– Ох, Глаша! Непросто с тобой Хожему будет, – вслед за ней переступая ручей, вздохнул Глеб. – Рощу его себе присвоила, границы заколдованные, точно кошка, переступаешь, а как что не по тебе – бурю вызываешь.
– А зачем он торопился так? – усмехается Глаша. – Я ему, что ли, полную косу цветов заплетала да по деревне в таком виде пускала? Сам меня своею назвал при всем народе. А теперь что – в кусты?
Говорит и сама себе удивляется: и часу не прошло, как прочь Глеба гнала, а теперь в лес вслед за ним ночью пришла. Разве можно так девушке приличной? Ей бы остановиться, одуматься, а то и бежать скорей обратно, к дядьке. Да только роща одуматься не дает, в спину ветками так и толкает.
Сделала Глаша еще шаг, вышла из-за деревьев и ахнула. Лежит перед ней поляна круглая, лунным светом обласканная, посреди поляны костровище да бревно поваленное, с краю шалаш стоит, сосну подпирает, а вокруг поляны по деревьям узоры светящиеся тянутся. Глеб ее под руки подхватил, к себе прижал да по голове гладит, успокаивает. А Глаше и не страшно вовсе – от красоты дух захватило.
– Глашенька, милая! Не бойся, рисунки это, как на мне. Сам рисовал! – шепчет Глеб, усадить пытается, да не садится Глаша, все стоит, точно завороженная, деревья разглядывает.
– Волшебство какое, Глеб! – выдохнула она наконец и к ближайшему дереву побежала. Встала, пальцем узор обводит осторожно, стереть боится, а он будто теплый. – Чудак ты! Да кто же такой красоты испугаться может?
А Глеб далеко ее не отпускает, на каждом шагу подхватить готов.
– Почитай вся деревня! Да так боится, что и нашатырь не поможет.
– Второй раз за сегодня в роще оказываюсь и второй раз думаю, какой красоты себя люди лишают из-за сказок этих! – улыбается Глаша, от дерева к дереву переходит да узоры гладит.
А Глеб за ней точно тень следует.
– Пойдем костер разводить, замерзла же.
Отмахнулась Глаша, от деревьев глаз оторвать не может.
– Ну так разводи пока, уж здесь-то я не заблужусь, столько света кругом!
Постоял Глеб, посмотрел, как ласкаются узоры к рукам ее, и отправился к костровищу. Костер разводит, а сам нет-нет да голову поднимет посмотреть, где она. А Глаша всю поляну обошла, последнее дерево обняла и улыбается, только что не мурлычет от удоволь-ствия.
– Не думал я, что тебе так полянка моя понравится, – усмехнулся Глеб, когда Глаша к костру подошла. – Знал бы, сильнее бы разрисовал.
– И не нужно сильнее – так красиво! – шепчет Глаша и руки к костру протягивает. – Только откуда ты столько краски взял?
Глеб ухмыльнулся да в сторону кивнул:
– Из города привез, откуда же еще. Здесь таких магазинов нет.
Прищурилась Глаша, глядит на него, склонив голову:
– А ты никак знал, что тебя здесь Хожим назовут?
– Знал. И готовился, – кивнул Глеб, а сам к костру наклонился, дунул, шепнул что-то, и затрещали сучья да хвоя. – А то бы тоже на каждом шагу за сердце хватался.
– И откуда же ты знал? – Сильнее сощурилась Глаша, уж не улыбается.
Глеб от костра голову поднял, стоит на коленях и смотрит на нее:
– Дед у меня – этнограф. Все сказки края нашего знает. Я как сказал ему, куда на практику еду, он мне целый ворох записей своих принес. Всю весну с ним сидели, байки местные разбирали – каждую мелочь, каждую повадку да обычай Хожего изучили. Ко всему я подготовился, казалось.
– Ко всему подготовился? Роль выучил? Как в театре, значит? – прошептала Глаша, а у самой по сердцу точно наждаком провели, так и саднит.
– Да какой уж тут театр, – вздохнул Глеб, а с колен не встает. – В театре, Глаша, ведьма синеглазая сердце у Хожего не крадет. Я ведь и подумать не мог, что тебя тут встречу.
А Глаше горько так, обидно, и слушать ничего не хочется. Вскочила бы да убежала, только сил совсем нет. Уткнулась себе в колени, в комок сжалась и заплакала.
– Ничего я у тебя не крала! Только поверила, глупая, театру твоему!
– Никакой это не театр! И я тебе поверил, Глаша. Скажешь, шутки это были, что роща и Хожий твои? – Глеб так и не двигался с места. – Ведь твои же, Глаша! Не веришь?
Головой мотает Глаша, а сама все слезы унять не может. И рада бы Глебу поверить, да сердце все саднит.
– Ну чем мне боль твою унять, милая моя? Не хотел я обижать тебя да мучить так. Я ж о сказках только говорил, а не о нас с тобой. Не играю я тобой, Глашенька, это ты сердце мое хочешь – приголубишь, а хочешь – бросишь прочь.
А у Глаши мир точно рушится: так сладко, так хорошо с Глебом, и самой поверить страшно, что он это все придумал да играет ей. Кажется, если поверит окончательно, так сердце вовсе разорвется. И зачем только поддалась и позволила приласкать себя?!
– Ну каких ты доказательств от меня ждешь, сердце ты мое? Хочешь, в город тебя и сестру увезу, чтоб не мучили вас здесь? Скажешь – завтра же увезу!
