Смыла Глаша слезы, вдохнула запах лесной пряный да в колхоз полетела.
Глава 24
А и в сказке той боль незваная,
Сердцу бедному уж не сладок мед,
По нему беда да нежданная
Точно ножичком ой да проведет.
– А ты через мост в деревню ходишь? – Аксютка перевернулась на живот и принялась щекотать сестру травинкой.
Глаша отмахнулась и перекатилась подальше.
– Нет, напрямую.
Аксютка подтянулась на локтях, целясь травинкой сестре в нос.
– Как это – напрямую?
– Как птицы летают!
Глаша ухватила травинку зубами, вскочила и бросилась наутек. Аксютка со смехом побежала следом, догнала сестру у самой рощи и принялась скакать козочкой, стараясь ухватить травинку, которую Глаша подняла высоко над головой. Какое-то время они боролись, потом с визгом повалились на душистый луг, покатились под горку и наконец снова растянулись среди цветов и былинок, подставляя лица ласковому солнцу.
– Так как напрямик-то? – Аксюта сорвала новую травинку и принялась усиленно ее жевать.
– Говорю ж, как птицы летают. – Глаша зажмурилась и глубоко вдохнула, ощущая, как струится по пальцам медовое колдовство, сливается с цветочным ароматом и растекается по телу теплыми вол-нами.
– Да как? – не унималась сестра. – По воздуху, что ли?
Глаша улыбнулась:
– По воздуху.
В высокой траве слышалось жужжание и стрекотание, чуть дальше – в роще – пели соловьи, а у самого Глашиного уха пыхтела и чавкала травинкой Аксюта.
– А, поняла! – перестав чавкать, радостно вскрикнула она, потом наклонилась к сестре и, смеясь, прошептала: – Тебя Глеб на руках туда носит?
Глаша пожала плечами и перевернулась на живот, пряча лицо в траве. При Аксюте бабка колдовать не разрешала, и сестра была единственной, кто не верил, что Глаша – ведьма. Давно уж хотела Глаша показать ей, как колдовство душистое медовое по пальцам течет, да все останавливало что-то. То вспоминала, как сама чуть со страху не упала, когда увидала у Глеба узоры по телу, то сон про мост и мертвеца на ум шел. А ну как испугается Аксюта? Нет, нельзя ей так прямо показывать, маленькая она еще совсем, пусть лучше постепенно сама догадается да сживется с этой мыслью.
Над головой резко прокаркало. Глаша вздрогнула и села, задрав голову. Над лугом кружил большой ворон. Раскинул крылья, тень по травам пускает да каркает недобро.
– Деревенские идут! – прокричал ворон и сделал еще круг. – Несут веревку, хотят тебя вязать, царица.
Глаша махнула птице рукой и поднялась:
– Пойдем, одуванчик, обед скоро, бабушка, поди, уж заждалась.
– Не пойду! – капризно мотнула головой Аксютка и растянулась на траве. – Я есть не хочу, лучше здесь поваляюсь.
Глаша спорить с сестрой не стала, пошла одна. Коли к ней с веревками идут, лучше и правда сестре подальше быть. Да и колдовать хошь не хошь придется, как бы одуванчика не напугать. Хотела Глаша сперва лететь смотреть, далеко ли деревенские, да передумала. Мимо не пройдут, а она пока обережки новые сплетет, те-то гроза порастрепала. Села снова у бабкиных ворот на лавочке, веточки березовые тонкие взяла да в колечки их принялась связывать. Увидала ее старуха Евдокия, корзинку с ягодой бросила, юбку подобрала да скорее по соседям припустила: опять, мол, Глаша колечки березовые плетет, никак гроза али что пострашнее будет. Насторожился колхоз, из окон и дверей высунулся, на ведьму молодую глядит украдкой. А Глаша колечки березовые вяжет, нашептывает да на лавку кладет – подходите, берите.
– Что, синеглазочка, опять гостей незваных поджидаешь? – спросил дед Евграф, отворяя калитку.
– Поджидаю, Евграф Пантелеевич, – отозвалась Глаша и обережек ему протянула.
Усмехнулся дед по-доброму, принял колечко березовое, к груди прижал:
– Благодарствую, что не забываешь нас. Снова грозой их гнать будешь али чем покрепче?
