– Хорошо на лугу? – усмехнулся пастух, глянув на ее счастливое лицо.
– Хорошо! – с восторгом выдохнула Глаша. – Привольно!
– Хорошо. Привольно, – эхом повторил дядька Василий. – А тебя заперли во дворе да не пускают на волю. Подыши хоть сейчас немножко, воздух-то – он вон какой нонеча, сладкий, смачный!
Глаша дышала, закрыв глаза и повернувшись лицом к реке. И что-то теплое и сильное разливалось по груди, наполняло сердце и струилось по рукам, остывая на кончиках пальцев легким покалыванием. И так сладко и радостно становилось, что и вовсе не хотелось открывать глаза и двигаться.
– Ишь, как наполняет-то тебя природа! Любит, значит.
Глаша последний раз глубоко вдохнула и распахнула глаза. Старый пастух с детским восторгом смотрел на ее руки, на морщинистых губах играла лукавая улыбка. Глаша подняла руки, желая разглядеть то, что так восхитило дела Василия. Оба запястья охватывал тонкий растительный узор, замыкаясь на тыльной стороне рук изящным цветком в форме раструба.
«Convōlvulus arvēnsis – вьюнок полевой, – пришли на ум слова отца. – Содержит психотропные алкалоиды и сердечные гликозиды, используется в качестве слабительного, мочегонного, обезболивающего средства. Но сырьмя употреблять не стоит, потравиться можно».
Отец много рассказывал про лекарственные свойства вьюнка. Глаша хорошо помнила все, но сейчас на ум пришло то, чему раньше значения она не придавала.
«В Средние века вьюнок применяли для изготовления колдовской мази. Говорят, ведьмы ею натирались, чтобы лететь на шабаш», – сказал тогда отец, чем очень насмешил Глашу. Он тогда еще про Маргариту Булгакова вспомнил, целый отрывок дочери пересказал о том, как она мазью этой натиралась, но Глашу больше интересовали рецепты лекарственных препаратов, и тему ведьм Елисей под шутки-прибаутки свернул.
– Чего ж смотришь так? – удивился дед Василий. – Али не видела раньше?
Глаша покачала головой, наблюдая, как тонкая вязь вьюнка медленно выцветает и сливается с кожей. Пастух вздохнул и нахмурился:
– А мы Елисею сразу говаривали, еще когда он тебя совсем грудную привозил, чтоб оставил здесь. Вырастили бы как надобно, Ефросинья бы делу обучила, а молодежь за свою считала да не говорила бы сейчас глупостей. А то старики-то, гляди, приняли как родную, а молодежь нынешняя все посматривает да поплевывает вслед. Еще с Оксанкой этой… – Дед сплюнул и добавил тише: – Да и тебе все полегче было бы. Вижу ведь, непривычная ты к нашему укладу. Сама вон не веришь, что ведьма.
Глаша кивала, а сама все удивлялась, когда это Глеб успел ей узоры нарисовать. Очевидно, когда спала она в шалаше. Травами обкурил, чтоб крепче спала, да и разрисовал. Только зачем это тайно делать было? Объяснил бы, что ведьме тоже узоры полагаются, Глаша бы спорить не стала. А так обидно даже, точно с дитем малым с ней обращается, все тайком. Не сразу поняла Глаша, что дед Василий про отца ее говорил, а как сообразила, тот уже дальше пошел, неудобно окликать было.
Вязь на руках совсем пропала, будто и не было. Даже немного жаль Глаше стало, по нраву ей пришелся рисунок на запястьях – тонкий, изящный, будто специально под нее Глеб подбирал, так бы и ходила любовалась.
«Попрошу вечером Глеба снова нарисовать. Да чтоб так же», – решила Глаша, догоняя пастуха.
Дядька Василий кивнул головой в сторону берега:
– Вон они, окаянные. Стоят и забот не знают.
Большая часть стада паслась на лугу подальше от моста, за ними присматривал Егор с пацанами. Шесть коров жевали траву у самой рощи, периодически поднимая головы и поглядывая то на лес, то на этот берег, точно высматривая кого-то. Черная корова тряхнула головой и повела мордой, на солнце блеснуло белое сердечко на лбу.
«Зорька», – поняла Глаша.
Увидев девушку, корова громко замычала, остальные тут же подняли головы и принялись озираться, потом столпились вокруг Зорьки и тоже замычали, глядя на этот берег.
– Еще и мычат, ироды! – выругался пастух. – Вернитесь только, вот я вас хворостиной-то отхлещу! – крикнул он, замахиваясь на беглянок, но те его точно не замечали, все шесть упрямо смотрели на Глашу.
– Ишь, ждут тебя. – Дядька Василий махнул головой в сторону рощи.
Глаша оглядела берег:
– Как они туда перебрались-то? По мосту они не пройдут.
Дед Василий виновато опустил глаза:
– Так вот. В том-то и проблема, Глашута. Я их на водопой-то пригнал вон там, за плесом, парой километров выше. А там брод, – он развел руками, – эти дурехи через брод на тот берег-то и ломанулись. Я было за ними – так остальное стадо следом подалось, еле из воды выгнал. Хотел я стадо сюда пригнать, чтоб присмотрел кто, а сам за окаянными этими сходить, а они возьми да к роще подайся. А я ж не могу к роще… Да еще и по мосту.
– До брода гнать? – Глаша с сомнением глянула на мост. Нет, по нему точно не пройдут. Самой бы не упасть, не то что коров переводить.
– А они на мост не полезут. – Дед Василий сокрушенно покачал головой. – Могли, так сами бы давно перешли. Знать, чуют неладное.
