Когда проснулась Глаша, за окном было темно, лежала она в постели, укрытая одеялом, а на лавке у стены спал Глеб. В куртке и ботинках, подложив под голову сумку и обессиленно свесив руки. И ждала Глаша его прихода, пожурить за букет хотелось да расспросить обо всем, что случилось, только такой измученный лежал он на лавке, что и шевельнуться она боялась, чтобы не разбудить его. Луна скользнула по лбу Глеба и ткнулась в глаз, заставляя его поморщиться. Глаша замахала рукой на лунный луч, стараясь выгнать. Тот замер на мгновение, потом скользнул к ее руке, пробежался по запястью, разжигая узоры, и растаял. Глеб шевельнулся, ноги подтянул да руками плечи обхватил.
«Замерз совсем!» – Глаша тихонечко выбралась из-под одеяла и притворила окно, потом схватила свою подушку и стеганое покрывало и подкралась к Глебу.
– Что такое, Глашут? Болит что-то? Водички дать? – встрепенулся тот, глаза разлепить пытается.
– Хорошо все, Глеб. – Глаша вздрогнула и в нерешительности застыла посреди комнаты, не зная, как подушку ему подсунуть.
– Ты зачем же встала среди ночи? Спи, Глашенька, петухи еще не пропели. – Глеб потянулся, снова собираясь улечься.
– Ты сумку обронил, вот я и встала поднять, – прошептала Глаша, а сама приметила, когда Глеб голову поднимет, да вместо сумки подушку ему сунула. – Подняла уже, на стол положу. Спи.
Глеб улыбнулся, прильнул щекой к мягкой подушке и вздохнул сладко:
– До чего ж хорошо с тобой рядом, Глаша! Не думал не гадал, что среди людей любовь свою повстречаю.
Улыбнулась Глаша, покрывалом Глеба накрыла и на кровать вернулась, а у самой руки дрожат да ноги подгибаются. И радостно от слов его так, что сердечко замирает, и страшно.
«Не думал не гадал, что среди людей любовь свою повстречаю».
Шутит Глеб? Где ж еще человеку любовь искать, как не среди людей?
Приподняла Глаша голову, смотрит на Глеба, приглядывается. Спит он, улыбку из губ не выпускает, а по телу узоры чудные то здесь, то там пробегут да погаснут, точно всполохи.
Неужто правда Хожий он? И сказка эта вовсе не сказка? Да какая уж тут сказка, если сама она – ведьма. Вон и с животными разговаривает. А может, чудится ей все это, помутился разум от болезни, вот и мерещится бог весть что?
Схватила Глаша одеяло, нырнула под него с головой и принялась руки свои разглядывать, да не видно ничего. Минуту вглядывается, две, глаза к темноте попривыкли, стали очертания видны: руки как руки, тонкие да гибкие, точно веточки ивовые, и никаких узоров светящихся, царапины одни. Успокоилась Глаша, руки к груди прижала, лежит баюкает. Показалось все в горячке, а может, и приснилось вовсе. Баюкала-баюкала да ленточку нащупала. А как нащупала, закружились в голове, точно листья осенние, воспоминания про ведьмину мазанку – и вспыхнули на руках узоры цветочные. Глаша рот рукой зажала, чтоб Глеба криком не разбудить, а сама на руку свою смотрит. Расцветают на ней зеленым светом цветы, расползаются по коже стебли тонкие, распускаются листья мелкие… И жутко Глаше так, что ладонь зубами до боли закусила и глаз оторвать не может: никогда красоты такой не видела – кажется, кто б забрать попытался, ни за что не отдала бы.
Зашуршало что-то за окном да в стекло постукивать принялось. Глаша одеяло сбросила, приглядывается к гостю незваному. Сидит за окном птичка-невеличка и тихонечко так: стук-стук-стук. Подождет, прислушается – и снова: стук-стук-стук. Глаша рукой махнула, мол, лети, спят все, только птичка не улетает, сидит да стукает себе. Пришлось снова встать.
Тише мышки к окну Глаша прокралась, приоткрыла его. Птичка внутрь протиснулась да прямо к Глебу. Перехватила ее Глаша, в ладони спрятала и зашептала:
– Не буди, не буди! Умаялся он за день. Что стряслось у тебя?
Притихла птичка в руках ее, дышит часто-часто: знать, быстро летела.
– Не могу я, знахарка, тебе поведать. Хожему одному велено передать.
Глаша в уголок отошла, чтобы Глеб не слышал.
– Жалко будить его, с утра на ногах. Мне ведь тоже многое сказать ему надо, о многом спросить, да только не дело это – сна его лишать.
Задумалась птичка, нахохлилась, сидит в ладонях Глашиных, коготками да перышками щекочет. Так и хочется руки раскрыть, да боится Глаша, что птичка Глеба разбудит. А та потопталась немного, устроилась поудобнее и спрашивает:
– А ты кто ему, девица, что так заботишься?
– Да неужто нынче забота такой редкостью стала, что только между родными и любимыми возможна?
Смутил да рассердил Глашу вопрос птички-невелички: она и себе-то признаться боится, а тут перед птицей душу разворачивай.
– Никто о Хожем слов таких не говорил и сон его не хранил, кроме зверей да птиц лесных. Знать, и вправду не зря он невестой тебя нарек, знахарка, – ответила птичка. – Воля твоя, не стану до свету беспокоить, а как встанет Хожий, сама разыщу.
