Надела Глаша кольцо, повернула его один раз – взмыла в небо соколихой белой, помчалась впереди стаи птичьей, второй раз повернула – побежала рысью вперед войска кошачьего. И думать забыла о ранах да порезах, одно на уме, что с милым ее поссорить хотят. В одну минуту домчали до врагов, набросились. Птицы их в небе сбивают, коты на земле доканчивают. Шум да крики над рощей колдовской, не знает пощады ни зверь, ни птица. За детенышей загубленных мстят, за одного троих берут.
А Глаша между небом и землей носится, царя вороньего выцеливает. Он под деревья уйдет – она за ним рысью, он в небо взмоет – она за ним соколихой. Силен ворон, да Глаше сама роща помогает, силами питает. Выбился он из сил, упал на поляну, и она за ним. На землю спустилась, девицей оборотилась, схватила его за шею да не пускает. Видит царь воронов, не совладать ему с Глашей, крылья повесил, взмолился:
– Победила ты меня, ведьма молодая, сильнее самого царя воронова оказалась. Не губи меня, отпусти к своим! Я же за всех коршунов да воронов поклянусь служить тебе верой и правдой да никакого разбою без дозволения твоего не чинить. А в зарок дам перо из моего крыла.
Вырвал ворон перо черное из правого крыла и Глаше протянул. Потом закричал громко, созвал к себе коршунов да воронов, что уцелели в битве, да велел им ведьме новой кланяться. Приняла Глаша перо, рядом с кулончиком смородинным повесила, взяла с соколов да воронов слово ей служить, разбоя не творить – и отпустила с миром. Хоть и болит сердечко о милом, да негоже раскаявшихся губить без пути.
Поднялась стая темная и умчалась прочь за болота. Стали слетаться к Глаше птицы, сползаться звери раненые, и все вылечить молят. Глаша сама из сил выбилась – не то от битвы, не то от злости внезапной, что захлестнула ее. Да только некому больше птиц да зверей вылечить, одна у них надежда да спасение.
Уж затемно всех врачевать закончила, дух едва переводит от усталости. Сидит на полянке заветной, в ручей глядится, косы длинные расчесывает да плачет горько, что коршуны да вороны с Хожим ее поссорили. И думать страшно, как в глаза его черные посмотрит, чем невиновность свою докажет, коли оскорбили его слова птичьи. А Фимка рядом вьется, о ноги ее трется, успокаивает:
– Нечего понапрасну-то слезы лить. Неужто думаешь, Хожий птице бестолковой поверил? Да ей бы и я не поверил, а Хожий, чай, не глупей кота дворового.
Да только сердечко от мысли, что погонит ее милый, так и разрывается. Плачет Глаша, слез унять не может, всю воду в ручье перемутила. Однако слышит – за спиной шаги да шорохи. Замерла, затаилась, только всхлипывает тихонько. Идет Хожий по лесу, деревья перед ним расступаются, кусты раздвигаются. Сидит Глаша, дрожит, как ей быть, не знает – то ли в ноги падать да молить о прощении, то ли прочь бежать от гнева его. Совсем близко Хожий подошел, рядом сел, глядит на нее глазами-пропастями.
– Удивила ты меня, милая, не думал не гадал, что такой решительной да суровой окажешься.
Закрыла Глаша лицо руками, разрыдалась пуще прежнего, уже свет белый ей не мил, и жалеет вообще, что Хожий ее из реки достал да к жизни вернул. А тот будто и не думает сердиться, обнимает ее, успокаивает, в глаза заглянуть пытается:
– О чем же ты горюешь так, Глашенька? Али ранена?
Глаша головой мотает да все плачет.
– Али птиц да зверей так жалко погибших, что сердечко свое изводишь? Не поможешь им слезами, только силы последние понапрасну растратишь.
Принялся он Глаше узоры между прядей заплетать, колдовством своим утешать. Поневоле успокаиваться стала, глаза на милого подняла да смотрит так, что сердце сжимается. Понял Хожий, из-за чего ненаглядная его плакала, прижал ее к себе, гладит, целует:
– Ты о тех словах, что горлица мне принесла, так убиваешься? Напрасно, Глашенька, напрасно, милая. Да неужто я в таких делах птице легкомысленной доверюсь?! Если бы и усомнился, так сам тебя спросить пришел бы.
Не поверил Хожий горлице – говорила та, да ни глаз поднять, ни слов своих повторить не могла, а как расспрашивать стал, так и вовсе прочь улетела. Не понравилось это Хожему, стал в колхоз собираться, видит – за рощей птицы так и вьются. Как к мосту подошел, птицы уж над самой рощей – бьются, воронов да коршунов, подручных ведьмы старой, гонят. И среди них соколиха белая мечется, ворона крупного загоняет. Все птицы окрестные известны Хожему, а эту узнать не может.
Упала птица оземь, рысью оборотилась – понял тогда Хозяин Лесной, что не птица это вовсе, а милая его, принял облик соколиный да к ней полетел. Соколиха ворона гонит, а он рядом летит, беду отвести готов, рысь ворона ловит, а он и тут не отстает, средь листвы крадется, милую свою бережет. А как взяла Глаша с воронов клятву да отпустила, отправился Хожий проследить, чтобы те слова своего не нарушили. Воротился – а тут роща в слезах утопает, царица лесная о словах птицы перепуганной плачет.
Вскинула Глаша голову, глядит на него серьезно:
– Ты зачем меня царицей лесной зовешь?
