Уж не ходит девица у реки.
Как узнала Агафья про водяного, заперла ворота на засов, Аксюте выходить запретила, а сама пошла до соседей весть недобрую донести. Не все верили, да только дед Евграф подтверждение скоро принес: одна сеть изорвана вся, точно собака подрала, а в другой лихой улов – утопленник с Огневки, что накануне с моста бросился.
И потянулись колхозные к Глаше за советом да оберегами, а та и не знает, что сказать. Наплела из березы что умела, над водой заговорила как придумала да обещала вечером у Хожего лучше узнать, как от водяного защититься.
Вернулся Глеб затемно, Глашу за руку молча взял да в рощу увел. Там поляну всю обошел, узорами в три ряда оплел, камней да травы в ручей побросал, шептал что-то и хмурился. Дождалась Глаша, пока закончит он да к костру вернется, подсела рядышком, обняла его ласково, сидит тихонько. И спросить хочет, и видит, что невесел Хожий, тяжкую думу думает. Долго так сидели, треск костра и сверчков слушали, потом тряхнул Хожий головой, прижал к себе Глашу, шепчет в самое ухо:
– Никому тебя не отдам, любимая, и не оставлю никогда! Что бы кто тебе ни говорил – не верь, все ложь одна! Сердце свое слушай.
Молчит Глаша, вопросами не перебивает, только жмется к милому сильнее, а тот в волосы ее лицом зарылся, дышит тяжело.
– Жалею, что раньше не рассказал тебе, не предостерег, ну да хоть сейчас послушай. Было нас три сына у отца, да все от разных жен. Со вторым братом дружба крепкая у нас была, только младшему в мире с нами не жилось. Был он и силою нас меньше, и душою чернее, в мать свою, царевну морскую, пошел. Слова доброго от него я не слышал, вечно он второго брата против меня настраивал да науськивал. Пришло отцу время царство свое между нами делить, долго думал, как не обидеть никого, придумал наконец, да прогадал.
– А что придумал? – шепчет Глаша.
Вздохнул Хожий, поцеловал ее нежно да головой покачал:
– Долгая это сказка и невеселая, в другой раз расскажу. Сейчас одно тебе знать надо, что прогадал отец: не все сыновья смиренно волю его приняли, младшему всей власти захотелось. Удумал он извести братьев, да не осилил, только поссорить и сумел. Увидел отец, что сыновья его бестолковые передрались за власть, да волею своей поставил одного сына за горами высокими смотреть, другого – за реками да озерами, а старшего – за всей землею да за братьями приглядывать. Так и живем с тех пор что волки.
Слушала Глаша и дивилась: это как же возможно родным братьям язык общий не найти? Вот они с Аксюткой хоть и ссорятся, а любят друг друга, горой друг за друга стоят. Да видать, и такое бывает в мире, не ей судить.
– Бабка Агафья говорит, брат твой Ефросинью Ильиничну с пути сбил.
Не сразу откликнулся Хожий, долго в огонь смотрел да хмурился, а как заговорил, хриплый стал голос, чужой:
– Сбил. Обещал власть мою с ней разделить, коли меня извести поможет.
Вздрогнула Глаша, глаза на него подняла:
– Да как же она согласилась-то?
Снова тьма в глазах Хожего заплескалась, засветились ярче узоры на руках да на шее, изогнулись губы в усмешке презрительной, выглянули из-под них клыки острые.
– Да вот так. Говорил я ей, что нельзя ему верить, но брат, видать, поречистей меня оказался. Стала Ефросинья у реки подолгу просиживать да с водяным беседовать. Сперва он ей про травы разные рассказывал, что на дне речном растут, а потом, слово за слово, стал невестою своей звать да обещать царство мое, коли поможет ему. И как нужда меня заставила Ведьмину рощу оставить, сговорились они с водяным против меня. Да обманул он ее, силу чуть не всю забрал и бросил умирать, я вовремя подоспел, вылечил, но бессмертие водяной у нее так и забрал. А теперь, видать, прослышал, что померла ведьма старая, пришел тебя речами погаными смущать. Но тебя я ему ни за что не отдам, любимая, нет у меня никого дороже тебя!
Призадумалась Глаша, притихла в руках сильных. Неспроста, значит, он про Хожего говорил обиняками. Зависть его гложет, власти да силы хочет, решил через невесту добраться. Только не так проста Глаша, чует, что сердце у водяного черное, недоброе, что слова его ядом пропитаны. Только как же ей совладать с ним, коли сам Хожий управу на него найти не смог?
Обнимает ее Хожий, целует да в глаза заглянуть пытается:
– Напугал я тебя, Глашенька? Прости, милая. Донесли до меня птицы да звери, что прознал он о смерти Ефросиньи, не сегодня-завтра объявится.
– Уже объявился, видела я его сегодня, – откликнулась Глаша. – Купались с Аксютой в озере, а как она ушла козу искать, так он и вышел ко мне.
Напряглись руки крепкие, сильнее прижали к себе любимую.
– Что ж ты сразу мне не сказала, милая? Уж не сделал он дурного ли чего?
Смутилась Глаша, опустила глаза.
– Ничего не сделал, только о тебе худое говорил да в царицы речные звал.
Посадил ее Хожий на колени к себе, в лицо вглядывается:
– А коли не сделал, отчего глаза прячешь да краской заливаешься? Али говорил что срамное?
Тряхнула Глаша головой, нахмурилась:
– Подглядывал за нами, бессовестный! Я его стыдила, а он смеялся только да красавицей звал.
