млю смотрит. Люди у ворот притихли, шепчутся, кто головой качает, кто посмеивается, и все на Глашу глядят, ждут, что будет. А Глаша углядела в букете травы, что Феодорину внуку заварить бы хорошо, поднялась не спеша, к брату пошла. Тот букет ей протягивает, а сам молчит, еще ниже голову опустил.
– Спасибо, Саш, как раз нужные принес. – Глаша забрала букет, разобрала да раздала: часть Феодоре, часть Акулине, часть деду Евмену, а что осталось, в веночек свой вплела.
Тетка Варвара выглянула на крыльцо, окинула быстрым взглядом Сашку, послушала, что Глаша говорит, нахмурилась и на сына напустилась:
– Ты почему так долго за травами ходил? Люди заждались уже! И обед стынет.
Сашка вскинул голову и удивленно уставился на мать, потом посмотрел, как Глаша букет его потрошит да народу раздает, и усмехнулся:
– А я Хожий знает, что ей надо! Полдня искал по описанию, потом плюнул, сгреб в охапку, что видел похожего, и приволок!
Глаша отдала последние травы и повернулась к тетке, и Сашка только сейчас заметил, какая она усталая и измученная. Варвара тоже увидела, быстро вытолкала людей за ворота и заперла калитку:
– Все, довольно тут толпиться! Знахарка наша все силы на вас, окаянных, потратила, ей отдых нужен! Завтра теперича приходите, завтра!
Глаша вздохнула, сняла венок, положила его назад под крылечко и ушла в дом. Еле-еле дотащилась до лавки, да так и рухнула, чуть тарелки не опрокинула. Голову на стол опустила, глаза прикрыла, лежит, шевельнуться не может.
– Ты покушай супчика, Глашут, покушай. Надо силы восстановить. – Тетка Варвара налила в тарелку ароматного борща, по голове ее гладит, а Глаша только вздыхает. – Тяжкое это дело – людей лечивать. Старая-то ведьма больше трех во весь день не принимала, а ты полдеревни до обеда облагодетельствовала. Так ведь и помереть недолго. Ты силы-то свои береги. Знахарь да ведун век на деревне живет да от бед ее хранит.
А Глаше и радостно, что люди добрее к ней относиться стали, что и правда кому травами, кому мазью, кому просто советом помочь может, и такая тяжесть навалилась, точно телегой придавило. Постояла тетка Варвара над ней, повздыхала, потом кастрюлю на стол бухнула, под руки Глашу подхватила да прочь из дома повела:
– А ну-ка пойдем в баньку. Надобно смыть с себя болезни-то чужие, а потом уже кушать.
После бани и правда стало легче, укуталась Глаша в шаль теткину, села за стол обедать. Сашка все напротив сидит да на сестру таращится то ли испуганно, то ли сочувственно. Посидел, дождался, пока она доест, тарелку ее убрал и чай принес.
– Глаш, я тут вчера наговорил всякого…
Глаша в кружку уткнулась, кивает, а самой воспоминания эти точно по сердцу проскребли. Хоть и устала сегодня, все рада была, что люди ее приняли, а как вспомнила слова Сашкины вчерашние, так слезы сами и покатились.
– Я это, ну, погорячился вчера. Сильно. Не подумал.
Кивает Глаша, а сама все слезы глотает. Сашка на мать оглянулся, достал из кармана пряник большой и сестре протянул:
– Я вот тебе пряник принес, тетя Зоя передала. На, чего ты пустой чай пьешь?
Аксюта пряник увидела, глазенки так и засверкали. Взяла Глаша пряник, пополам разломила, сестре часть отдала, а свою половину рядом положила, но не ест, на Сашку смотрит.
