Глаша бросила мокрую косу и подошла к сестре:
– Не плачь, одуванчик, ничего с козой не будет.
Аксютка всхлипнула, размазывая по щекам траву и землю:
– Она ж бестолковая! Еще в болото уйдет, потонет там.
Глаша подняла голову да свистнула, из камышей тут же встрепенулась маленькая птичка:
– Звала, хозяюшка?
Улыбнулась Глаша, руку птичке подставила:
– Здравствуй, птичка-невеличка. Ты козу нашу не видела?
Аксютка, раскрыв рот, глядела на серую пичужку на сестриной руке. А та перышки отряхнула от воды и зачирикала:
– Как же не видеть! Домой она ушла, жарко больно.
Глаша повернулась к сестре:
– Домой коза ушла, надоело ей на солнце жариться. Это нам в воде хорошо, а ей тут каково?
Птичка еще что-то прочирикала и улетела обратно в камыши. Аксютка несколько секунд смотрела ей вслед, потом заливисто рассмеялась:
– Смешная ты, Глаша! Обижалась, что ведьмой зовут, а сама у птицы про козу спрашиваешь! Она, глупая, думала, ты ей крошек хлебных дашь, вот и прилетела.
– Каких крошек? – Глаша с удивлением поглядела на сестру. Неужели не слышала она слов пичужкиных? Или не разобрала ничего?
– Вот чудная! – Аксюта схватила шорты и футболку, стряхнула с них песок и принялась одеваться. – Уже сама, что ли, поверила, что ведьма?
Стоит Глаша, смотрит на сестру да понять не может, чего та смеется. Как тут не поверить, коли сила медовая пьяная прям по пальцам течет, а по коже бледной узоры тянутся? Уж и забыла, как в начале месяца сама над сказкой про ведьму с Хожим смеялась.
– Ты чего стоишь голая? – Аксютка наконец натянула на мокрые плечи футболку и развернулась к сестре. – Хотя лучше позагорай, а то белая, как коза бабушкина. А я пойду ее поищу, может, и правда домой ушла.
Подхватила с земли панаму, на волосы мокрые набросила и побежала к колхозу. Подошла Глаша к воде, разглядывает себя. И правда, белая вся, даже к лицу загар не пристал, хоть целый день на солнце. Отчего так? Помнит Глаша, что всегда бледной целое лето ходила, и мать, в деревню ее отправляя, надеялась, что уж там-то на солнышке загорит непременно. Да вот не красит ее солнце. Может, в том узоры виноваты?
Зашуршала в камышах птичка, зачирикала беспокойно:
– Оденься, Глаша. Не одна на берегу.
Вздрогнула Глаша, в сарафан юркнула. Глядит – у самых камышей стоит по колено в воде парень молодой да смотрит на нее глазами зелеными. А сам точь-в-точь Глеб, только ниже немного и как-то изящнее, да волос черный, кудрявый. Не слышала она, чтобы подходил кто, да и не должно никого здесь быть: деревенские на озеро это не ходят, а колхозные знают, что они купаться ушли, побоялись бы за ведьмой подсматривать. Да и незнакомый парень, неместный. Откуда взялся?
Отступила Глаша от воды, колечко на пальце нащупала и глядит на гостя незваного с подозрением. Был бы кто другой – уже бы улетела, а этот… Отчего он так на Глеба похож?
– Постой, не беги, красавица, – улыбнулся парень, руку к ней протянул. А голос вовсе не Глебов: у Хожего голос сильный да глубокий, а у этого звонкий, переливчатый, точно ручей весенний. – Напугал я тебя?
Осмелела Глаша, косы мокрые на спину откинула.
– Отчего мне тебя бояться? Да только разве дело это – за девушками подглядывать?
Рассмеялся парень, ближе подходит:
– Да как же на красоту такую не глядеть, коли она сама ко мне пришла?!
Рассердилась Глаша, ногою топнула:
– Бессовестный какой! Вышел бы да сказал подобру, что рыбачишь здесь, мы бы и ушли! А ты подсматривать решил!
Зашумел ветер в камышах, побежали по небу белые барашки, а парень стоит, улыбается да щурится хитро:
– Чего же ты сердишься, Глашенька? Благодарить меня должна, что живая ходишь, отпустил я тебя из реки. Знаешь, как жалко было красоту такую брату отдавать!
Нахмурилась Глаша сильнее, попятилась, кольцо на пальце крепче сжала:
– Это Хожий тебе брат?
– Конечно, – кивает парень, совсем близко к берегу подходит, а все воду не покидает. – Он старший, а я младший. Он по лесам да полям рыскает, а я водное царство сторожу да красавиц вот спасаю.
Смотрит Глаша с недоверием, голову набок наклонила, а сама все колечко не выпускает.
– Так ты, выходит, водяной?
Усмехается тот да все смотрит глазами зеленющими.
– Зови водяным, коли нравится. Из твоих уст любое имя приму.
«Ишь, – думает Глаша. – И говорит точь-в-точь как Глеб».
– А отчего мне Хожий про тебя не рассказывал?
Недобро сверкнули глаза зеленые, забегала испуганная рябь по воде, принялась волной на берег бросаться.
– Не любит он меня, оттого и не рассказывал. Не такой он добрый да ласковый, каким тебе казаться хочет, Глаша. Недаром говорят, что сердце у Хожего – камень. Холодный да твердый, ничто его биться да гореть не заставит.
