ночью в рощу, Глаша? Темно там, тени да шорохи всякие.
Смотрит Глаша через плечо его за реку, и чудится ей, словно скалятся на нее злобно окна домов, а злее всех – ведьмина мазанка. Смотрит подслеповатым окошком и точно шепчет недоброе что-то.
– Пусть тени да шорохи, зато людей нет! – отвечает Глаша, а сама все смотрит на мазанку и лист смородинный, невесть откуда взявшийся, в кулаке сжимает.
Встал Глеб перед ней, от реки заслоняет.
– Глашут, сердечко свое побереги. Оно от узоров моих едва не выскочило, а в лесу от каждого шороха замирать будет. Чем мне его лечить потом? В местной больнице всех лекарств – от похмелья да от поноса. Пойдем назад.
Ветер сильнее дует, водой из реки брызгает, гонит с севера тучи, черные, как глаза у Глеба. А Глашу еще сильнее в рощу манит: кажется, ждет ее там кто-то… Отошла опять к дереву, прислонилась к нему, рукой гладит и головой качает:
– Не пойду я назад. В лесу спокойнее.
Оглянулся Глеб на мазанку, шевельнул губами сердито и снова к Глаше повернулся:
– Да как же спокойнее-то тебе будет в ведьминой роще, Глашенька? Ну не хочешь к дядьке, пойдем в колхоз. Только в обход.
А мазанка ведьмина точно радуется словам его, так и хохочет, так и машет занавеской… Рассердилась Глаша и на мазанку, и на Глеба, что сам привел, а теперь не пускает, а больше всего – на себя, что сказок наслушалась и вздрагивает от каждого звука. Топнула ногой, ладонью по дереву хлопнула:
– Была ведьмина роща, а будет моя!
Улыбнулся Глеб странно, голову на бок склонил и глазами своими, что темнее ночи, на Глашу смотрит:
– Это Хожего роща, Глашенька. Будешь с Хожим за рощу спорить?
Вздрогнула Глаша от слов его, посмотрела в глаза, а в них тучи да молнии отражаются. Подняла лицо к небу – тучи черные уже над головой совсем, молнии то там, тот тут сверкают. А из ладошки, которой по дереву стукнула, кровь течет тонкой струйкой. Да только не страшно совсем Глаше, точно пьяная, точно гроза эта из души ее на волю вырвалась. Вдохнула Глаша глубоко-глубоко, растрепала волосы да ленту в воздух подкинула:
– Моя это роща! И Хожий мой!
Завертел ветер ленту, затрепал да вдруг Глебу на плечо опустил. А тот все стоит и на Глашу смотрит:
– И Хожий твой, говоришь?
Глаша глазами сверкнула, кулаки сжала:
– Мой! – говорит.
Улыбнулся Глеб, ленту с плеча снял, на запястье повязал.
– И то верно.
Вспыхнула молния и в другой берег, у самой мазанки, ударила. И так спокойно вдруг стало на душе у Глаши, а вместе с тем усталость навалилась, точно и правда гроза из нее выплеснулась да опустошила до дна. Стоит, кулаки сжала, а у самой едва ноги не подгибаются. Вздохнула Глаша и к лесу развернулась:
– Пойдем, что стоим-то здесь, как два громоотвода. Теперь уж назад точно нельзя, пока гроза не пройдет: над рекой да по берегу открытому долго идти.
Усмехнулся Глеб, следом пошел:
– Ну веди, ведьма моя синеглазая! Присвоила себе мою рощу…
– Это почему же она твоя? – удивилась Глаша, а сама тропинку высматривает: видела же только что, да точно пропала куда.
– А как же! Я давно здесь ночами гуляю, когда не спится. Зверей здесь диких нет, а местные, даже из колхоза, ночью к Хожему не пойдут. У меня и полянка там есть своя с костром, и шалаш, – отозвался Глеб за спиной.
Нашла Глаша тропинку и остановилась:
– Что ж ты сразу не сказал, что место у тебя здесь заветное? Не стала бы я напрашиваться, нехорошо это. Прости.
И стоит, глаза потупила. Глеб ее за плечи приобнял да шепчет с улыбкой:
– Ты ж сама и меня, и рощу себе присвоила. Значит, и место заветное не мое теперь, а наше.
А Глаше все неспокойно, все совестно, да только и думать не хочется, чтоб от рощи уйти.
– Не могу я, Глеб! Меня точно магнитом тянет этот лес. Оттого и говорю глупости.
А тот только усмехается:
– Вижу, что тянет. Такую грозу подняла, до утра теперь деревню трепать будет! Пойдем уже.
За руку ее взял, за собой потянул мягко, но вдруг снова остановился и ладонь к свету развернул.
– Это где ж ты руку так порезала?
Глаша только плечами пожимает. Не заметила она сразу, что не по гладкому стволу, а по сучку острому ударила, а теперь хоть и догадалась, да стыдно признаться. А Глеб рану осмотрел в темноте как смог, головой покачал и пальцем ее зажал.
– Потерпи немного, нужно кровь остановить. А на поляну придем, костер разведем – обработаю.
А Глаше и не больно почти, только совестно. И сама не знает, отчего так рассердилась на Глеба да на мазанку Ефросиньи Ильиничны. Наслушалась баек местных, вот и мерещится бог знает что. А еще больше совестно, что Глеба своим назвала. Негоже это – на второй день знакомства парню такое говорить. И вообще негоже. Он человек взрослый, сам себе принадлежит.
Глава 8
Ночью в роще туман до пояса,
А в тумане глаза да шорохи,
А в тумане огни да всполохи,
Ночью здесь говорят вполголоса.
Идет Глаша по роще, голову опустила. И рвалась сюда так, а сердце не радуется. Только Глеб не отпускает, крепко за руку держит, вперед ведет так уверенно, точно и правда дом у него здесь. А лес все гуще становится, березки белые назад убегают, а впереди все больше сосны из темноты выскакивают. И давно бы пора колхозу показаться, а ни единого огонька.
«Может, сбились мы с пути в темноте?» – думает Глаша.
Да только негде в этой роще сбиться-то – как гуляла она утром здесь, мост да речку четко видела. Вдруг глядит – сквозь деревья светится что-то бледным светом. Но странно как-то, ни на окна, ни на фонарь не похоже. А Глеб остановился, обернулся к ней, по руке гладит.
– Не пугайся, Глашут, это место мое заветное. Я его тоже раскрасил кругом, чтобы, если кто вздумает ночью по лесу шариться, не залез да не унес чего.
Улыбнулась Глаша и дальше вслед за Глебом пошла. А тропинка все больше под уклон идет. Смотрит – блестит впереди у самой тропы что-то, а за деревьями все ярче светится. Глеб снова остановился, ближе по-дошел:
– Здесь ручей течет вокруг поляны. Да только темно больно. Я-то тропинку и в темноте найду, а ты, боюсь, оступиться можешь. Давай перенесу?
Глаша так и застыла на месте, смотрит на Глеба удивленно:
– Что ж ты через весь-то лес на руках не нес? Там и потемнее было. Этот ручей и кошка перешагнет. Да и неглубокий он – даже если оступлюсь, не утону.
Фыркнула, вперед пошла и в один шаг ручей перешагнула. Только сердце на секундочку точно замерло, прислушалось, призадумалось да дальше поскакало.