Обернулась Глаша птицею и в колхоз полетела, уселась там на лавочку у ворот бабкиных, сидит, обережки березовые плетет, кто мимо проходит – велит на ворота вешать. Кланяются колхозные ведьме молодой, на небо поглядывают с опаскою, домой поторапливаются. А на небе тучи собираются, ворчат, ворочаются по полю, всхрапывают раскатами далекими. Сидит Глаша, веточки гибкие заплетает, а сама все думает, как гостей встречать. Уж больно не понравились ей слова парней деревенских, видать, ничему Хожий-то их не научил, только озлобил больше. Знать, и правда самой придется разговор вести. Хмурится ведьма молодая, тучи скликает. Доплела последний обережек, на ворота бабкины повесила, глядит – бежит Аксютка, козу поторапливает. Зовет Глашу в дом, кричит, что гроза большая надвигается, да не идет сестра, все на дорогу смотрит. Махнула Аксюта рукой, забежала да двери заперла.
С первым дождем показались деревенские возле ворот. Вышла Глаша навстречу им, поздоровалась ласково, спросила, зачем пожаловали. Остановились, озадачились, кто потупился, кто взгляд отвел – не ждали слов добрых. И Глаша говорить не торопится, стоит, руки исцарапанные из кофты выпустила, бусы алые поверх следов синих повесила: глядите да думайте, с тем ли пришли. А сама ожоги и раны их разглядывает. И правда, не на шутку Хожий разошелся… Коли добром попросят, поможет она, больно глядеть.
Так бы и стояли невесть сколько, да дождь торопит мелкой дробью, в спину ветер подталкивает.
– Ну, чего держишь-то на пороге? – буркнул Иван и вперед шагнул. – В дом запусти, там и потолкуем.
– Не мой это дом, не мне и гостей зазывать, – откликнулась Глаша. – А бабка незваных не больно-то жалует.
Хмурятся парни, воротники на куртках поднимают да к воротам подвигаются.
– Да чего ж ты нас, как собак, под дождем держишь?! – рассердился Иван.
– Ты, это, ну, дождь того, отзывай! – крикнул Витек, пряча под куртку обожженную культю.
Подняла Глаша голову, волосы откинула, дождю лицо подставила.
– А чем вам дождь не угодил? Неделю сушь стояла, пора поля напоить.
– О полях печешься, а людей израненных в деревне побросала, – откликнулся Антип, рябой кряжистый мужик лет тридцати. – Собирай пожитки да вертайся, довольно у бабки сидеть. Коли добром пойдешь да покладиста будешь, никто не тронет, наше слово крепкое. А станешь Хожему жаловаться, не взыщи: вечно он при тебе не будет, дела позовут – одну оставит.
Глянула Глаша на него сердито, руки в бока уперла:
– Я не собака, чтоб меня били, а я все ласкалась да дом стерегла! Захочу – вернусь, а грозиться будете, так и вовсе здесь останусь. Колхозный народ поумнее да поприветливей вашего.
Усмехнулся Антип, парням кивнул, рукава мокрые засучил.
– Ну, раз сама не идешь, так мы поможем. Хватай ее, ребята!
Кинулись парни, да только ведьму не так легко схватить. Взмахнула Глаша руками, брызнула дождем в лица, соколихой белой обернулась и в рощу улетела. Засвистел ветер по улице, захлестал дождь по головам бестолковым. Бросились парни по дворам, чтобы от дождя укрыться, – никто им не отпирает. Зашвырнули со злобы камнем в окно Агафьи – отскочил камень да в голову Антипу ударил, а стекло целое, дождем омытое. Пуще ветер лютует, уж не дождь, а град по головам стучит, молнии бьют. До самой деревни гнала их буря, в спину толкала, дух перевести не давала, насилу до дому добрались.
А гроза по деревне прокатилась да к роще вернулась. Вышла Глаша с корзиной ягод, улыбнулась – выглянуло солнышко, на ее улыбку ответило, тучи разогнало, травы да цветы согрело.
– Зачем деревенские приходили? – Глеб достал из костра картошку и протянул Глаше. – Не обидели?
Фыркнула та, словно кошка, картошку горячую поймала:
– Теперь уж не обидят! Есть чем заслониться да ответ дать.
Покачал Глеб головой, подкинул в костер веток сухих.
– Не дразнила бы ты людей, Глаша, им злобы не занимать. А станут сильно донимать, скажи, я их быстро от тебя отважу.
Смеется Глаша, сажу по лицу размазывает:
– А я их и сама отважу, коли сильно доймут. У меня на это и звери, и птицы, и буря.
Усмехнулся Хожий, облик человеческий скинул да к ней повернулся:
– По душе тебе царицей лесной быть? Хорошо в небе вольной птицей летать?
Улыбается Глаша, точно кошка к милому ласкается:
– Хорошо, а всего лучше – с тобой рядом, и неважно, человеком ли, птицей.
Обнял ее Хожий, целует руки нежные, гладит косы черные.
– А коли хорошо, так уйдем со мной! Зачем тебе люди эти сдались? Границу заново начертим, кикимор да мавок назад загоним и будем вместе с тобой за миром моим следить. А люди пусть живут своим умом, коли сила лесная им не по душе!
– А с Ведьминой рощей что же будет? – спрашивает Глаша, а сама руки у Хожего забирает, за спину прячет.
– Народ, кто посноровистей, в Огневку переберется, а деревня быльем порастет через год-другой, – пожимает Хожий плечами. – Ну да что за беда? Деревень таких заброшенных у каждой границы – что травы в поле.