Не понравились Глаше слова водяного, а больше не понравились волны, что едва до ног босых не дотягиваются, точно щупальца какие. Этак схватят да под воду утащат, и крикнуть не успеешь.
– Ты на других-то наговаривать горазд, да только как же тебе верить, коли ты вместо того, чтобы выйти честью да поздороваться, за нами подглядывал?
Отступила Глаша на траву, сандалии ногой нащупать старается да с водяного глаз не сводит.
– Ай, сердитая какая! – снова рассмеялся парень, унялась рябь, притихла волна у берега. – Сделал бы тебя царицей морской, так все рыбы строем бы ходили, как на параде! Так нет же, не любо тебе реками да озерами владеть, хочешь навек у Хожего в услужении ходить, границу для него сторожить. А он сегодня приласкает, а завтра прочь уйдет – и останешься здесь одна, и людям и нелюдям одинаково чужая, будешь над рекою ходить да меня вспоминать.
Обулась Глаша, а все не уходит, водяного разглядывает. Видный парень, красивый. У Глеба-то черты погрубее, а этот изящный, точеный весь, на коже бронзовой капельки воды бриллиантами сверкают, и глаза точно омуты – так и затягивают. Хожему в глаза иной раз страшно смотреть – темно больно, а этот мягко глядит, по-кошачьи.
Ох, глаза зеленые – омута,
И слова – звенящие ручейки.
Да дурная слава-то неспроста,
Не ходи, красавица, у реки.
Точно нашептал кто на ухо слова песни старой. Тряхнула Глаша головой, чары сбросила, повернула колечко на пальце, крыльями взмахнула да в небо поднялась. Долго виднелась у самой кромки воды темная фигура водяного, далеко разносился над лугом его звонкий, ручьистый смех.
Не полетела Глаша в деревню, к бабке вернулась. Коза и в самом деле домой пришла, у ворот ее Аксютка догнала. Долго бабка ругалась и в наказание после обеда отправила Аксюту грядки полоть. Глашу бабка не наказывала, но сидеть без дела, пока сестра работает, та не могла, взялась посуду мыть. Глядит в таз с водой, да чудится, что глаза зеленые за ней и оттуда подсматривают. Выплеснула воду поскорее, принялась полотенцем тарелки натирать и будто невзначай у бабки спрашивает:
– Почему про Хожего каждая курица кудахчет, а про водяного я до сих пор ничего не слышала?
Агафья у печки остановилась, полотенце чуть не выронила, обернулась да прищурилась:
– А где ж ты о нем нынче услышала?
– Видела его, – отвечает Глаша, а сама все на умывальник нет-нет да и глянет.
Нахмурилась Агафья, выглянула в огород, велела Аксютке со двора не ходить, потом закрыла дверь на засов, занавески задернула на окнах и присела поближе к Глаше на лавку.
– Где видела?
Покраснела Глаша, потупилась:
– Подглядывал за нами на озере. А как Аксюта ушла, вышел мне зубы заговаривать.
Бабка губы пожевала задумчиво, головой покачала:
– Вернулся, значит, окаянный. Лет полсотни о нем не слышали. Он как Ефросю, земля ей пухом, сбил с пути, Хожий долго гонял его по рекам да болотам, мы уж думали, насмерть загнал, а потом и вовсе забыли про него. А Хожий его, значит, пожалел.
Вспомнились Глаше слова, что водяной о милом ее говорил, мол, камень у него вместо сердца. Да какой же камень, раз пожалел он брата? Нет, наговаривает он все на Глеба, заронить в ее сердце сомнение хочет, с пути, как Ефросинью-покойницу, сбить, в топь уволочь. Да только напрасно он речами звонкими разливается. Хожий ее на руках носит, каждую пылинку сдувает – никогда не поверит Глаша, что оставить ее может да уйти прочь.
– Как не пожалеть, коли брат родной.
– Не родной он, от другой матери, – отозвалась Агафья, а сама все глядит задумчиво в стену да головой качает. – Много он тут дурного натворил, сколько девушек молодых в реку заманил, скольких рыбаков потопил, а уж коров да гусей и вовсе без счету в болоте сгинуло. Поди ж ты, в канун Купалы воротился!
Повернулась к Глаше, оглядела всю с головы до пят.
– Помнишь песню, что о нем поется?
Глаша плечами повела – то ли поежилась от воспоминаний, то ли не помнит. Вздохнула бабка, словно на память девичью посетовала, да запела тихонько:
Песня про водяного
Ходит поутру вдоль реки
Да алмаз-росу собирает,
А глаза его глубоки,
От речей душа замирает.
Ох, глаза зеленые – омута,
И слова – звенящие ручейки.
Да дурная слава-то неспроста,
Не ходи ты, девица, у реки.
Слышен смех его у пруда,
Голос ласковый, ох, дурманит,
Кто услышал – тому беда,
В воду темную он заманит.
Ох, глаза зеленые – омута,
И слова – звенящие ручейки.
Да дурная слава-то неспроста,
Не ходи, красавица, у реки.
Не спасут ни отец, ни брат,
И сваты не придут к вам в сени.
Будет новой русалке рад
Водяной под речною сенью.
Ох, глаза зеленые – омута,
И слова – звенящие ручейки.
Да дурная слава-то неспроста,