лаша уже сама сомневалась, были рисунки или только почудились от усталости да от сказок местных. Немного расслабившись, она похлопала Зорьку по боку:
– Не ходите туда больше, дядька Василий переживает.
«Дождемся, пока мост откроешь», – ответила корова и шагнула в воду. Вслед за ней, мотая головами и недовольно фыркая, потянулись остальные, а Глаша опустилась на берег и схватилась за голову. Коровьи копыта вспарывали воду, нарушая ее мерное течение, и река с негодованием обдавала их брызгами и подсовывала под ноги скользкие камни. Коровы испуганно мычали и оглядывались на Глашу, но та голову опустила и не замечала уже ничего. Весь день сплелся в тугой жгут странных совпадений и надуманных страхов, и Глаше начинало казаться, что жгут этот вот-вот обовьется вокруг ее шеи и затянется.
– Глашута, спасибо тебе, милая. – Дядька Василий погладил ее по голове. Дождавшись коров и увидев, что Глаша сама перебраться уже не может, он перешел за ней. – Совсем умаялась?
Глаша грустно кивнула.
– Перенести тебя на закорках? – усмехнулся дед. – Ты, кажись, нетяжелая, сдюжу.
Глаша с благодарностью посмотрела на старика, но покачала головой:
– Я по мосту вернусь, здесь река больно сердитая.
Пастух заволновался:
– Да как же ты одна по мосту-то такая уставшая пойдешь? Да и далёко возвращаться. Не хочешь, чтоб я нес, так посиди чуток, я за кем сбегаю. Глеб Харитоныч уж, верно, приехал.
Глаша поднялась. Ей вдруг до боли захотелось в рощу, так и потянуло ее туда, точно корову за веревку.
– Мне еще в рощу надо. Там отдохну да перейду потихоньку.
Дед Василий еще что-то бормотал, но Глаша не стала слушать, она развернулась и почти бегом бросилась в сторону моста.
Роща была неспокойна. Ветер, до этого тихий и кроткий, яростно трепал березы, точно веники из них наломать силился. Река хмурилась рябью и сердито бросалась на опоры моста. Глаша прильнула к повязанному лентой дереву и закрыла глаза. Тонкий сарафан плохо защищал от холодного, забирающегося под куртку ветра, босоножки, которые она впопыхах и не подумала сменить на кроссовки, пропитались водой и грязью и, точно мрамор, морозили ступни. Давно у нее не было такого утомительного дня, даже здесь, в деревне. Хотелось обернуться кольцом вокруг деревца и уснуть, и только холод да ветер удерживали на ногах.
Глаша прижалась к дереву щекой и крепко обняла его. Сквозь шум ветра она слышала слабый шепот, только слов никак разобрать не могла. Глаша заткнула второе ухо и стала вслушиваться. До нее долетали обрывки слов и протяжные стоны, и чем сильнее она прижималась к стволу, тем больше казалось Глаше, что это шепчет и стонет дерево. Шершавая кора больно впивалась в щеку, но Глаша продолжала слушать. Ей вдруг показалось неимоверно важным услышать, понять, о чем шепчет дерево. Ветер сердито дернул ее за косу, заставляя открыть глаза. Голубая лента, которую вчера она повязала, испуганно цеплялась за обломанный сучок, силясь удержаться. Новый порыв ветра подхватил ее и понес к реке, оставляя на дереве жалкую ниточку. Роща зашумела еще беспокойнее, а Глаша вдруг рассердилась. Оттолкнувшись от дерева, она бросилась ловить ленточку, не видя ничего вокруг себя, и остановилась только тогда, когда услышала скрип калитки.
Она стояла перед обгорелой яблоней возле ведьминой мазанки, запыхавшаяся после бега и окончательно выбившаяся из сил. Лента дрожала на верхушке дерева, яблоня стегала обгоревшими культями веток, путая ленту и норовя дотянуться до незваной гостьи. Глаша попятилась, все еще пытаясь отдышаться и не понимая, с чего вдруг она так бросилась за этой лентой. Можно было привязать другую – какая дереву разница? Но ее точно подстегнула неведомая сила, заставляя сломя голову бежать через скользкий мост да врываться на чужой двор. И теперь она озиралась в поисках палки, которой можно было бы снять ленту.
– Горлица пролетала да в гнездо соколье попала…
Глаша повернула голову и увидела в дверях сухую старуху. Та смотрела на нее выцветшими глазами и шелестела беззубым ртом.
– Здравствуйте, Ефросинья Ильинична, – улыбнулась Глаша, а сердечко так и выскакивало из груди, так и гнало ее прочь. – Простите, что потревожила. Ветер ленту унес да на яблоню вашу закинул.
Старуха растянула сморщенные губы в улыбке:
– Соколиха старая умирать собиралась, да горлица молодая рядом оказалась.
У Глаши мороз по коже пошел от ее слов, а перед глазами все поплыло. Вспомнила сон недавний, испугалась пуще прежнего, силится бежать, да ноги не слушаются, едва не подгибаются. А старая ведьма смотрит, не моргнет, да все шепчет что-то.
– Последняя охота слаще вешнего меда. – Старуха шагнула вперед и, точно во сне, подняла костлявую руку.
