Глаза зеленые так и смотрят, так и тянут мысли в омут глубокий, да только не мил ведьме молодой холодный и темный омут, лесу да солнцу сердце предано. Вздохнул водяной, руки разжал.
– Заманил, чтобы от беды удержать. Рассердились люди, что ты своей волею воротиться отказалась, решили поймать и силою здесь оставить.
Отдышалась Глаша, кулончик с листом смородинным сжала в кулаке, силу из рощи зовет, а сама с водяного взгляд не сводит, каждое движение примечает. Непрост водяной, скор да коварен: глазом моргнуть не успеешь – околдует, в реку утащит.
– А ты и опередить их решил, значит? Сам меня изловить! – Вскинула голову, гордо сказать хотела, да голос после ласк его совсем не слушается, дрожит да хрипит. Видит Глаша: не справиться одной, коли силой в воду потащит, надо птиц скли-кать.
– Да что же ты меня за врага держишь, Глашенька? – улыбается водяной, а сам ближе подходит, к реке ее теснит. – Неужто я плохое тебе что сделал? Из реки позволил вернуться, сейчас сам предостеречь пришел. А брат-то одну на деревню отправил, хоть и знает, что люди худое замышляют. Прошлый раз насилу тебя у смерти вырвал, как же мог он тебя снова к людям пустить? Это так он тебя любит?
Горькие слова говорит водяной, по сердцу точно нож катает, да знает Глаша – нельзя верить голосу переливчатому, недоброе замышляет.
– А ты на брата не кивай, за себя ответ держи, – совладала она с голосом.
– Слова мои что ручей горный: прозрачные да чистые, дно разглядеть несложно, – прошептал водяной, а сам крадется, точно кошка. – А у брата на языке одно, а на душе темной и не вызнаешь никогда, что сокрыто. Не пара он тебе, красавица.
Отступает Глаша, чувствует – трава под ногами проседает да чавкает, вода холодная стопы обхватывает, в сторону ступить не дает, в реку тянет. Подняла глаза к небу – кружат коршуны, но высоко больно, а ей шаг один до реки, и водяной замер, точно к прыжку приготовился. Некогда помощь звать – самой спасаться надо. Повернула кольцо на пальце, рысью оборотилась да на водяного как бросится. Отшатнулся тот от неожиданности, руки вскинул, рассыпался росой по берегу, точно и не было его.
А Глаша до домов крайних добежала, огляделась, что нет погони да не видит никто, обернулась обратно собою. Стучит сердечко испуганно, голова кругом идет со страху, да только не время сейчас отдыхать, коли правда люди поймать ее надумали. До тетки с дядькой добраться надо, уж они не выдадут. Шагу ступить не успела, глядь – Сашка крадется вдоль забора. Увидел ее, так и застыл – только что улица пустая была, а тут сестра точно из-под земли выросла. Обрадовалась Глаша брату, бросилась к нему, да вдруг остановилась: не водяной ли братом прики-нулся?
– Ты чего смотришь так? – шикнул Сашка, а сам по сторонам глазами шныряет. – Ладно, гляди как хошь, только тихо. Давай быстро огородами до нас, на улице Ванька с Антипом стерегут.
– Может, берегом лучше? – спросила Глаша, а сама всматривается в глаза братовы да ждет, что ответит. Водяной всегда на берег манить будет.
– Не лучше, силки там стоят. Пойдем скорей или улетай прочь, пока не заметил никто, нельзя тут стоять.
«Сашка, не водяной», – выдохнула Глаша и руку брату протянула.
Тише кошки через огороды пробирались, вороны, их завидев, шуму не поднимали, коршуны с неба следили, чтоб не шел никто чужой. Только перелезли через забор – дядька Трофим в ворота заходит, веревок моток несет. Увидел, нахмурился, на веревку головой кивнул:
– Узнаю, кто силки поставил, руки поотрываю!
А сам дверь приоткрыл да машет Глаше, мол, входи скорей.
Рады Глаше Яхонтовы, да неспокойно у них. Вчера Сашке опять досталось за сестру-ведьму, приходил Антип, уговаривал его привести сестру из колхоза, а как Сашка отказался, бросился с кулаками – хорошо, Кондрат мимо шел, прогнал его. Кондрат хоть и ослеп, да силы-то словно больше стало: целыми днями работает, усталости не знает, а вечерами Яхонтовым забор да сарай чинить помогает. И слышит чутко так, точно сова. Пытался Антип с ним совладать – не сумел, Кондрат все изворачивался да кулаком дотянуться старался, Антип со второго кулака быстро охоту драться-то и потерял.
Дядька Трофим со спиной мается, надорвал, пока доски ворочал, Егор вчера руку обжег так, что температура поднялась. А Глеба нет нигде, обычно только рассвело, он и ходит по деревне, а тут уж десятый час, а он не идет.
Знает Глаша, отчего Глеб не идет, сама уговаривала утром. Они как с рассветом к бабке вернулись, там мужики из Огневки дожидаются, увидели Глеба, в ноги ему повалились, спаси, говорят, добрый человек. Их врач, Сергей Ефимыч, давеча с бреднем ходил да ногу пропорол. Вроде и обработал, а загноилась, к ночи и вовсе жар сильный сделался. Его спрашивают, какой укол поставить, а он и не понимает уж, чего от него хотят, гонит всех, спать, говорит, не мешайте. Как есть помрет, ежели не сделать что надобно, да знать бы, что делать-то! Собрались в город везти, но боятся, не доедет. Вспомнил кто-то, что в Ведьминой роще врач на практике да ведьма молодая, сильная, собрались среди ночи, приехали, а деревенские говорят, в колхозе они ночуют. Так огневские прямо через мост туда и бросились.
