– Ленточка! Ленточка горит! – закричала Глаша, впиваясь ногтями в руку Глеба. – Потуши ленточ-ку мою!
Вскочил Глеб, распахнул окно, схватил пучок трав, прошептал что-то над ними, разорвал на мелкие куски да по ветру пустил. Подхватил ветер травы, закрутил, затрепал и унес прочь. Перестала Глаша кричать, только дышит тяжело да все про ленточку губами сухими шепчет. А Глеб руку за окно вытянул и снова зашептал, потом схватил что-то и над Глашей склонился.
– Вот она, ленточка твоя, Глашенька. Не успела ведьма сжечь ее, лишь кончик подпалила. – Повязал он лентой тонкое Глашино запястье прямо поверх узоров. – Не страшна тебе больше ведьма старая, не бойся. Отдыхай теперь, силы восстанавливай. Отвели мы беду страшную.
Улыбнулась Глаша, глаз не открывая, прижала руку с ленточкой к груди, на бочок повернулась и уснула спокойно.
Глава 14
Каждому платью – да своя цена,
Каждому безвинному – да своя вина.
Покуда цену свою не выплатишь,
Чужой вины полну чашу выхлебнешь.
– Проснулась? – Аксюта неуверенно заглянула в комнату, но, увидев сестру сидящей на постели, забежала внутрь и притворила дверь. – Я уж думала, не увидимся до отъезда.
Глаша попыталась встать, но Аксюта быстро усадила ее обратно:
– Да ты что?! Куда вскакиваешь?! Тебе сидеть-то, не знаю, можно ли, а ты вставать собралась.
Попытка подняться на ноги отняла все силы, и Глаша устало опустилась на подушку.
– Совсем сил нет? – Аксюта присела на кровать рядом с сестрой и погладила ее по руке. – Бедненькая моя! Ну хоть жар прошел. Глеб всю ночь у твоей кровати сидел, следил, чтоб температура не поднималась. И сегодня уже заходил, а ты все спала.
Глаша словно сквозь вату разбирала слова сестры и не сразу смогла сообразить, что они значат.
– Куда ты едешь?
– В колхоз отправляют. – Аксютка покосилась на дверь, потом наклонилась к сестре и зашептала громко: – А я не хочу! Как я тебя такую одну оставлю?
– А что случилось со мной? – Глаша с трудом выпростала руку из-под одеяла, которым укутывала ее Аксюта, и открыла глаза. По запястьям вились растительные узоры, а поверх них на левой руке была завязана голубая лента с обгорелым краем. – Откуда лента?
– Ой, Глаша! – Аксюта всхлипнула и обхватила плечи сестры ручонками. – У тебя жар такой был вчера вечером, хоть блины на тебе пеки. И не просыпалась никак, мы уж столько тебя будили: и я, и тетя Варя, и Глеб. Ты только плакала и про ленточку эту твердила, даже кричала, что горит она. Наверное, совсем высокая температура поднялась. А как Глеб ленту нашел да на руку тебе повязал, ты сразу успокоилась, и жар спадать начал. – Она подняла голову и круглыми глазенками уставилась на сестру. – Прям колдовство какое-то!
Глаша глубоко вздохнула, сгоняя накатывающую тошноту.
– Ой! Прижала тебя сильно? – Аксютка встрепенулась и поднялась с кровати. – Что-то ты бледная совсем стала. Водички дать?
Глаша кое-как поднялась на локтях. Родниковая вода освежила, окончательно смывая дурноту, но на смену ей навалилась такая сонливость, что Глаше все труднее становилось слушать сестру. А Аксюта одеялом снова ее укрыла, погладила по голове и на стул рядом села.
– Глаш, тебе там столько украшений понадарили вчера. Ты же их все равно пока надевать не будешь. Дай поносить? А послезавтра тебя Глеб в колхоз привезет, я отдам.
Мысли путались, и Глаша совсем уж не понимала, чего хочет от нее сестра. Она вяло кивнула, пробурчала что-то невнятное и провалилась в сон.
Когда она проснулась снова, Аксюты рядом не было, а за темным окном стрекотали сверчки. Чья-то мягкая, неразличимая в темноте рука коснулась ее лба, и Глаша вздрогнула.
– Тише, Глашенька, не бойся, это я.
Глаша повернула голову и кое-как разглядела в темноте знакомый силуэт.
– Глеб?
– Я, Глашенька, я. – В голосе его слышалась улыбка. – Давай отвар выпьешь – и дальше спать, ночь еще.
Глаша уже увереннее, чем днем, приподнялась на локтях, послушно выпила остывший травяной чай и легла обратно. Но сон не шел. Глаша прислушивалась к ночным звукам, разглядывала освещенные одной луной очертания предметов и вспоминала все, что произошло. Сперва она коров пошла с того берега выгонять, потом вернулась зачем-то к роще, увидела, как ветер сорвал ее ленточку с дерева, и, точно оголтелая, бросилась за ней. А ветер ленточку на яблоню к Ефросинье Ильиничне забросил, и Глаша без спросу ворвалась к ней на двор. Та, естественно, рассердилась и начала ее ругать. Так?
Вдруг четко всплыл в голове голос старухи:
Встану не молясь, выйду не крестясь,
Из дверей в двери, из ворот в ворота,
Через мост да реку пройду без креста…
Глаша зажала рот рукой, чтобы не закричать. Не ругала ее ведьма старая, а заклинание шептала, и от слов этих Глаша чуть на месте богу душу не отдала.