Раскрыла Глаша ладони, птичку выпустила. Та крылышки расправила, а на нее все смотрит:
– Вижу я, что сердце твое доброе да жалостливое, что не из-за страху не пускаешь ты меня к Хожему. Тебе тоже слово передать велели:
Вырвалась горлица из когтей соколихи,
Да в лесу дремучем есть другое лихо.
Паучиха нитку по тебе сплела,
Воронам да коршунам эту нить дала.
Как услышишь клекот их – ставни запирай,
Что бы ни кричали – гнезда не покидай!
Вспорхнула птичка да в окно вылетела, а Глаша затворила его и в постель вернулась. Долго без сна лежала, слова птичкины в уме перебирала да узоры на руках разглядывала. Ярче огня светились они, всю комнату освещали. Опомнилась Глаша, руки под одеяло спрятала, чтобы Глеба светом не будить, а потом и вовсе с головой туда юркнула. Лежала-лежала, водила пальцами по стеблям да листьям, так и уснула.
Глава 16
А оттого нарекаться боязно,
Наряд не каждому твой ласкает взгляд,
И оттого на душе так горестно,
Что злобой лютою здесь глаза горят.
Запищало, зачирикало отчаянно, зашипело, покатилось по подоконнику да как зазвенит! Глаша глаза распахнула, села в кровати, глядит – Фимка на окне птичку поймал, лапкой держит да на Глашу поглядывает. Под столом миска глиняная покачивается, а вокруг нее земляника разбросана.
– Разбудила-таки, чирикалка бестолковая! И ягоду всю раскидала. – Кот фыркнул и брезгливо тряхнул лапой, освобождая птицу. Та встрепенулась и бросилась к Глаше, в одеяло зарылась.
– Ну тише, тише. – Глаша погладила птичку и серьезно посмотрела на кота. – Что стряслось у вас?
Фимка выудил застрявшее между когтями перо и отвернулся:
– Хожий велел сон твой оберегать, с рассвета самого сижу на страже. А эта, – он мотнул головой в сторону Глашиных рук, где испуганно сжалась синичка, – расчирикалась. Пусти, мол, к знахарке! Я ей объяснял, увещевал ласково, а она – шир – и в комнату. Ну тут уж я прямо к своим обязанностям приступил – бросился тебя грудью заслонять!
Глаша едва смех сдержала:
– Спасибо тебе, Фима! С таким защитником мне никто не страшен, даже синица!
Обернулся кот, посмотрел на Глашу желтыми глазищами:
– Я со всей душой к тебе, а ты насмешничаешь!
Фыркнул и во двор прыгнул.
– Ох и врун! – пискнула синица. – Я едва подлетела, он как кинется!
Глаша посадила птицу на стол и встала:
– Ты ко мне или мимо пролетала?
– К тебе, Глашенька, с посланием от Хожего, – защебетала птичка. – Так он беспокоится о тебе, милая! Так тревожится!
Глаша достала гребень и села у окна:
– А чего тревожиться? Меня тетка Варвара без его веления из комнаты не выпустит.
– Ох, Глашенька, – птичка боязливо покосилась за окно и подобралась поближе к постели, – нынче ведьму старую хоронят да дитя недоношенное. Не к добру такие покойники, милая.
Вспомнила Глаша день вчерашний, как Кондрата тетка Варвара со двора прогнала. И хотела же Глеба расспросить, что с ребенком стряслось, да ночью пожалела, а сейчас его и след простыл.
– А отчего ребенок умер? – спросила Глаша, а у самой от слова этого внутри все заныло.
– От матери бестолковой! – пискнула синичка. – Сама погубила, а на тебя спирает, мол, ведьма присоветовала.
– Да как же так?! – Глаша аж подскочила. – Мы же виделись с ней последний раз на костровке. Я и не знала тогда, что она беременна, думала, просто толстая.
– Ой, Глафира-знахарка… – Синичка снова юркнула к ней под одеяло. – Не должна я была тебе говорить об этом, не велел Хожий!
– А ты и не сказала ничего толком. – Глаша достала птицу из постели и вернула на стол. – Непонятно, зачем меня будила.
– Так меня Хожий с наказом к тебе послал, – встрепенулась синица. – Потому и примчалась, жизнью рискуя.
– И что за наказ? – Не по сердцу Глаше слово это было, да виду не подала.
Синичка снова на окно оглянулась и зачирикала:
– Велел серьги да кольцо с листьями надеть и из дому, что бы ни случилось, не выходить. «И пусть при тебе наденет, – сказал, – да не снимает, покуда сам не сниму. А не сделает – беду накликает».
Страшно стало Глаше от слов этих, вспомнилась и ведьма старая, и мазанка ее проклятая, и слова вчерашней гостьи ночной. Бросила она гребень да кинулась листья смородинные искать. Кулончик серебряный сам в руке оказался, точно всю ночь она его держала, а серьги и колечко никак найти не может. Все ящики посмотрела, все сумки – нет нигде, все надаренные украшения есть, а листов смородинных нет как не было. Распахнула шкаф, принялась все платья и сарафаны на пол выбрасывать да карманы просматривать. За этим и застала ее тетка Варвара.
– Ты что же делаешь, Глафира?
Опомнилась Глаша: сидит она на полу в ворохе платьев, завязки теребит да плачет, точно горе какое стряслось. Тряхнула головой, слезы вытерла, поднялась, платья собирать принялась.
– Ты потеряла чего? – Варвара см