отрела на раскиданные вещи и диву давалась: никогда за Глашей такого не замечала, все всегда аккуратно сложит да на место уберет, а тут на тебе.
– Потеряла, – вздохнула Глаша, платья развешивая. – Мне Агафья Степановна набор подарила: серьги да колечко, листы смородинные. Запропастился куда-то.
– Так Аксюта в нем в колхоз уехала, – удивилась тетка Варвара. – Сказала, ты ей позволила взять.
Вспомнила Глаша, как и вправду Аксюта просила серьги какие-нибудь, да только Глаше тогда плохо было очень, не помнит, что ответила, ей и на ум не пришло, что сестра листики серебряные выберет. Опустилась Глаша на пол, плечи руками обхватила, сидит, не знает, как быть.
– Глашенька, да что с тобой? – Тетка Варвара испугалась, поднять ее пытается. – Вставай, вставай, милая. Али плохо тебе?
Глаша и сама не знает, плохо ей или просто страшно, да только ноги не слушаются и перед глазами все расплывается. Тетка Варвара водой на нее брызгает, умывает, за плечо трясет. Кое-как отдышалась Глаша, смотрит – а птички уж нет, испугалась, видать, да улетела.
– Глашута, золотце, что с тобой? – причитает Варвара. – Али приснилось что? И почто тебе украшения эти дались?
Глаша только плечами пожимает да на столик глядит. Нет птички, будто и не было вовсе. Может, и правда приснилось ей? Да только перышки у окна ветер перебирает небрежно и ягода разбросанная под столом так и лежит. Не приснилось.
– Глеб надеть велел, как ведьма старая умрет, – прошептала Глаша, кулак разжала да на кулон смотрит. – А не надену, так беда стрясется.
– Боже святый! – Варвара охнула. – И как же быть теперь?! Надо Хожему-то сказать, что нет набора, может, и придумает чего.
– Скажут.
Глаша поднялась и пошла цепочку искать – хоть кулон наденет, все лучше, чем совсем без набора. А тетка Варвара к двери бросилась, да опомнилась на пороге и к Глаше обернулась:
– Ну и славно, что скажут. И не волнуйся тогда. Здесь тебя в обиду не дадим, а как ведьму схоронят, Глеб тебя в колхоз заберет. Ты, главное, из дома не выходи без него, да и ладно все будет.
Кивает Глаша, а у самой руки дрожат – не может цепочку в кулон пропустить, насилу справилась. На шею надела да принялась вещи убирать. Пока все раскладывала, подуспокоилась, уже и сама удивляется, чего так перепугалась. Если правда важность какая в этом наборе, так она завтра его у Аксюты на другой обменяет, а пока будет в доме у Яхонтовых Глеба дожидаться. Да и какая важность может быть в серьгах серебряных? Так, для виду только.
Солнце сквозь занавески лучи просунуло, гладит ее по щекам, ласкает. Зажмурилась Глаша, и кажется ей, будто это Глеб ее гладит: нежно так, осторожно. Совсем успокоилась, уж и думать забыла про слова птичьи, села снова волосы расчесывать да запела тихо-нечко.
Песня Глаши
Растрепались травы-косы,
Раскидались ленты-реки,
Раззвенелись бусы-росы,
Не собрать теперь вовеки.
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
На широком лугу гуляла,
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
Ясна сокола выкликала.
Полететь бы белой птицей,
Проскользнуть змеей ползучей,
По следам твоим куницей
Пробежать сквозь лес дремучий.
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
На широком лугу гуляла,
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
Друга милого поджидала.
Дотянулись травы-косы,
Ленты-реки добежали,
Докатились бусы-росы,
Крылья соколу связали.
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
На широком лугу гуляла,
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
Друга милого привечала.
Заплетал рекою косы,
Покрывал фатой-туманом,
Нанизал на нитку росы,
Вывел в платье белотканом.
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
На широком лугу гуляла,
Ой ля-ля, лю-ли, ай лю-ли,
С мужем венчанным танцевала.
И так светло на душе стало, точно солнышко и туда дотянулось. Чувствует Глаша, как по рукам изнутри словно свет поднимается да сквозь пальцы выливается. Открыла глаза – нет ничего, только узоры горят на солнце, сверкают. Зажмурилась – опять свет по рукам, теплый да мягкий, точно ковыль на лугу полу-денном.
Скрипнула калитка, по крыльцу простучали неровные, точно хромые шаги, открылась и закрылась дверь, вскрикнула тетка Варвара на кухне. Глаша вскочила, прижимая руки к груди, чтобы свет не растерять, бросилась к двери, ногой ее, запертую, пинает, тетку зовет. Открылась дверь, стоит Варвара бледная, заплаканная, фартук в руках теребит да на Глашу чуть не с мольбой смотрит. Глаша мимо нее проскочила – да в кухню.
Сашка за столом сидит: под футболкой разодранной кровь выступила, рука правая точно плеть висит, голову на стол опустил и дышит громко да страшно, как корова. Разжала Глаша ладони, протянула к брату и чувствует: свет по пальцам потек густо да тепло, точно мед свежий.
Зажмурилась Глаша, и встала перед глазами пасека деда Яши, отца дядьки Трофима, куда лет десять назад, совсем маленькую, возил ее отец. Стоит домик-чурбачок, крышу-кепку набекрень сдвинул залихватски, на сарай приоблокотился, поглядывает окном косым, прищуренным на луг да позевывает дверью распахнутой на двор. А за порог выдь – коробочки желтые одна к одной, бока деревянные солнышку подставили, и много их так, что, казалось маленькой Глаше, век идти – не дойдешь до забора.