– Ты это, – Сашка на пряник ей кивает, а сам глаза так и прячет, – пряничек кушай, он вкусный, вон Аксюта уплетает как. А я что хотел сказать-то… Ну, в общем, ты не обижайся шибко-то. Я просто как узнал, что ведьма у нас в доме живет, струсил сильно, понимаешь. Прям так струсил, что и деру из дома дал. Ну и тебя по пути обругал…
– А чего струсил-то? – Глаша вздохнула и принялась за пряник. – Я тебе спину лечила, ничего дурного не делала.
– Да от старой ведьмы в свое время отхватил, вот всех и боится теперь, – проворчала Варвара. – Он у нее как-то в огород полез, потом две недели так болел, с постели встать не мог, думали, вовсе помрет. Я тогда Ефросинью позвала, а она как давай ругаться, что он к ней лазил, потом схватила розгу и давай хлестать. Всю спину исхлестала и сказала, коли еще раз полезет, живым не вылезет. Дурака-то нашего она тогда быстро вылечила, розги, видать, заговоренные были, только он теперь при слове «ведьма» дрожит, как щенок.
Сашка молчал, красный весь, да в кружку себе смотрел.
«И правда дурак, – подумала Глаша. – То сказки придумают, то сами глупостей наделают, а я виноватой оказываюсь».
– Кондрат сказал, не виновата ты, что с Оксанкой это, ну… Случилось, в общем, – выдавил Сашка. – Говорит, ты ведьма белая, не черная, зла никому не сделала, только помогаешь.
– Кондрат сказал! – Варвара всплеснула руками. – Своей-то головы нет, все на Кондрата киваешь. Будь она черная, ты бы с постели-то вовсе не встал. Никакая Глаша не черная, к ней вон приходили сегодня, просили порчу наслать – отказалась. И платы не просит за свою волшбу – хорошо хоть согласилась принимать, что люди приносят. Вон сколько нанесли. – Она махнула рукой на кучу свертков, корзин да пакетов.
Глаша вздохнула и снова отложила пряник.
– Чего пригорюнилась, Глашут? – удивилась тетка Варвара. – Это они на первые поры столько приволокли, дальше поскромнее будут.
Глаша равнодушно пожала плечами и посмотрела на брата:
– Что там у Оксанки ребенок? Реанимация-то не приехала еще?
Сашка рукой махнул:
– Да она, кажись, умом тронулась, Оксанка. Мы с Кондратом и ребятами ее все утро уговаривали собираться, чтоб, как только приедут, сразу в город, да дура эта уперлась: не поеду, и все! И эти две кукушки, Ольга да Анька, с ней в голос поют, мол, не принимай помощи от Хожего. Доктор из Огневки тоже ее вразумить пытался, да куда там!
– Дура есть, дурой и помрет, – проворчала Варвара. – Только ребенка жалко, его-то за что мучает.
Сашка подсел к Глаше и наклонился к самому уху:
– Глаш, а ты можешь ребенка этого посмотреть? Вдруг чем помочь можно. Человек все-таки, да и Кондрат его признал, мол, сын.
– Даже не думай! – не поворачиваясь от печи, прикрикнула на него тетка Варвара. – Не поможет она тут ничем, и нечего Глаше сердце бередить!
– Да почему не поможет-то? – рассердился Сашка. – Вон корову безнадежную вылечила, а ребенок-то и того меньше!
– Ребенок не корова, с ним сложно все, – покачала головой Варвара.
– Да тебе-то откуда знать? – фыркнул Сашка.
Мать схватила полотенце и с размаху огрела его по плечу.
– Да оттуда и знать, что с тобой недоношенным к Ефросинье ходила! Она и сказала, что ребенка мать на этот свет приводит, и коль рано вытряхнула, то только сама и сможет дорожку ему показать, чтобы он окончательно-то с того света перешел. А ведьма тут не поможет. Ведьма она может того, кто прочно уже на земле стоит, раньше времени на тот свет не пустить, а чтоб оттуда привести того, кто не готов еще, то нет. Так своему Кондрату и передай. А ты, – она наставила палец на Глашу, – даже не пытайся. И себя погубишь, и делу не поможешь.