Она осторожно ущипнула себя за запястье. Пальцев коснулась атласная ткань. Поднесла Глаша руку к самому лицу, пригляделась и увидела ленточку, за которой бежала. И вдруг все-все вспомнила: и как сама слова странные шептала, и как тяжело ей было до дома Яхонтовых идти, и как не могла согреться под верблюжьим одеялом. Или не добралась она тогда до дома, а так и осталась там, у яблони? Ведь помнит она, ясно помнит, как ведьма ленточку поджигала и как больно ей самой от этого было. Может, ее Глеб там нашел да принес домой? Или все же добралась сама, а потом уж с температурой свалилась и ленточка горящая ей просто приснилась в жару? Кажется, так Аксютка рассказывала…
Глеб поднялся и зажег лампу, Глаша нетерпеливо повернула к себе запястье – край ленты был подпален.
– Раз не спишь, рассказывай. Вижу ведь, что вспомнила.
Глеб присел к ней на кровать, проверил температуру, медленно провел рукой по виску, погладил щеку, и Глаше, которая при виде ленты обгоревшей едва крик сдержала, вдруг стало спокойно и легко, а все случившееся сном показалось, о котором и вспоминать не хочется. Но Глеб просил так серьезно, точно это и в самом деле важно было, и Глаша, прижавшись щекой к его руке, рассказала все, что случилось с ней с самого утра. Когда она пропускала свой разговор с коровами или то, как прислушивалась к шепоту дерева, Глеб ее останавливал, спрашивал, не почудилось ли ей чего в это время, не слышала ли она что-то непривычное. И Глаша, краснея невесть отчего, признавалась, что было такое, и рассказывала уже подробнее, без утайки.
Но когда дошла она в своем рассказе до ведьминой мазанки, снова такая жуть на нее нахлынула, что и рта раскрыть не может. Заныло сердце, запрыгало в груди, точно зайчонок испуганный, захотелось нырнуть под одеяло с головой и не выглядывать вовсе. Только Глеб не дал, на колени к себе усадил, к груди прижал и велел рассказывать. И губы точно сами все ему поведали, а Глаша сидела да слушала, как сердце его все сильнее бьется. И снова спокойно стало: Глеб в обиду не даст, вот так к груди прижмет да от любой беды заслонит. Аксютка говорила, всю ночь он здесь просидел, и сейчас вот сидит, травами отпаивает, успокаивает. Знать, и правда любит, не покинет.
– Ты откуда слова-то эти знаешь? – спросил Глеб, когда Глаша рассказ закончила. – Я тебе их не говорил.
Глаша отстранилась и хитро посмотрела на него:
– Ну не все тебе меня учить, есть и другие учителя. Это из сказки слова, бабка Агафья когда-то рассказывала нам сказку про горлицу и соколиху. Я и сама не знаю, как они мне на ум пришли тогда.
Улыбнулся Глеб, поцеловал ее в волосы и в постель уложил.
– И хорошо, что пришли. А теперь спи и не бойся ничего. Ведьма старая уже никому навредить не сумеет.
На Глашу снова начал сон накатывать, но последние слова Глеба слишком сильно любопытство ее задели, и оно теперь кололо, точно крошка хлебная, не давая спокойно лежать.
– Почему не сумеет? Скажи, а то не усну!
Глеб отошел к окну и осторожно прикрыл его.
– Умерла она, Глаша. Вчера ночью.
А Глаша точно и сама знала это, не удивилась вовсе, даже как-то легче на душе стало. И от этого совестно сделалось, хотела корить себя за то, что смерти чужой радуется, да сон снова все мысли спутал.
Когда на третий раз пробудилась Глаша, в комнате никого не было. Никого из людей – но на подоконнике сидела сизая голубка и тихо ворковала. Сквозь занавески в комнату затекал солнечный свет, янтарный и пахнущий луговыми цветами, точно мед. И так радостно да весело стало от этого света, так бы и обняла сейчас каждую зверушку, каждый цветочек на лугу, каждое деревце в роще! Глаша глубоко вдохнула сладкий, напоенный солнцем воздух и улыбнулась голубке:
– Доброе утро, птичка-невеличка!
Голубка перестала ворковать и склонила голову:
– И тебе утра доброго, знахарка молодая! Я уж с самой зорьки здесь тебя поджидаю.
Глаша откинула одеяло и села в постели.
– Или совсем разум у меня помутился, или здесь и правда звери и птицы говорить умеют…
Голубка перелетела на стол поближе к Глаше:
– Ты на себя зря не наговаривай. Звери и птицы везде говорить умеют, да не каждый услышит.
Глаша поднялась и выглянула в окно, но там никого не было.
– А отчего же я теперь слышу, а раньше не слышала?
– Маленькой была – слышала, да за городским шумом разучилась. А сейчас сила в тебе просыпается и ко всему живому тянется, вот и стала слышать сызнова. – Голубка прошлась по столу, примостилась на самом краешке. – Но не за тем я к тебе явилась, знахарка-колдунья. На поклон к тебе меня прислали да велели передать таковы слова. Зверь да птица со знахарями всегда в мире живут, обид друг другу не чинят. Да со старой ведьмою Ефросиньей последние года беда пошла: не желала она ни с кем знаться, кроме ворон да коршунов, их одних у себя привечала, им одним в ночи колдовала, а нас прочь прогоняла да мор насылала. Много нам от нее горя сделалось, да теперь уж с нее спросу нет. Коли ты ее место заступаешь, желаем мы наперед договориться. Будет зверь да птица тебе всякую помощь оказывать, всякую просьбу твою исполнять, а и ты в ответ не откажи нам в милости: как будешь на посев да на жатву для людей обряды творить, не забудь и про нас, скажи и для нас слово доброе, чтобы звери да птицы вольные голода не знали. А коли придем к тебе больные али раненые, не гони нас прочь, помоги чем сможешь. Без нужды донимать тебя не станем.