Приехали они тогда к весенней качке, тихо было на пасеке, пчелы, дымом окуренные, спали, а дед ей целую миску меда свежего принес, хлеба ломоть протянул. Глаша нюхает мед, смотрит, как переливается он на солнце жидким янтарем, и есть боится: помнит у мамы серьги янтарные, знает, что отец говорил, будто янтарь сперва тоже жидким был, а потом затвердел за много лет. А ну как янтарь из меда вот такого делают? Съест она его – а он в животе камнем сделается? Долго смеялся дед Яша ее испугу, потом рукой мед зачерпнул да в ладони катать принялся, подставляет солнышку, растягивает пальцами липкие капли. Посмотрела Глаша и тоже руку в мед запустила, а он горячий такой, едва не обжигает, течет по руке, и за ним ароматная теплая дорожка протягива-ется…
Так и не рискнула тогда Глаша мед свежий попробовать, но вспоминала долго еще. Вот и теперь вспомнила. А пасека сгорела тем же летом. Кто говорит, молнией ударило, кто на мужиков огневских кивает, мол, подожгли из зависти. Дед Яша без любимого дела захворал да помер к весне, с тех пор в Ведьминой роще пасеки не было, и мед возили из той же Огневки. Нет пасеки, уж и забыла Глаша, где стояла она, а мед, смотри-ка, светом стал, да так и течет по рукам, и кажется, будто даже запах сладкий, дурманный по кухне разливается.
– Полно, Глашута! Ты силушку побереги, моя родненькая.
Вздрогнула Глаша, когда тетка Варвара за плечи ее взяла и потянула. А та не отпускает да все причитает:
– Остановись, Глашенька, довольно дармоеду моему, ты посмотри, он и здоров уж совсем. Да разве ж можно тебе сейчас так, милая, не дай Хожий, опять недуг воротится. Оставь, Глашута, ей-богу, остановись!
Улыбнулась Глаша, стряхнула с пальцев горячий мед и глаза открыла. Так радостно, светло на сердце. А Сашка с теткой Варварой смотрят на нее в четыре глаза – огромных, точно у филинов, – рты отвисли, волосы светлые ко лбам пот прилепил, по вискам так и струится. Первой тетка Варвара опомнилась, Глашу на лавку усадила, чаю ароматного налила да меду густого чашку поставила.
– На, сладенького покушай, Глашута, оно и полегче будет. Мед – он и от болезней полезен. А меня, дурную, прости, я ж как увидела его побитого, так совсем голову потеряла. Поумней была б, так смекнула, что ты третьего дня сама чуть на тот свет не отправилась, сил-то нет еще на дуралея моего тратить.
А Глаше до дрожи меду захотелось, зачерпнула его ложкой, в рот положила, зажмурилась. И снова пасека старая перед глазами, и будто сидит она рядом с дедом Яшей, ложечку медовую посасывает, и от меда того по всему телу тепло да радость растекаются. Растаял мед на языке – кончилось видение. Тряхнула Глаша головой, к брату повернулась, а тот чай похлюпывает и на нее искоса поглядывает. Двумя руками чашку держит, крепко, уверенно, будто и не болталась правая, точно привязанная. И футболка больше от крови не мокнет. Знать, помогло медовое колдовство. Да только кто ж Сашку-то – веселого да доброго – так отколотил, что он едва до дома доплелся?
– Ребята. – Сашка чашку на стол опустил, глаза потупил. И рассказывать неохота, и знает, что отмолчаться две бабы не дадут.
– Тьфу, ироды окаянные! – выругалась тетка Варвара и хлестнула по столу полотенцем, так, что и Сашка и Глаша подпрыгнули на лавке. – Это за что ж они тебя?
– За нее. – Сашка хмуро кивнул в сторону сестры.
У Глаши слезы из глаз так и брызнули. Она его лечила, сил не жалела, а он снова во всех бедах ее винит!
– Да подожди, не реви ты, – буркнул Сашка, подвигая сестре свой мед. – Знаю, что ты тут ни при чем, да поди растолкуй кому. Оксанка наболтала, будто ты меня к ней посылала с советом, как ребенка-то выходить, мол, в тесто завернуть да в печь положить, чтобы дозрел. – Он вздохнул и глотнул чаю. – А как помер он от ожогов, так и стала кричать на всю деревню, что мы с тобой его сгубили.
Глаша аж ложку выронила, сидит, ни вздохнуть, ни слова молвить не может. Вспомнился ей сон давешний, где ребеночка она из печи спасти пыталась, да Оксанка не дала. Неужто вещий?
– Ох, поди ж ты! – Варвара всплеснула руками. – Так она его упекла, что ли, до смерти?
– Ну. – Сашка понуро кивнул. – А мы с Глашей виноватые.
«Упекла до смерти…»
Слышала Глаша как-то от бабки Агафьи, что детей недоношенных в старину заворачивали в тесто, только нос торчал, да в печь клали, чтоб дозрел, допекся. Но было то лет триста назад, если не больше. Кто ж Оксанку-то надоумил? Или правда умом она тронулась, раз родное дитя насмерть зажарила?