Глаша вскрикнула и снова попыталась бежать, но запуталась в корнях яблони, а крик заглушил ветер. Старуха же быстро зашептала, шевеля пальцами:
Встану не молясь, выйду не крестясь,
Из дверей в двери, из ворот в ворота,
Через мост да реку пройду без креста.
И Глаша точно криком собственным подавилась. Стоит, ни вздохнуть, ни с места сдвинуться не может. А старуха к ней новый шаг сделала да еще быстрее зашептала:
Через мост да реку – в рощу прямиком,
По траве зеленой пройду босиком.
Как в той роще старой соколиха сидела,
Соколиха сидела да на смерть свою глядела.
На смерть свою глядела, приговаривала:
«Ох ты, смерть моя, смертушка,
Ты почто-то пришла ко мне?
Уходи да за семь холмов,
Уплывай да за семь морей.
Дай мне в небе вольном налетатися,
Дай в воде ключевой накупатися».
Из-под яблони выполз холодный вязкий туман и будто веревками охватил Глаше ступни да вверх по ногам потянулся. Сердечко затрепетало в груди, рванулось вверх, закололо, заныло, в самые уши застучало, словно дозваться до Глаши пыталось. Да только шепот ведьмин все заглушал:
Как в ту рощу темную горлица прилетала,
Горлица прилетала, песню запевала.
Услыхала соколиха старая
Песню горлицы да молодушки,
Зашептала соколиха старая
Таковы слова своей смертушке:
«Ой ты, смерть моя, смертушка-кручинушка,
Не бери ты себе меня, старую,
А возьми ты взамен горлицу-молодушку.
Не летать ей в роще утренней,
Не певать ей песни звонкие.
Ты схвати ее за тонкую шею,
Остуди ее ретивóе сердце.
Как падет, точно камень, горлица,
Встрепенется соколиха старая
Да поднимется в небо синее,
Будет ветру снова подругой,
Ветру буйному да подругою,
Темной роще да хозяйкою».
Потемнело в глазах у Глаши, подкосились ноги, упала она на корни жесткие, вздохнуть силится, а сердечко бедное надрывается, выстукивает. И ярко-ярко вдруг вспомнилась Глаше сказка про горлицу и соколиху, что рассказывала им с Аксютой когда-то бабка Агафья. Не хотелось горлице умирать, не дала она соколихе подняться с ветки, прошептала слова волшебные и спаслась от смерти лютой. Кое-кое-как вдохнула Глаша, уперлась в землю руками да зашептала губами онемевшими:
С горлицы на соколиху
Перейди все лихо!
Зашипел туман, заклубился, за руки да за ноги хватая, да только не стало в нем уже прежней силы.
Поднялась Глаша на ноги и бросилась прочь с ведьмина двора. Насилу до дядькиного дома дотащилась, на кровать повалилась. Озноб ее так и бьет, а в ушах голос ведьмин все шепчет что-то недоброе. Закрылась Глаша одеялом с головой, бормочет слова сказочные, сама уже не знает зачем. А озноб все сильнее, уж и вовсе не понимает Глаша, где она да что с ней. Чудится ей, что не убежала она, а так и сидит под горелой яблоней да от ведьмы старой взгляд отвести не может, а та все бормочет про горлицу и соколиху, и по словам ее выходит, что горлице умирать приходится.
Заглянула Аксюта вечером к сестре ужинать позвать, а та не откликается и глаз не открывает, только дышит тяжело да постель царапает. Кинулась Аксюта будить Глашу, за руку тронула, а та точно печка горячая. Испугалась Аксюта, бросилась за теткой Варварой, но и вдвоем не смогли Глаши добудиться. Собрались было за Глебом бежать, а тот как почуял – стучит в двери. Вошел прямиком в Глашину комнату. Кинулся тоже, зовет ее, по руке гладит – не просыпается бедная. Потребовал Глеб воды и полотенец, разложил на столе лекарства и травы, принялся Глашу водой умывать да шептать что-то. Шевельнулась та, застонала жалостливо, точно сказать что-то хочет, но слов не разобрать вовсе.
А Глаше все ведьма чудится. Смеется беззубым ртом, руки к ней протягивает, шепчет слова недобрые…
– Что ж за напасть приключилась с тобой, милая моя? – Глеб лоб ее полотенцем обтер, губы водой смочил да принялся травы в руках растирать. – Никак ведьма старая добралась до тебя?
Увлажнились губы, зашептали понятнее, прислушался Глеб, нахмурился, про горлицу и соколиху услышав.
– Вот что задумала старуха проклятая! Свой век дожила, теперь чужой к рукам прибрать собирается!
Схватил он Глашу за руку, наклонился к самому уху:
– Держись за меня крепко, Глашенька. Держись да ничего не бойся, не отдам я тебя ведьме старой, не отпущу никуда, сердце ты мое! Все ты правильно сделала, нужные слова вспомнила. Только скажи, что ведьма у тебя отняла? Скажи, Глашенька, какую вещь твою силой или обманом в руки взяла?
Заплакала Глаша без слез, заметалась по кровати, вцепилась в руку Глеба, дрожит вся, извивается. Ведьма старая ленту с дерева сорвала да подожгла, и боль такая по всему телу пошла, точно не ленточка горит, а сама она в этом пламени сгорает заживо.