– И не побоялись через мост-то идти? Деревенские ведь не ходят, – удивился Глеб.
– А нам куды деваться? – развел руками рябой Степан. – Без врача все одно помрем, так хоть попытаемся, думаем, ведьма молодая, говорят, незлобливая. Мы разулися, как обычай велит, откуп под пер-вой доской оставили да, перекрестяся, пошли потихоньку.
Говорит, а сам на Глашу щерится да кланяется:
– Спасибо, Глафира, что пройти дала. Знать, и правда, сердце у тебя доброе.
Жалко Глаше врача огневского, видела его прошлый год у Яхонтовых, Егору занозу глубокую гнойную из ноги вытаскивал. Веселый мужичок, глаза в морщинках-лучиках, смеялся, шутил, никто и не понял, как он достал ее. Смотрят, а он занозу эту уже пинцетом держит – нате, пожалуйста, занозу вашу, можете назад к забору приколачивать. Никогда никому не отказывал, зимой в Ведьмину рощу по сугробам бегал на лыжах чуть не каждый день. Теперь вот самому нужда пришла, и помочь никто не может. А Глеб уперся, точно баран в ворота: сперва со своими делами управлюсь, говорит, потом и до вас дойду, бог даст, доживет. Глаша аж рассердилась, знает, о каких делах Хожий говорит: собирался он чуть свет брата из реки вытаскивать да прочь гнать от невесты своей.
– Подождут дела твои, никуда не уплывут отсюда! А коли ты не пойдешь, я сама в Огневку пойду!
Долго спорили, туч нагнали полное небо, ветер такой подняли, что у деда Евграфа едва крышу с дома не сорвало. Уговорила Глаша милого, да обещала к реке одна не ходить и сестру не пускать. Ударился оземь Хожий, соколом оборотился да в Огневку полетел, а Глаша в деревню к дядьке отправилась о водяном предупредить.
Как рассказала Глаша Яхонтовым о водяном да о том, что врач огневский слег, совсем те приуныли. Сашка и вовсе ложку со злости о стол сломал да на двор выскочил дрова рубить. Хотела Глаша за ним бежать, но дядька удержал:
– Оставь его, Глашута, пускай остынет за работой. Дрова в хозяйстве лишними не будут. Ты, коли силы есть, Егорку бы посмотрела.
Когда через час Глаша, от лечения дядьки и брата уставшая больше обычного, вышла на крыльцо, мимо нее пролетела крупная щепка.
– Смотри, куда идешь! Зашибет поленом, а я виноватый опять буду! – рыкнул Сашка, но топор все же опустил. – К бабке собралась?
Глаша кивнула и стала пробираться к брату, босою ногой отбрасывая колючие щепки.
– Ну чего ты ко мне лезешь?! – Сашка оттолкнул ее руку и отшатнулся. – Не трожь, уходи лучше! Раз назад приходить не хочешь, так и сиди в своем колхозе до осени, а сюда не летай, не дразни народ попусту! А лучше вообще в город возвращайся или где там Хожий твой обитает.
Глаша замерла, на брата глядит, не верит сло-вам его.
Сплюнул Сашка злобно, топор с размаху в колоду так вогнал, что Глаша аж вздрогнула.
– Чего вылупилась?! Уходи, говорю! Одни проблемы от тебя! Сколько народу померло да покалечилось, как ты приехала! А на нас теперь и вовсе косо все глядят да ведьмиными прислужниками кличут, иные даже плюют вослед. Я, как девка, без бати по улице пройти боюсь, кто-нибудь да поколотит. Так и он, и мамка немолоды уже, разозлятся ребята посильнее – и на них управу найдут. Улетай прочь да не показывайся на этом берегу, не доводи народ до греха еще большего!
Выскочила на крыльцо тетка Варвара, закричала на Сашку, Глашу увещевать принялась, только поздно, слов назад не выскажешь, боль назад не отведешь. Ничего не ответила Глаша, крыльями взмахнула и в рощу улетела. Долго плакала над злобою людской да над словами братовыми. Правда, что беды вслед за ней по деревне ходят, да только разве ж она виновата в этом, ведь и ехать-то сюда не хотела, и ведьмой не сама нареклась. Знает Сашка, зачем отец ее привез, все знают на деревне, что Хожему в жены обещана еще до рождения. Только на Хожего-то пенять больно страшно, вот ведьму по привычке во всем и винят. Знать, и правда злоба глубоко людям сердца здесь выела, старой страшной сказкой живут, от новой светлой глаза воротят. Да только ведь и ей в вечном страхе да упреках жить не хочется. Али и правда уйти с Хожим в царство его? Будет и почет, и уважение, и силы такие, что не снились никогда. Глядит Глаша в ручей, видит в нем палаты белокаменные, мозаики цветные на стенах, а вокруг – лес без конца и края. И так сердцу радостно становится, так хочется с милым вместе под пологом лесным укрыться…
«С женихом гуляешь ночи напролет, а что сестра у тебя есть, забыла совсем», – вспомнились Глаше слова Аксюткины да как плакала сестра, когда Хожий невесту свою едва живую из лесу вынес, как обнимала Глашу ручонками тонкими. Нет, нельзя ей уходить, не все люди злые и неблагодарные, есть у нее сестра младшая, ласковая да любимая, за которую она ответ несет. Как Аксютке лето здесь коротать, коли уйдет Глаша с Хозяином Лесным? Да и дальше как же одуванчик ее одна будет? Нет, люди людьми, а сестру бросать сердце не велит.