– А как им тогда быть? – вздохнула Глаша.
Боялась она на себя ответственность за ребенка чужого брать, да и не знала, чем помочь. Травами его не отпоишь, тут кроме специалистов вряд ли кто поможет. А и отказывать страшно было: Кондрат ее белой ведьмой объявил, так он и передумать может. Но ребенка было действительно жалко, и Глаша хотела хоть советом помочь.
– Известное дело как! – нахмурилась Варвара. – Им уж все это говорят. Привезет Глеб Харитонович реанимацию, пусть едут. Я в свое время только так и спасла дурака этого. – Она кивнула на Сашку и снова отвернулась к печи.
Тот сердито зыркнул на мать и повернулся к Глаше:
– Никак вообще?
Глаша развела руками, поднялась и ушла к себе. Хотелось ей собраться с мыслями, понять и подумать над происходящим, но не дали.
– Глашута, золотко, открой окошко! – послышался за шторой тихий голос.
Глаша дернула занавеску и увидела растрепанного и запыхавшегося пастуха. В пегой бороде запутались трава и цветы, а по морщинистому лицу катился пот.
– Меня Варвара к тебе не пустила, да и сейчас вон погонит. – Старик напряженно оглянулся, приник к окну и заговорил быстрее: – А у меня беда стряслась! Коровы за реку ушли и точнехонько возле рощи твоей стали. Я уж и звал их, и на рожке им играл – стоят, окаянные. Евграф на том берегу раков ловил, подсобить мне пытался, так они его чуть на рога не подняли. Смилуйся над стариком, приведи коровок на наш берег.
– Ах ты прохвост старый! – послышался со стороны двора крик Варвары. – Сказала ж тебе, не принимает сегодня знахарка! Так он в окно полез!
Дед Василий пригнул голову и спрятался за ставню:
– Так я ведь для общего блага-то. Там ведь и твоя Бурка ушла, и Зорюшка…
Они еще препирались, но Глаша не стала слушать, накинула куртку и выскочила из дома. Тетка Варвара охаживала пастуха полотенцем, бранясь на чем свет стоит, тот вился, точно уж, уворачиваясь от ее ударов, оправдывался и нетерпеливо поглядывал в сторону крыльца.
– Ишь, выскочила! – затыкая полотенце за пояс, проворчала тетка Варвара. – А кому со двора уходить дядька запретил?
Глаша уперла руки в бока и сердито посмотрела на тетку:
– Если бы захотел кто другой на тот берег перейти, стала бы я запрет нарушать? Вот верну Буру и Зорьку домой, а там пусть выпорет, если рука поднимется.
– Знаешь ведь, что никто на тебя руку не поднимет. – Варвара вздохнула и, жалостливо сдвинув брови, посмотрела на Глашу. – А как поскользнешься на мосту? Хоть Глеба дождись.
Но Глаша только рукой махнула и повернулась к деду Василию:
– Где коровы-то?
Тот опасливо покосился на Варвару и, пятясь и спотыкаясь о клумбу, заспешил к калитке.
Улица протолкалась между приземистыми домиками, вылилась на широкий луг, и Глаша едва сдержалась, чтобы не раскинуть руки да не взмахнуть ими, точно птица. После хоть и немаленького, но все же замкнутого двора Яхонтовых да наполненного людьми и их бедами утра луг казался бесконечным и напоенным воздухом. Он вальяжно скатывался к реке, плавно сливаясь с ней и выползая на противоположный, ощетинившийся рощей берег. Другой его край размывался дорожной пылью и перетекал в улицу, которая терялась в низких кучевых облаках на грани видимости. Глаша чуть воздухом не поперхнулась, когда эта бесконечность бросилась ей в лицо, обдавая влажной свежестью и оседая на губах сладковатой пыльцой.