– Попей, Глашенька, попей, милая…
Тычется в губы, точно кот, миска глиняная шершавая, и вода в ней сладко так пахнет, а Глеб гладит ее, целует да все шепчет:
– Хоть глоточек сделай, Глашенька! Сразу легче станет.
Гудит все в голове, туман темный откуда-то наползает, силы последние вытягивает, мысли путает. Насилу губы разомкнула. Опалила вода, точно огня глотнула, прокатилась боль острая по груди, закашлялась Глаша, закричала, но вдруг разом прошла боль, туман темный схлынул прочь. Глотнула еще – и дышать легче стало, а третий глоток совсем мысли спутанные прояснил. Открыла глаза – здесь Глеб, рядом, и так хорошо стало, точно и не было ничего, только сон страшный.
– Лучше, Глашенька? – шепчет Глеб, а она лишь улыбается и жмурится: такая легкость вдруг нахлынула, так радостно, что спас он ее. Век бы к груди его прижималась, да только больно холодно.
И, как по приказу, затрещал рядом костер, заплясал по сучьям огонек бойкий. А Глеб ее на лапник усадил и полную миску ягод лесных протягивает:
– На-ка, ягодой лесной подкрепись, силы тебе вернуть надо.
Смотрит Глаша на ягодную россыпь, диву дается: и земляника здесь ароматная, которая едва поспевать начала, и брусника, соком налитая, которая под конец лета только появится, и малина, что осень любит. И откуда в солнцеворот такие ягоды?
– Кушай, милая, да отдыхать ложись. После все как есть расскажу, ничего не утаю. А теперь не время.
А Глаше и не про ягоды вовсе спросить хочется, другое в глаза узорами бросается, на языке крутится. Да только и правда не время сейчас для таких сказок, река все силы выпила, ягоду и ту жевать тяжко. Съела Глаша горсточку, растянулась на лапнике и уснула в одно мгновение. И не видела, не чуяла, как потянулись по земле узоры травянистые, заструились по запястьям плетеньем тонким, укутал ее лес колдовством, точно одеялом, убаюкал шелестом да журчанием. Затягиваться стали глубокие рваные царапины от когтей да клювов вороньих на лице и руках, засветились ступни изрезанные – все стереть, залечить старается лес древний, да только одни следы никак не смоет: на шее тонкой от рук человеческих.
Недобро сверкнули глаза Хожего, принялись пальцы травы жесткие рвать да в костер бросать, стали губы слова грозные шептать. Потянулись от костра ручьи туманные, растеклись по лесу, через реку к деревне бросились. Не увидать рассвета тем, кто на милую его руку поднял, не радоваться солнцу да лету жаркому. Насилу выдернул он любимую у смерти, но не оставит старуху с пустыми руками, троекратно отплатит.
Захлебнулись волны в реке, затаился ветер в травах, замерла роща, листом не дрогнет, веткой не качнет. Недобрый солнцеворот выдался, богатая жатва у смерти будет.
Глава 18
А за гранью той вековечною,
Где со смертью жизнь перемешана,
Сказка с былью навеки смешаны,
Рощей темной в ночи повенчаны.
– Значит, не сказка это про ведьму и Хожего? – Давно уж проснулась Глаша, да все лежала, на звезды смотрела, спросить не решалась. – Правда это?
– А чем тебе сказка не правда? – усмехнулся Глеб, в костре палкой поворошил, потом поднялся и пересел поближе. – Сложно найти что-то правдивее сказки, Глаша. Не на пустом месте люди сказки сочиняют, жизнь свою описывают, чтобы через сотни лет пронести.
Звезды рассыпались по небу точно ягоды: где погуще, одна на одну, а где совсем редко, точно горка там и все скатывается. Смотрит Глаша на звездную россыпь да думает, столько всего спросить надо, только не знает, с чего начать, а о чем лучше вовсе не спрашивать, не пугаться понапрасну. Сказка-то недобрая выходит, жуткая. Да только и молчать мочи нет.
– Обещал ничего не утаивать, а сам вопросом на вопрос отвечаешь, – вздыхает Глаша да все на небо смотрит, точно у звезд совета спросить хочет.
Молчат звезды, с неба то здесь, то там осыпаются да в лес падают, новые узоры зажигают.
– Не сердись, милая, у всякой сказки присказка должна быть. – Смотрит Глеб на нее, а сам комок света в руках перекатывает. И страшно Глаше, и любопытно, но глаз от неба не отводит.
– Затянулась больно твоя присказка, едва на дно меня не утянула. Невестой Хожего была, да чуть в жены водяному не досталась, – говорит, а самой обидно так становится, что не пришел он за ней. Кота прислал, будто тот защитить бы сумел. Так ли уж любит?
Не удержалась, посмотрела на Глеба да чуть не вскрикнула. Не человек перед ней сидит: глаза черные точно пропасти, скулы заострились, кожа зеленью холодной отливает, а на руках вместо ногтей когти острые. Кабы не узоры растительные, что по всему телу бегут, и вовсе на мертвеца походил бы. Отползла Глаша к краю ложа, села да глядит, глаз отвести не может.
– Страшен я в обличье истинном, Глашенька? – спрашивает Хожий, а сам все смотрит черными пропастями своими, под губами тонкими клыки блестят.
Только невесело глядит, боль такая в глазах, что и подумать страшно. Подался вперед, хочет руку поднять, обнять, к груди прижать ненаглядную свою, да спугнуть боится. Совестно стало Глаше: он ее к жизни вернул, на руках нес, испугать боится, а она от него бежать хочет. Собралась с духом, подвинулась ближе:
– Страшен с непривычки, ну так что ж с того. Те, кто лицом краше, меня через всю деревню гнали, задушили да в реку бросили.
