А дед Евграф квасу хлебнул да продолжает. Уехал Трофим, а по деревне петух красный полетел да в пяти дворах погостил: кому сарай подпалил, кому курятник, а Витьку, жениху Ольгину, которая на штырь-то наделась, дом дотла спалило и самого всего обожгло так, что смотреть страшно. Собака Оксанкина, как хозяйку заела, взбесилась совсем и ну по улице носиться да тех, кто из пожара спастись пытался, хватать и рвать. Костику Довалову, что вчера к Трофиму тоже с огнем приходил, ногу отгрызла начисто, а брату его, у кого керосин-то взяли, чуть кишки не выпустила, насилу оттащили. Да вдобавок Кондрат поутру ослеп: встанешь перед ним тихо, а он зовет тебя, не видит ничего.
И жалко Глаше девок да парней, особенно невинных, но крепко в голове слова бабкины засели: «Послушаешь их, пойдешь Хожего о милости молить – и будут вечно на тебе всей деревней отыгрываться». Горько на сердце стало, муторно. Уж и сестра не радует, и дом бабкин не мил, а сама, кажется, и вовсе задыхается, точно руки Оксанкины и сюда добрались да все шею давят. Вырваться надо, воздуха настоящего испить, авось и сердце уймется да уму двери откроет.
Не стала Глаша вечера ждать, замотала ноги бинтами и в рощу собралась, а прежде на крыльцо вышла, птиц кликать стала. Прилетела к ней горлица, на руку села, заворковала ласково:
– Здравствуй, Глашенька, солнце наше ясное! Чем помочь тебе, чем боль да печаль унять? Водицы ли ключевой из рощи принести, ягоды спелой?
– Не нужна мне ни вода, ни ягода, роща мне нужна пуще солнца и неба! Не могу я здесь, давят стены на грудь! Ты скажи Хожему: в рощу пойду, там его ждать буду.
Наклонила птичка голову, смотрит на нее:
– Как же ты одна-то пойдешь, знахарка? Шагу ступить не можешь.
Улыбнулась Глаша, птичку погладила:
– Не волнуйся, милая. К роще дорога, что к дому родному, быстрее да легче кажется. Потихонечку дойду.
– Воля твоя, Глашенька. Скажу Хожему, что сердце в рощу тянет, пусть там он тебя ищет.
Вспорхнула птичка да прочь улетела.
Глава 20
Сказке новой стара присказка не годится,
В платье новое вновь пора нарядиться.
Коль чужая сказка на зубах скрипит,
Начинай свою, пусть ручьем журчит.
Опустилась Глаша на крылечко дух перевести да с мыслями собраться. Права птичка-невеличка, тяжело ей будет до рощи идти, да все лучше, чем здесь сидеть. Смотрит Глаша в сторону рощи, взгляд отвести не может: машут ветки тяжелые, стонут, точно зовут сестрицу свою.
«Иду, милые, иду, родимые», – шепчет Глаша.
Вдруг слышит, у ворот кто-то плачет не плачет, скулит не скулит. Поднялась, выглянула за калитку и ахнула: на дороге Фимка лежит чуть живой, бока все подраны, глаза одного нет. Подхватила Глаша кота, гладит, слезами обливается:
– Фимочка, миленький! Это кто же тебя так искалечил?
Кот глаз целый открыл, на лицо да руки Глашины глянул, еще пуще стонать-плакать принялся. Вздохнула Глаша тяжело, отвернулась от рощи да понесла кота в дом. За нее пострадал, ей и лечить, а роща никуда не уйдет.
И снова точно медом свежим запахло – потекло колдовство по рукам, полилось, шерсть слипшуюся распутывает, боль унимает, раны заживляет. Да только сил мало еще – и сама не заметила, как перед глазами все вдруг закружилось, завертелось, того и гляди в темноту утянет. Хорошо, бабка успела под руки подхватить да на лавку усадить.
– На что бы путное силы тратила, а она кота драного врачует! – проворчала Агафья, а сама все на Глашу водой брызгает да следит, чтоб та с лавки не повалилась. – А ты, Ефим, куда смотрел? Чай, один глаз выклевали, не два, видишь, что Глафира чуть жива ходит. Мог бы и к Хожему пойти за помощью.
Молчит Глаша, кулончик смородинный в руке сжимает, а у самой все мысли снова в рощу устремились. Зажмурится – стоят перед глазами березки белые, а между ними тропинка вьется, так и манит. Ступишь на нее – сама не заметишь, как на заветной полянке окажешься, водой из ручья умоешься, и затянутся царапины, сойдут пятна синие с шеи, и снова сила медовая, пьяная по пальцам потечет.
«Отчего я не птица? – вздыхает Глаша. – Махнула б крылом да прямиком в рощу. А так и правда придется Глеба ждать, не дойду одна».
– Глаша, Глаша! – В дом вбежала запыхавшаяся Аксютка. Волосы растрепались, лицо раскраснелось, и козу бедную за собой волочит.
– Тьфу ты! Да куда ж с козой-то в дом! – прикрикнула на нее бабка.
Аксюта козу на двор вытолкала да дверью как хлопнет!
– Глаша, там птиц примчалось тысячи, и все над домом кружат – целый хоровод устроили! Их дед Евграф из ружья пугал, а они все вьются, не улетают далеко.
А Глаше так жалко с видением рощи расставаться, так сладко да легко о ней думать, и будто сил прибавляется. Пожала плечами, глаз не открывая:
– И пусть вьются, поди, с поля кто спугнул, вот и беспокоятся. Улетят.
