– Глашута, что с тобой?
Тетка Варвара за руку ее трогает, в глаза заглянуть пытается, да только не видит ее Глаша. Перед глазами печка пылает и ребеночек кричит, задыхается.
– Глаша! – встряхнула ее тетка за плечи, воды в лицо плеснула, насилу из видения выдернула. – Полно, Глаша, над чужим дитятей так горевать, не виновата ты ни в чем, и нечего сердце бередить. Силы побереги, надобно теперь будет быстро на ноги-то вставать. Ну да это Хожий, как воротится, сам решит. А ты поди полежи, может, и подремать сумеешь.
Как во сне шла Глаша вслед за теткой, в кровать ложилась… Укрылась одеялом с головой да сама не поняла, то ли задумалась, то ли заснула.
Глава 17
Ленты новые прячь ночной порой,
Ворот бисерный ты закрой в сундук.
Обернутся ленты да речной водой,
Обернется бисер камнем тяжким вдруг.
Опомнилась Глаша, когда за окном уж смеркаться стало. Слышит, дядька Трофим с кем-то у калитки беседует, и будто мужской голос отвечает ему.
«Глеб!»
Вскочила Глаша с постели, подбежала к окну и хотела было милого окликнуть, только поняла: недобро дядька Трофим говорит, сердито. Знать, не Глеб, с ним дядька ласков да приветлив. Стала прислушиваться-приглядываться, но ни слова разобрать не может, только голоса грозные, а сумерки сгущаются, двор застилают – ни дать ни взять чернил кто-то в воздух подмешивает. Жутко Глаше сделалось, сама не поймет отчего. Только сердечко ноет, рвется птичкой, словно беду чует. Сжала Глаша в руке листик смородинный, изо всех сил слова услышать пытается, а про себя все шепчет про горлицу и соколиху. Да только ни услышать, ни сердце унять не может, аж дышать тяжко стало. Подняла голову к небу, звезды выглядывает. Нет звезд, только ветер по небу тени косматые гонит да воет у реки.
Вдруг под окном зашуршало, зашипело и на подоконник бросилось. Вскрикнула Глаша, от окна отпрянула, схватила стул. Скользнула тень по подоконнику, в ноги к ней бросилась и котом обернулась.
– Фима!
Подскочила Глаша к коту, на руки подхватила, прижала к груди, лицо в шерсти густой спрятала и заплакала. А кот и сам едва дух переводит, шерсть встопорщилась, листьями да репьем забилась, дрожит весь. Отняла его Глаша от груди, гладит, шерсть распутывает:
– Фимочка, миленький, расскажи, что творится! Страшно, мочи нет!
Кот из рук ее выпутался, на окно прыгнул, припал к подоконнику, ухо наружу высунул и замер. Полежал так миг-другой, снова к ней спрыгнул.
– Уходить тебе надо, Глаша. Оксанка из ума совсем выжила, подговорила девок да парней, пришли с огнем и керосином к дядькиному крыльцу да тебя выдать требуют, грозятся дом подпалить.
Глаша так и ахнула, на кровать повалилась, руками себя обхватила да дрожит вся, слова вымолвить не может. Подбежал Фимка, на колени к ней прыгнул, крутится, когтями ноги цепляет, по щекам хвостом бьет:
– Поднимайся, Глаша, не время слезы лить – время шкуру спасать. Я огородами тебя выведу к мосту, там уж никто не тронет. Хожий велел в роще его дожидаться.
Плачет Глаша, всхлипывает, за плечи себя обнимает:
– А чего ж он сам за мною не пришел? И как я одна до реки доберусь, когда вся деревня меня ищет?
Зашипел Фимка, рассердился, сильнее когтями царапать принялся:
– Да вставай же, знахарка! Мышь и та смерть чует – бежит скорей ветра, а ты села да слезы льешь! Не по своей воле он задержался, а меня послал тебя к реке вывести.
Хлопнула дверь входная, застучали шаги по полу, заскрипели половицы, звякнул замок, глухо об пол грохнул. Закричала Глаша, забилась в угол постели, голову руками закрыла.
– Не кричи, Глафира, не то услышат. – Дядька Трофим быстро пересек комнату, Фимку сапогом отпихнул, схватил ее за плечи и встряхнул, на него смотреть заставил: – Слушай, Глаша, да запоминай хорошо. Я тебя сейчас в окно подсажу, и ты напрямки, через огороды заброшенные, до моста побежишь. Поняла?
Кивает Глаша да все всхлипывает. Дядька Трофим по голове ее потрепал:
– Вот и молодец! Девка ты умная, бегать быстро умеешь, так что не бойся. Только улицей не ходи да от людей подальше держись. Бог даст, свидимся завтра в колхозе.
Подхватил ее дядька под мышки, через окно перекинул и прямо в клумбу с розами бухнул.
– Беги, Глашута, тише мышки, быстрее сокола.
Подскочила Глаша и вслед за Фимой бросилась, дороги не разбирая.
Ноги босые скользят по грязи, камень острый в кожу вонзается, бежит Глаша, ничего не чует, только про себя повторяет: «Тише мышки, быстрее сокола!» И уж почти огород Яхонтовых миновала, но вдруг зашумели крылья, захлестали по самому лицу, бьют клювы острые, в глаза целятся. Поскользнулась Глаша, вскрикнула, упала. Принялись пуще прежнего ее хлестать да клевать, закаркали, засмеялись хрипло.
– Ведьма огородами уходит! – крикнули у ворот, засвистели, заулюлюкали, следом бросились. Грохнул выстрел, другой, да только топот и крики уж за ней понеслись.
– Вставай, Глаша, беги! – зашипел Фимка, а сам на птиц бросается, в перьях черных, точно в дыму, кружится.