Грозен стал голос Хожего, зашумела роща колдовская, засветились узоры вокруг поляны. Притянул к себе Глашу, прижал так, что дышать трудно стало.
– Что красавица, то правда, да не ему смотреть на красоту твою!
– Пусти, дышать не могу, – прошептала Глаша, отстраниться пытаясь. Вздрогнул Хожий, сморгнул тьму из глаз, разжал хватку стальную, снова нежен да ласков стал, заструилось по рукам колдовство теплое.
– Прости, милая. Не задавил? Цветок ты мой нежный, и в руках не сожмешь, и выпустить страшно.
Стыдно стало Глаше, отвернулась, нахмурилась:
– Не цветок я, не неженка! Сам царицей лесной величал, силу колдовскую пробуждал. Не страшны мне ни люди, ни брат твой! Он хоть и речист да собой пригож, а сердце у него недоброе.
– Совсем недоброе, Глашенька. – Осторожно, невесомо коснулся Хожий волос ее, а глядит так жадно, что у Глаши сердце заходится. – Камень речной в груди у него. Не встретил еще ту, что камень этот гореть заставит, и неведомо никому, встретит ли. Оттого на чужих невест и заглядывается. Да видит, что люблю тебя больше всего на свете, и нет ему ничего слаще, чем тебя погубить. Не ходи одна к реке, пока не прогоню его.
И снова обнял да целовать принялся жарко:
– Моя ты, Глаша! Никому не отдам!
И сладко так, и томно. Закрыть бы глаза, на руки сильные откинуться да забыться в поцелуях дурманящих. Только водяной проклятый покоя не дает.
– Я не пойду, так другие пойдут, – отвечает Глаша и руки Хожего оттолкнуть пытается. – Колхоз не на шутку волнуется, да и до деревни новость дойдет к утру. Как мне их от водяного защитить?
Усмехнулся Хожий, ладони Глашины схватил и к груди прижал. Сильно колотится сердце, в руки ей стучится.
– Слышишь, как бьется?! О тебе одной волнуется, а ты все про водяного. Уж и в мысли тебе брат мой пробрался! Я тебя целую, а ты о нем думаешь.
Рассердилась Глаша, руки отобрала, по траве ладонями хлопнула:
– Да не о нем я думаю, а о людях! Боятся они водяного, защиты моей просят, а я и не знаю, как быть.
Хожий не отпускает, вновь к себе притягивает:
– Не о людях колхозных, о сестре сердце твое болит. Сплети ей из сетей рваных украшение, какое носить будет, заговори на ручье, что вокруг поляны вьется. И близко не подойдет к ней водяной.
– А остальные как же? – спрашивает Глаша, не вырываясь больше, рук Хожего не убирая.
– А что тебе до остальных? – засмеялся Хожий, сарафан тонкий с плеча Глашиного спуская. – Коли хочешь, сплети и им обереги из старых сетей или веток березовых – главное, на воде заговори от водяного да русалок. А сейчас довольно о нем, в рощу он не пройдет.
Глава 23
Глаза жадные, руки крепкие,
Не ходи к реке, не тревожь камыш,
Обовьют тебя травы цепкие,
И не вырвешься, прочь не улетишь.
– Да куда же ты полез?! – Глаша подхватила барахтающегося мальчишку на руки и вытащила из реки.
Тот закашлялся громко, уцепился ручонками за ее плечи, заплакал с перепугу. Вынесла Глаша его на берег, усадила на траву, гладит по голове, успокаивает, колдовством медовым поливает:
– Ты зачем в самый омут полез? Головешкой-то кудрявой думать нужно! Хорошо, я увидела да вытащить успела, а так бы долго искали тебя папка с мамкой и слезы лили.
Молчит мальчишка, всхлипывает, к Глаше жмется. Обняла она его, покачивает, баюкает, а сама вспомнить пытается, с какого он двора. Здесь все русые да рыжие, а этот чернявый, кудрявый, точно цыганенок. Может, из Огневки или в гости к кому приехал?
– Ты где живешь? Пойдем, до дома тебя провожу, согреться да переодеться тебе надо. Нынче хоть и жарко, а вода больно студеная.
Притих мальчишка, замер, потом вдруг лицо к ней поднял – сверкнули на солнце глаза зеленые. И опомниться не успела Глаша, как оказалась в объятьях водяного.
– А и правда, проводи меня до дому, Глашенька, а лучше со мною останься! Много сокровищ в подводном царстве, а такой красоты не отыскать!
Очнулась Глаша, оттолкнуть водяного пытается, бьет руками по плечам могучим:
– Ах ты бессовестный! Отпусти меня сейчас же, а то громко кричать стану! Прибегут деревенские да покажут тебе, бесстыжему, как надобно с девушкой разговаривать!
Смеется водяной, не пускает:
– Кричи, коли охота, да только кто ж ведьме на помощь придет? Деревенские на тебя силки понаставили на лугу да у моста, изловить, точно зайца, хотят. Я потому и заманил тебя на берег, предупредить хотел. А ты кричишь, ругаешься. Я добра тебе желаю, Глашенька.
Не унимается Глаша, вырваться силится, до колечка заветного дотянуться. Холодно в руках водяного, силы точно утекают куда-то, голова кругом идет, дыхание перехватывает.
– Как я тебе поверить могу, ежели ты обманом меня заманил да теперь силою держишь? – едва дыхание переводя, шепчет Глаша. – Отпусти, коли правду говоришь!