Но Аксютка все не унимается, теребит сестру за руку, поднять пытается:
– Да с какого поля, Глаша! Нечего им сейчас на поле-то делать, зерна все уж давно в землю ушли, а новых еще не выросло. Говорю тебе, странное что-то творится!
– А тебе и неймется! – хохотнула бабка Агафья. – Ну так и шла бы сама выяснять, чего к сестре пристала-то? Ей вон отдыхать надо, а не на птиц таращиться.
Фимка с лавки спрыгнул да на окно захромал. Сидит, ушами водит, глазом одним на небо смотрит.
– И правда, стряслось чего-то, – обернулся он к Глаше. – Птицы и лесные, и болотные прилетели, кричат, тебя кличут.
Вздохнула Глаша, поднялась, пошла к двери. Бабка ее удержать пытается, да та не слушает. Вышла на крыльцо, а над домом целый вихрь птичий так и кружит, шум стоит, точно в городе на площади в праздники. И точно так же не разобрать, кто о чем кричит. Как увидели знахарку молодую, так всей оравой к ней ринулись. Испугалась Глаша, руками закрылась, к двери попятилась. Фимка вперед выскочил, хвост распушил, шипит, мяукает, гонит прочь птиц. Вылетел из карусели птичьей орел старый, крикнул зычно – вмиг смолкли птицы, в небо поднялись да снова кружиться принялись, а он на забор опустился, заго-ворил:
– Не беги от нас, знахарка Глафира Елисеевна, не с обидными делами мы пришли, а помощи просить!
Остановилась Глаша, смотрит на орла сердито:
– И какой же помощи от меня хотите? Братья ваши вчера всю изуродовали, от людей поганых уйти не дали, коту моему глаз выклевали да все бока изодрали. И должна я после этого птицам помогать?
Склонил тот голову набок:
– Не в ответе мы за коршунов да воронов, не братья они нам вовсе. Ведьма прежняя их приласкала, во всем им потакала, вот и развелось их здесь что мошкары на болоте. Не ты одна от них беду узнала – прилетели они теперь и наши гнезда разорять, наших птенцов хватать. Вот и просим тебя, коли ты теперь лесами да полями здешними ведаешь, помочь нам отпор им дать.
Не успел договорить, видит Глаша: кошка белая бежит да плачет жалостно.
– Помоги, – говорит, – знахарка! Котяток моих коршуны схватили, одного только отбить сумела, других унесли прочь. По всей деревне летают, котят малых хватают.
– У вас и когти острые, и клювы крепкие, – отвечает Глаша. – Вот и летите, бегите вместе да общего врага побейте. А я чем здесь помочь могу – ни крыльев нет, ни когтей, да и ноги все изрезаны, до ворот не дойти без клюки.
Встрепенулся орел, недобро на кошку глянул:
– Они птенцов наших воруют, крылья нам треплют, а мы с ними бок о бок биться должны?! Да неужто я вожака их слушать стану?!
– Их братья котят наших уносят, а нам им в бою доверять?! – зашипела кошка. – Не станем мы царя птичьего слушать, не знает он, как воевать по-звериному!
Глаша с досады так руками и всплеснула:
– Да вы этак сами скорее передеретесь, чем врага общего победите. Бросьте распри свои на время, идите с земли да с воздуха их бейте!
Вдруг с неба что-то сорвалось, точно от тучи кусок откололся, да в руки Глаше бухнулось. Смотрит – а это горлица, которую она к Глебу посылала. Упала, лежит не шевельнется, только дышит тяжело. Неспокойно на сердце стало: знать, стряслось что нехорошее. Глаша птицу водой отпоила, на колени себе посадила да отвечать велела, отчего она чуть живая вернулась. Заворковала горлица, сама себя перебивает, объяснить ничего толком не может. Насилу добилась от нее Глаша, что, как полетела она к Хожему весточку от Глаши передать, перехватили ее коршуны да вороны, птенца ее схватили да заставили другие слова Хожему сказать, мол, отказывает ему ведьма и велит ей на глаза не показываться, не мил он ей больше. А коль не передаст, грозились птенца насмерть забить. Поплакала горлица, помаялась да к Хожему полетела, уж и сама не знает, как выговорила ложь их грязную. Да только не спасло это птенчика ее, заклевали дитя невинное.
Тут уж не выдержала Глаша, рассердилась не на шутку. Мало, что ее вчера гнали, так теперь с милым рассорить хотят! Кулаком по крыльцу стукнула – затянули небо тучи сизые, зарокотал вдали гром. А птицам да зверям того и нужно.
– Ты чем тучи собирать, лучше встань впереди нас да на врага общего веди, – говорит орел. – Под твоим началом полетим и с кошками рядом.
– И мы, коли ты поведешь, с птицами лесными вместе выступить согласны, – говорит кошка белая.
А тучи все сильнее собираются, гром все ближе гремит, уж и сама Глаша готова коршунов разорвать, да только где крылья да когти взять? Схватила топор, что у поленницы лежал, к воротам похромала, но Агафья перехватила:
– Не годится тебе с топором за птицами гоняться. Коршун не курица: улетит – не поймаешь и топор не докинешь. Коли и вправду вознамерилась заставить птиц ответ держать, возьми колечко смородинное, надень на левую руку. Как повернешь его один раз против солнца – оборотишься белым соколом, два раза повернешь – рысью белой станешь. А захочешь вновь человеком стать, через голову перевернись да про себя скажи: «Где была рысь да птица, встань девица».