– А с колхозом что?
Смотрит на нее Хожий, наглядеться не может. Так бы и схватил да унес с собой за тридевять земель, от людей неблагодарных прочь. Век бы на руках носил, обнимал да целовал. Только глаза синие без ласки глядят, ответа ждут. Вздохнул Хозяин Лесной, прядь вороную с глаз Глашиных убрал.
– А колхоз, Глаша, мы с собой заберем. Давно уж они просятся, тяжело им здесь.
Призадумалась Глаша, голову опустила. Знать, недаром в колхозе одни старики, да только все странно ей, как люди сами на тот свет проситься могут. Неужто солнышку не радуются да лесу зеленому?
– Полно о людях, Глашенька! – в самое ухо шепчет ей Хожий, плечи нежные поглаживает, к себе крепче прижимает. – Надоели за день с жалобами своими. Не хочу теперь думать ни о ком, только о нас с тобой.
А Глаше все слова его покоя не дают. Любит она Хожего, да только как с ним уйти? И отец с матерью здесь, и Аксютка. Как их оставить? Да и народ деревенский не век обиженный сидеть будет, помается да придет добром просить. А коли добром, отчего ж не помочь? А там и урожай собирать будут, горлица говорила, обряды какие-то творить положено, поди разберись.
– Не могу я уйти сейчас, – вздыхает Глаша, а глаз на Хожего не поднимает. – Хорошо с тобой, да не могу.
А тот и не в обиде будто, косы черные с плеч ее откинул, лицо к себе поднял, смотрит да улыбается:
– Ну и не беда, здесь жить будем. Главное, чтобы ты моей была да весела ходила.
И снова хорошо так на сердце стало, тепло да хмельно. Не станет обижаться да силой уводить, любит. Зажмурилась Глаша, сама к Хожему потянулась.
Жарко Хожий целовал свою любимую, пил слова заветные из губ алых, точно жажду утолить хотел. А Глаша обо всем мире забыла в рука крепких да нежных: и страшно, и сладко так, что утро прочь гонит, ночь продлить мечтает.
– Зачем до Купалы ждать? – шепчет Глаша. – Ведь сказала я уже, что твоей буду.
Рассмеялся Хожий:
– А хочу, чтобы ты каждый день мне это повторяла.
Фыркнула Глаша, отпихнула его, села, косами махнула.
– А не боишься, что передумаю, коли до Купалы томить будешь?
Не пускает Хожий далеко, к себе притянул снова:
– Боюсь, Глаша. Передумаешь, да поздно будет. Оттого и дал тебе сроку до Купалы, чтоб ты силу лесную попробовала, на меня посмотрела да выбрала, как жить. Со мною не ночь коротать – век рука об руку идти. Коли моей будешь, так уж никогда не отпущу.
Глаша и не отстраняется, и крепче прижать не дает:
– А как же мне выбирать, коли не знаю я, что ждет меня? Тебя да силу лесную знаю – все хмельное, пьянящее. Да только что еще есть? Какой жизнь моя будет с Хозяином Лесным рядом?
– Жизнь твоя будет какой пожелаешь. Ты, главное, о муже не забывай, в остальном неволить не стану.
Снова до зари у костра на полянке заветной пробыли. Рассказывал ей Хожий про ведьм лесных, что границы стерегут, про дворец свой высокий, что за той гранью стоит, кою ни одному смертному не перейти, да про то, что и она, коли станет женою его, с ним бессмертие разделит, вечно будет по лесам да лугам с ним гулять, травы в косы заплетать, тучи с места на место перегонять.
Слушала Глаша, зажмурясь да к плечу Хожего прижавшись, город вспоминала, школу, квартиру на седьмом этаже… И все боялась глаза открыть да проснуться в своей постели. Уж так быстро все закрутилось, сама не знает, когда сказка с жизнью смешалась. Месяц назад в деревню с неохотой ехала, о загубленном лете жалела, а отец все утешал, говорил, что в деревне каждый дом сказкой полон, а уж роща да колхоз за рекой так и вовсе в сказке стоят. Смеялась Глаша, словам отцовым не верила, а он все про сказку твердил – знал, куда дочь отправляет. И вот сидит она в роще, которую все местные стороной обходят, обнимает ее сам Хозяин иного мира, слова ласковые говорит, невестой своей называет. Разве бывает так?
Да только свет колдовской и под веки сомкнутые забирается, распахнуть их старается: «Смотри, знахарка Глафира Елисевна, здесь граница между сказкой и былью проходит, и тебе теперь ее сторожить».
Глава 22
А и в сказке той не один лишь мед,
Да в медовой чаше не приметишь яд.
А и в сказке той не один лишь ждет,
Глаза жадные сквозь траву глядят.
– Убежала! – Аксютка хлопнула ладонями по воде и бросилась к тому месту, где была привязана коза. – Белянка! Белянка! Ты куда ушла, бестолковая?!
Глаша вытерла забрызганные глаза и нехотя направилась к берегу. Аксюта голышом металась по лугу и звала козу, но та не откликалась. Глаша отжимала косу и смотрела на сестру. На козьем молоке худенькая Аксюта подросла и окрепла, а на деревенском солнце загорела чуть не до пяток. Даже волосы будто потемнели, уже не такой лен. Или это оттого, что мокрые?
– Беда одна с этой козой! – Аксюта схватилась за голову, совсем как бабка Агафья, и заплакала.