Тянет к ней руки Глеб, обнять ее пытается, а Глаша только плечами дергает да сильнее плачет. Больно ей, горестно так, что и вовсе жить не хочется. Лес вокруг зашумел, ветвями замахал, точно сердится…
Поднялся Глеб, встал над костром, принялся в огонь травы разные кидать да шептать что-то. Стоит и нараспев бормочет то громче, то тише, то быстрее, то медленнее. Глаша плачет, а сквозь слезы слышит: не по-русски он говорит. Волей-неволей вслушиваться стала. Наконец узнала язык, еще любопытнее стало. Хоть и плохо латынь она знает, а слова знакомые то и дело проскальзывают. Интересно ей, о чем Глеб шепчет, внимательнее слушает, повторить пытается, вспоминает одно слово за другим. А от костра травами запахло сладко да пьяно, уже и сердечко саднить перестало, и плакать больше не хочется, только Глеба до конца дослушать да понять, о чем речь идет.
Слушала Глаша, слушала – и вдруг рассмеялась, чуть в костер не свалилась. Вспомнила, как отец, когда они с Аксюткой маленькие были, чтобы убаюкать их, напевал им на латыни строение человеческого тела. А как побольше Глаша стала, начала спрашивать, что слова значат, и постепенно выучила латинские названия частей организма. Глеб сейчас, сжигая ароматные травы, точь-в-точь как отец, нараспев пересказывал ей названия костей и органов, и Глаша, с трудом подавив смех, с детским нетерпением ждала, когда же он спустится в словах своих ниже пояса. И стыдно было за собственные мысли, и любопытно, потому что отец, доходя до таза, перескакивал на строение стопы, и, пока перебирал каждую косточку, Глаша засыпала. А Глеб, услышав ее смех, выдохнул с облегчением, замолчал и обернулся.
– Ну а дальше? – с искренним нетерпением спросила Глаша.
– Дальше? – Глеб удивленно раскрыл глаза. – Что дальше?
– Ну да, что дальше?
Глеб плечами пожал:
– Дальше как обычно в сказках: «И жили они долго и счастливо».
Глаша так и покатилась со смеху.
– Ну что я такого смешного сказал? – Глеб рядом присел, улыбается. – А как еще должны кончаться старинные баллады о любви?
Глаша лицо руками закрыла и еще сильнее рассмеялась.
– Ну все, все, Глаш! Что такое? Язык древний звучит смешно?
Глаша бедная уже смеяться не может, только постанывает от смеха. Забеспокоился Глеб, водой на нее брызгает, по щекам треплет:
– Глашут, тише, тише! Все, давай вдох глубокий и выдох.
А Глаша руки от лица уберет, на Глеба посмотрит и снова смехом заливается. Глеб ее и за плечи трясет, и зовет – все без толку. Достал из сумочки нашатырь да под носом ваткой водит. Насилу успокоилась Глаша, глаза открыла, смотрит на Глеба, а у самой губы в улыбке так и вздрагивают.
– Глашенька, милая! – позвал Глеб, а нашатырь далеко не убирает. – Ну что случилось-то?
Глаша села, ватку у него выхватила, в кулаке зажала да носом в него уткнулась:
– Жили они долго и счастливо?
Глеб кивает растерянно да все волосы ее перебирает ласково, успокаивает.
Подняла Глаша голову, смотрит на него хитро так:
– Глеб, балладе твоей древней о любви имя «Анатомия», а последняя часть тела, которую ты назвал, были ягодицы. – Сказала да снова в кулак носом уткнулась и фыркает, точно кошка.
Застонал Глеб, рядом на землю повалился, руками глаза закрыл:
– Ох, Глаша… Ты меня до могилы доведешь.
– Так Хожий вроде бессмертный? – улыбнулась Глаша, чуть-чуть от смеха еще вздрагивая.
– Да с такой ведьмой талантливой никакое бессмертие не спасет, – усмехнулся Глеб, а сам дышит тяжело так.
Страшно стало Глаше, на колени над Глебом встала да ваткой с нашатырем у лица его водит. Тот отдышался, руки от глаз убрал, смотрит на нее, улыбается:
– Так ты, выходит, латынь знаешь?
Кивает Глаша да все в глаза ему вглядывается. Сел Глеб, покачал головой:
– Что ж ты со мною делаешь, Глаша? Мне скоро самому психиатр нужен будет.
Глаша в плечо ему уткнулась, сама не знает, то ли смеется, то ли плачет. Обнял ее Глеб, в волосы поцеловал и прошептал:
– А как и правда Хожий я? А ты со мной такие шутки шутишь.
Глаша только плечами пожала:
– А как и правда ведьма я?
Рассмеялся Глеб, прижал ее к себе крепче:
– Да уж, в самом деле, тут не тебе, а мне бояться следует. – Поцеловал в макушку, за руку взял. – Давай ладонь твою обработаем, ведьма ты моя синеглазая. А то ритуал-то ты совершила, а грязь из раны мы не вымыли.
Подняла Глаша голову, смотрит на него удивленно:
– Какой ритуал?
– Как какой? – Глеб сумку свою опять расстегнул, достал бутылек, вату и бинт. – Кровавый. С рощей себя связала, как настоящая ведьма.
Испугалась бы Глаша, да сил уж нет. Опустилась на землю возле бревна, вздохнула тяжело, глаза прикрыла.
– Ты опять пугать меня вздумал? Никакой я ритуал не совершала, а вот глупостей наделала и наговорила сегодня больше, чем за весь предыдущий год.
Улыбнулся Глеб, на руки ее поднял и в шалаш перенес.
– Устала ты сегодня, Глашенька, отдохни, здесь тепло и людей нет. Только руку дай, я пока рану обработаю.
Улыбнулась Глаша и уснула сладко, точно на перине пуховой, а не на ветках да хвое.