«Даже скотина на мост одна не идет, а меня посылаете…» – Глаша тяжело вздохнула и посмотрела на небо. Едва перевалило за полдень. Если Глеб и приехал, то сейчас ему точно не до того, чтобы коров к броду гнать. Да и совестно его дожидаться, он, может, тут же обратно и поедет вместе с реанимацией, если помощь понадобится, а она со своими коровами. Не дело это, он жизнь спасти пытается, второй день в дороге, ни к чему его попусту беспокоить.
– Может, Глеба Харитоныча дождемся? – Пастух теребил в руках хворостину да поглядывал то на мост, то на Глашу. – Доски-то, поди, скользкие.
– Скользкие. – Глаша еще раз посмотрела на небо в надежде, что дождя не ожидается, и шагнула к мосту. – Да только у Глеба и без коров забот хватает.
Глава 13
Как в той роще старой соколиха сидела,
Соколиха сидела да на смерть свою глядела.
Берег был усыпан мелкими хрусткими ракушками, Глаша шла осторожно и старалась не наступать на них, но под ногой то и дело хрумкал тоненький панцирь. Невольно вспоминался сон про мертвецов в реке, и Глаше казалось, что она идет не по ракушкам, а по человеческим костям. Глаша брезгливо вздрагивала и обливалась холодным потом, но упорно шла вперед, ругая себя за излишнюю впечатлительность. Ступать мимо становилось все труднее, хруст сопровождал каждое движение, невесть откуда взявшийся ветер застонал в проводах, и Глаша не выдержала. Она остановилась, глубоко вдохнула и повернулась в сторону деревни. Глеб говорил, что к деревне идти проще для человека: чует родные безопасные стены, и легче на душе становится. Так, может, если повернуться лицом к деревне и немного так постоять, тоже легче станет?
Но Глаше легче не стало: перед ней, уперев в землю покосившиеся стены и подслеповато щурясь наполовину забитыми окнами, стояла ведьмина мазанка. Ветер трепал обгорелую яблоню, хлопал повисшей на одной петле ставней и скрипел калиткой, точно приглашая во двор. Глаша отшатнулась, снова ощущая под ногой хрусткие панцири, развернулась и бегом кинулась прочь. Казалось, ветер доносил до нее сиплый, точно иссохший, голос ведьмы, но остановиться и прислушаться было страшно.
Опомнилась Глаша уже на мосту, вздрогнула, с опаской приглядываясь к темным волнам. Мертвецов, разумеется, не было, и Глаша, снова отругав себя за то, что вздрагивает из-за каждого шороха, направилась к дожидающимся ее коровам. Те безмолвно столпились возле моста и на каждый ее шаг кивали головами. Когда ноги Глаши коснулись земли, с места сдвинулась Зорька. Она подошла вплотную, положила, как вчера, голову на плечо девушке и с облегчением фыркнула.
– Вы зачем сюда пришли? – Глаша трепала Зорьку и разглядывала рощу.
Она еще не видела ее днем с этой стороны и с трудом узнавала место их с Глебом ночной прогулки. За рябыми березами сквозили крыши колхоза, ветер, который испугал ее возле ведьминой мазанки, здесь притих и нежно играл голубой лентой, повязанной на третьей от моста березке. Коровы немного постояли и снова склонили морды к траве.
– Нет уж, нет уж! – Глаша решительно хлопнула Зорьку по гладкому боку. – А ну-ка марш к броду, нечего здесь траву щипать!
Коровы недовольно замычали и медленно потянулись вдоль берега. Глаша потрепала подошедшую Бурку и усмехнулась:
– И чего вы сюда пришли? Будто трава здесь вкуснее.
Бурка посмотрела на нее и кивнула, следом за ней закивали остальные, и Глаша вздрогнула. Знала она, что привычные команды животные могут понимать и выполнять, но чтобы на вопросы кивать… А коровы тем временем кивать перестали и снова вернулись к траве, да так жадно, точно желали на всю жизнь насытиться.
– Вы опять за свое?! – Глаша сбросила оцепенение и сердито толкнула Бурку. – Хватит есть, идите уже. Пастух ваш вон как беспокоится.
«Вот сам бы и пришел», – почудилось Глаше, когда Бурка недовольно тряхнула головой и все-таки пошла дальше.
Страшно стало Глаше, что ответ коровы чудится, но виду не подала, а лишь снова заговорила:
– Боится он через мост ходить да к роще приближаться. И вы раньше тоже, говорят, не паслись здесь. Так чего ж сейчас пришли?
«Так роща теперь твоя, чего ж бояться?» – фыркнула Зорька, и Глаше поплохело.
Она прислонилась спиной к дереву и прикрыла глаза руками. В темноте по ладоням тонкими нитями тянулся растительный узор.
«Чего ты? – Влажная морда ткнулась ей в живот, обдала теплым фырканьем и принялась тереться о локоть. – Сама же спросила».
Глаша отняла руки от лица и увидела перед собой морду Зорьки. Корова большими умными глазами смотрела на нее и кивала в сторону брода.
– Устала просто, – вздохнула Глаша тяжело, выпрямилась и пошла вдоль берега, приглядывая, чтобы коровы не разбредались. Больше заговаривать с ними она не решалась, но на руки свои взгляд то и дело бросала. Узоры на запястьях опять выступили и теперь светились, точно фосфорные; по ладоням, обвивая линию жизни, тянулся тоненький, едва различимый вьюнок. Чем дальше уходила она от рощи, тем бледнее казались узоры. Возле брода они вовсе пропали, и, подстегивая коров, Г