Остро сверкнули глаза черные, оскалились зубы, в один миг сорвался Хожий с места, подхватил ее и к груди прижал:
– Милая моя, ненаглядная! Ты прости меня, коли сможешь! У самого сердце разрывается, только вспомню, как лежала ты предо мною на берегу холодная да безответная. Кабы знал я, что деревенские на такое решатся, ни за что бы тебя не оставил!
А у Глаши, как Хожий к ней бросился, со страху в глазах помутилось, лежит, шевельнуться не может, едва дух переводит, а сама все прислушивается, бьется у него сердце или нет. Только у самой сердечко так колотится, что и слова его расслышать трудно, не то что стук выслушать. Но будто бьется что-то под рубахой, толкает. Живой, значит, не мертвец?
Обнимает ее Хожий, волосы черные перебирает да свет причудливый между прядей вплетает, и успокаивается Глаша, чуть не засыпает в руках могучих, но вовремя себя одергивает. Не спать ей нужно, а правду узнавать. Вздохнула Глаша глубоко, из объятий выбраться силится, только Хожий не пускает.
– Отпусти меня, неудобно лежать.
Усмехается Хожий, рук разжать не спешит:
– Да как же мне тебя отпустить, Глашенька? Убежишь, упорхнешь, точно пташка, не догнать, да сердце мое с собой унесешь. Как я без сердца буду?
Притихла Глаша, призадумалась и шепчет:
– Сердце – оно глупое да пугливое, точно квочка. Без него небось спокойнее.
Перестал Хожий усмехаться, ослабил хватку, только руку ее поглаживает осторожно:
– Нет, Глаша, спокойнее, только если не билось оно никогда, не горело. А ежели его сперва подожгли да полыхать, точно факел смоляной, заставили, а потом отнять пытаются, так покоя вовек не сыскать.
Разомлела Глаша от касания ласкового да слова искреннего, уж и забыла, зачем из рук Хожего рвалась. Хоть и не человек он, а хорошо с ним, любит он ее. И думать не хочется обо всем, что было, забыть, точно сон страшный, а только нельзя, нужно выяснить, понять, не то так и будет зудеть да колоться.
– Где ты был, что прийти не мог?
Вздохнул Хожий, посадил ее на лапник да к костру ушел:
– Ведьму старую провожал, Глаша. Нельзя мне было без проводов отпускать ее.
Заныло под сердцем, слезы из глаз покатились, и спросить больно, и не спросить – мочи нет терпеть. Сжалась Глаша, колени руками обхватила, слезы унять пытается, да не может.
– Она тебе женой была? – спросила да пуще расплакалась, лицом в колени уткнулась, ответ услышать боится.
– Нет, Глаша, – над самым ухом шепчет Глеб. – Не было у Хожего ни жены, ни невесты до этого лета. Никто сердце каменное отогреть не мог, одной тебе удалось. Да теперь вижу, и сама не рада.
Глаша всхлипывает и плечами пожимает. И хорошо ей с Глебом, и страшно, что жизнь со сказкой сплетается. Однако слезы вытерла, подняла голову, прямо в глаза черные посмотрела.
– Рада или нет, не моя воля и вина не моя. Хватит присказки, пора сказку сказывать, рассвет скоро.
Мягко, точно ветерок, коснулся Глеб волос черных, скользнул пальцами по голому плечу, да не посмел дальше спуститься.
– Как понять мне тебя, Глашенька? Слово ласковое тебе скажешь – сердишься, а из рук выпустишь – слезами заливаешься…
Вздохнул он тяжело, отстранился да к костру повернулся.
– А сказку и правда давно пора рассказать. Только одно страшно мне, Глаша, что не по нраву тебе она придется, отвернешься, косой махнешь и уйдешь вон. А силой держать не посмею.
И хочется Глаше сказать, что не уйдет, так сердечко и тянется к Глебу, но только чем дальше, тем страшнее становится: не тот это Глеб, каким увидела она его впервые да который провожал их по ночи, не человек вовсе. А сказки его небось и того страшнее. Молчит Глаша, только вздыхает и в колени утыкается.
– В некотором царстве, в тридесятом государстве жил-был царь не царь, король не король, Хозяин, словом, – тихо, почти шепотом начал Хожий.
Глаша голову подняла, прислушалась:
– А как того хозяина звали?
– Как ни назови, на все откликнется, давно на свете живет, все имена перемерил. Кто-то нечистым зовет, здесь вот Хожим нарекли. Да только самому ему больше всего по душе пришлось то имя, под которым он любимую свою встретил, – улыбнулся Глеб.
Веток в костер подбросил, вздохнул.
– Ну да не торопи сказку, Глаша. Хозяином он был нездешнего неба, нездешнего царства. И было в царстве его чудес всяческих видимо-невидимо, и жили там не простые люди, а лешие, водяные, русалки, кикиморы и прочие, кого на земле нечистью кличут. А по соседству было другое царство, людское. Жили рядом, да друг друга сроду не видели, покуда беда не пришла. Отчего она случилась, другая сказка, но только стали в царство его чужаки забредать да удачу пытать. Погуляют, землю потопчут, добра какого прихватят и воротятся к себе. А вслед за ними кто из нечисти нет-нет да и прошмыгнет, коли не доглядишь. Спохватился Хозяин, но поздно: приглянулись лешим да мавкам леса зеленые, позарились люди на силу колдовскую, глядь – уж и там, и здесь гости незваные появились, да не ночь коротать остались, а и вовсе поселились, добром не выманишь, силой не выгонишь.