– Куда ж я побегу-то одна?! – завизжала Глаша, но страх с земли поднял и вперед погнал.
Проносятся мимо дома покосившиеся, пустыми окнами подмигивают, ветер за косы хватает, шею свернуть силится. И кричат все ближе, свистят, будто зверя лесного охота гонит. Бежит Глаша, задыхается, сама, точно зверь, о роще как о спасении мечтает. Уж и речка впереди блеснула, черная, как смола, за нею роща так и светится, так и протягивает ветки-руки ведьме молодой. А за спиною охота мчится, настигает. Ей бы взлететь горлицей сизой, в рощу упорхнуть, да ноги в грязи вязнут, а с неба воронье бьет. Добежала до реки, к мосту повернула, а панцири улиточные ноги босые режут, мочи нет. Поскользнулась Глаша, упала, больно руки о панцири расшибла.
«Беги, Глаша, беги!» – в голове стучит.
Рванулась Глаша, да не может подняться – тяжесть такая к земле прижала, точно дом на нее навалился, шипит над ухом, ликует хрипло, горло сдавило, ни вздохнуть, ни крикнуть. Смеется над ухом голос незвериный, давят шею руки человеческие.
Затемно дед Евграф в родной колхоз воротился, но не к себе пошел, а к Агафье в калитку, точно чумной, долбиться принялся. Выскочила бабка с кочергой да видит: дед стоит, едва дух переводит, про синеглазку бормочет и плачет-причитает. Смекнула Агафья, что беда стряслась, Аксютку в баню отослала, а деда в дом впустила, водки подала да говорить велела.
И рассказал дед Евграф, как вечером отправился он сети снимать, только чует, роща нынче недобрая: шумит, стонет, ветер ветками хватает. Делать нечего, в обход пошел и уж в сумерках к реке спустился. Слышит – на том берегу шум да крики, видит – огни мелькают и бежит кто-то. Пригляделся – а это синеглазочка, Хожего невеста, сарафан подхватила и мчит, что косуля, а за ней три девки с огнями. У самого моста нагнали ее, окаянные, повалили и давай душить, она, бедняжка, бьется, ужиком извивается, только куда ей против троих!
Дед Евграф кричал им, да не слышат, камни кидал, да только реку замутил. Схватил он палку потолще, к мосту заковылял, но не поспел, синеглазочка уж биться перестала, ручки белые на траву уронила. А девки ее за руки, за ноги подхватили, на пригорок поднялись и прямо в реку бросили. Посмотрели, как река ее, сердечную, баюкает да волнами кутает, поплевали через левое плечо и прочь пошли. Дед снова к сетям бросился, да куда ему, хромому! Вода синеглазочку уже в омут под мост затянула, одна ленточка синяя на поверхности треплется, к небу тянется.
Откуда ни возьмись – Глеб на мосту возник, глянул туда-сюда да прямо в омут кинулся. Вынес невесту свою на колхозный берег, на траву уложил, припал к груди ее и замер. Да вдруг как закричит-завоет, точно зверь раненый. Содрогнулась земля, застонала, засвистела роща, так ветки и тянет, так листья и мечет, вода в реке вспенилась, забурлила. Принялся Хожий ненаглядную свою в губы холодные, посинелые целовать да на грудь белую нажимать, а она лежит, бедняжка, на траве-мураве, глазки закрыла, не шелохнется. Бьется над ней Хожий, убивается, светом своим колдовским овевает, слезами горючими омывает, да только все впустую, не вздохнет, не шевельнется, и бледная такая, точно молоко в жилах… И рад бы помочь дед Евграф, да чем уж тут поможешь, коли сам Хожий вернуть милую не в силах. Стоит дед, слезы в морщины втирает, старость свою хромую клянет да охает.
Однако глядит – будто отходить девчоночка стала понемногу: румянец на щечках заиграл, задышала тихохонько, точно мышка. Принялся Глеб ее водой студеной умывать, по щекам гладить, звать ласково, и помаленьку-помаленьку раздышалась, родненькая, глазоньки синие открыла да смотрит. Смотрела-смотрела и вдруг как заплачет горько, сжалась в комочек, всхлипывает. Глеб ее к груди прижал, гладит, качает, а у самого слезы так и льются, и дрожат оба, озябли. Дед Евграф куртку свою скинул да их, родимых, укутал как мог. Поднял Хожий на руки свою нареченную, курткой дедовой укрыл посильнее и к роще направился, а деду велел в колхоз обходным путем возвращаться и людям передать, чтоб никто к роще близко не подходил, покуда Хожий с невестой своей оттуда не выйдет.
Подхватили руки любимые, за плечи встряхнули и из темноты душной да тягучей вынесли. Открыла Глаша глаза – над ней Глеб на коленях стоит, именем ласковым ее зовет-выкликает, а у самого в лунном свете по щекам точно серебро струится. Склонился он над ней, гладит, улыбается губами дрожащими, а Глаша и понять не может, отчего он дрожит. Капнула серебряная капля на щеку ей, прожгла мысли туманные, и вспомнила Глаша разом и охоту, что гнала ее через всю деревню, и руки Оксанкины, что горло сдавливали, вздохнуть не давали. Вот что за темнота ее окутала, вот отчего Глеб дрожит да слез унять не может – смерти своей в глаза она заглянула.
Задрожала Глаша, сжалась на мокрой траве, заплакала. Глеб ее обнял, успокаивает, только и сам все дрожит. Потом на руки поднял и к роще понес. А Глаша зажмурилась, прижалась к нему да все плачет. Так и не поняла, как Глеб ее на полянку заветную принес, только почувствовала воду родниковую на лице и губах.