Улыбнулся Хожий, венок откуда-то достал, на голову ей уложил:
– Как же не царица, когда и зверь, и птица в твоем подчинении теперь ходят? Ты не коршунов да воронов к ответу призвала – весь род птичий да звериный под своим началом собрала. И сама шкуру чужую примерила. Как тебе крылья да когти, что больше по душе пришлось?
А Глаша и не знает, что сказать. Меняла птицу на зверя, точно сарафаны перед праздником, то один удобнее, то другой, и не задумывалась, что да как получается. А тут вспомнила, глядит на колечко – и точно шевелится что-то за спиной, мягкое, белое. И так взмахнуть им хочется, подняться к звездам, промчаться над рощей, проскользить вслед за луной по речным извивам, над полями, лугами, над бором, что между Огневкой да Ведьминой рощей… Может, и в саму деревню заглянуть мимолетом. И пальцы уж сами к бусинкам смородинным тянутся – повернуть разок да в небо прямо от ручья взмыть.
Рассмеялся Хожий, обнял Глашу, прижал к себе:
– Зудят крылья? Потерпи, милая, еще налетаешься вволю. А сейчас отдыхать тебе надо, много сил потратила, многое обрела, сразу не уместить в голове. Спи, Глашенька, а я твой сон стеречь буду.
И хотела Глаша возразить да крыльями взмахнуть, но пробежали по волосам руки любимые, запутали узоры светящиеся среди прядей, и голова сама на грудь Хожему склонилась.
Глава 21
Сказку новую – да на новый лад,
Песню новую ветер запоет.
Выходи на двор, покажи наряд,
А кому не люб – пусть он прочь идет!
С той поры стала Глаша птицей оборачиваться да по окрестностям летать. Поможет бабке по дому, в огороде дела закончит, выйдет за калитку, кольцо на пальце повернет – распахнет крылья соколиха белая, полетит навстречу солнышку. Свистит ветер под крылом быстрым, ласкаются облака пуховые, а внизу колхоз сожмется между полями да рощей, точно в складку попал. Где-то там Аксютка козу на лужку пасет да от безделья в пруду лягушек гоняет; бабка Агафья в небо смотрит да головой качает – рано поднялась соколихой, не дождалась до Купалы; дед Евграф ружье опускает, кланяется и тоже вздыхает. А Глаша облака прорвет и мчит себе над белым киселем, а по правую сторону сокол золотой – боится одну оставлять. Смеется Глаша да снова в облака ныряет – не догнать соколу.
Раз вынырнула прям над деревней. Уж неделя проходит, как бежала она оттуда, от людей спасаясь. И горько от воспоминаний, а все тоска какая-то под сердцем: как там тетка Варвара одна с хозяйством управляется? Починил ли забор дядька Трофим? Зажили у Сашки синяки да царапины? И Зорька с Буркой в порядке ли?
Спустилась ниже, стала двор знакомый высматривать. Стоит забор обгорелый, наполовину досками свежими закрыт, да не весь, не успел дядька. Огляделась Глаша – нет никого, опустилась на двор, собою оборотилась да в дом вошла. Тетка Варвара по обычаю своему в это время хлеб ставила. Увидела Глашу – чуть кадку не опрокинула, бросилась ее обнимать, расспрашивать, киселем свежим угостила. Пьет Глаша тягучий кисель ягодный да про жизнь деревни слушает. Не на шутку Хожий разгулялся – не только Оксанку с подружками сгубил, но такой пожар пустил, что многие обгорели, кое-кто и помер от ожогов. Глеб хоть и лечит, а то лекарств не хватает, то его самого на порог не пускают – боятся, так что больше своими силами обходятся. А про ведьму молодую нет-нет да вспомнят, кто добрым словом, а кто и нет, мол, пора бы ей возвращаться и за дело свое приниматься. Послушала Глаша, кисель допила и обратно собралась. Тетка давай ее уговаривать Глеба дождаться. Засмеялась Глаша, тряхнула косами:
– Не страшны мне теперь ни люди деревенские, ни птицы хищные.
Повернула кольцо, птицей белою стала да к роще полетела.
Другой день снова соколиха белая над деревней кружит, то на один, то на другой двор опускается, где боль снимет, где воды скотине подольет, где хлеб вовремя из печи вынет. У дядьки Василия на дворе побывала, у Анисьи, тетку Варвару не забыла, ягоды из рощи для Сашки с Егором принесла. Но не по всем дворам пролетела, иные стороной обошла, как ни звали ее.
На третий день снова собралась лететь да решила через Огневку, на большую деревню посмотреть захотелось. Глядит – парни из Ведьминой рощи идут, впереди всех Витек, за ним Иван, сосед Яхонтовых, и еще четверо. Дошли до бора, на полянке присели передохнуть. Спустилась Глаша неподалеку, рысью обернулась, подкралась да слушает, о чем говорить будут.
Недобро говорили, ее да Глеба всеми смертями попрекали, к ответу призвать хотели. Да только Хожего-то им не достать, вот и идут к ведьме, ее упрашивать в деревню воротиться и людей исцелить. Да упрашивать ли?
– Чего с девкой этой церемониться? Ишь, барышня выискалась! Припугнуть как следует, чтоб и Хожему пикнуть не смела! Старуху-то избаловали, так она вон как нас гоняла. А этой надо смолоду показать, кто хозяин на деревне!
Нахмурилась Глаша, горько на сердце стало. Да на горечь эту слова бабкины из памяти так и льются: «Ведьму на деревне уважать должны!» А тут про уважение и слыхом не слыхивали. Неужто и людей, точно зверей диких, силой брать нужно? Неужто словом не объяснить?