Задумалась Глаша, глаза подняла на деда, морщинки его разглядывает, а в них пушок белый светится, точно лучик солнечный заполз да задремал.
– С чем придут, так и встречу, как говорить будут, так и провожать стану.
– И то верно, – закивал дед и обратно к своему двору поплелся.
Вслед за Евграфом потянулись и остальные. Обережек брали, кланялись да плату какую могли оставляли: кто лепешку свежую ароматную принес, кто молока кружку, кто ягоды с грядки. Сидит Глаша, лепешку жует, молоком парным запивает да все на дорогу поглядывает. Пора уж деревенским появиться. Может, выманить ее хотят из колхоза или подкараулить у рощи? Вдруг слышит – Аксютка плачет за углом, обиженно так, жалобно. Вскочила Глаша с лавки, смотрит – идут мужики деревенские с Антипом во главе и Аксютку, одуванчика ее смешливого, связанную впереди себя толкают. Увидали Глашу, остановились на том конце улицы, Аксюту в спину тычут – мол, иди давай. А та плачет, упирается, сестру зовет.
Не стала Глаша дожидаться, покуда ближе подойдут, слова вымолвить никому не дала, подняла голову к небу, крикнула по-соколиному. Откуда ни возьмись налетели со всех сторон птицы хищные, на мужиков бросились, принялись когтями их рвать да клювами бить. Напугались те, бросили Аксюту и кинулись прочь. Глаша к сестре подбежала, гладит ее по голове, развязать пытается, а та только визжит да брыкается, точно козочка молодая.
– Аксюша, солнышко, успокойся, милая! – зовет ее Глаша. – Ушли они, не придут больше, не тронут тебя. Дай веревку развяжу, ручки натрет.
Завизжала Аксюта так, что стекла в окнах зазвенели, ударила сестру ногой в живот:
– Не трожь меня, ведьма проклятая! Отойди!
– Аксюша, Аксюточка! – тянется к ней Глаша, а та от нее, точно ужонок, уползает да все кричит:
– Уйди! Уйди от меня, ведьма! Не трожь!
На крики бабка Агафья выскочила, принялась вместе с Глашей Аксютку успокаивать да уговаривать, насилу развязать ее сумели. Как упала веревка с рук, бросилась Аксюта на сестру, в косу ей вцепилась:
– Ведьма проклятая! Что с моей Глашей сделала?! Отдавай мою Глашу!
Испугалась Глаша, что сестра разумом помутилась, принялась заклинание плести, да руки дрожат, не слушаются, слезы глаза застилают. Насилу Аксюту угомонила, перестала та кричать и волосы ей драть, отошла, за бабку спряталась, смотрит, хмурится бровками пшеничными.
– Правда ты это, Глаша? – спрашивает.
– Я это, Аксюша, я! – едва не плачет Глаша.
Не верит сестра, майку свою в руках теребит да глазенками светлыми на Глашу смотрит:
– А ну скажи, как хомячка моего звали?
Улыбнулась Глаша, руку к сестре протянула:
– Да не было у тебя хомячка никакого, а черепаху Нюркой зовут, а кошку Кышкой, потому что ты тогда маленькая была, «киска» выговорить не могла.
Задрожали губешки у Аксюты, уткнулась она в бабкину спину, заревела горько.
– Уходи от меня, Глаша! Мне нормальная сестра нужна, а не ведьма!
Вздрогнула Глаша, руку уронила:
– Да как же, Аксюшенька? Я же сестра твоя! Ведьма я, ну так то всегда было, только мы не знали. А оттого, что узнали, разве ж можем мы любить друг друга меньше?
– Уходи! Не люблю тебя, ведьма! – взвизгнула Аксюта. – Прочь поди, проклятая! Не сестра ты мне!
У Глаши сердце так и упало, дыхание перехватило. Да как же так? Ее одуванчик, сестричка родная, ради которой одной Глаша среди людей остаться решила, такие слова говорит, прочь ее гонит…
Агафья Аксюту за косу схватила, бранит, прощения у сестры просить велит, а та только сильнее ревет да бабку кулаками молотит.
Весь колхоз повыскакивал, унять Аксюту пытаются, и ласково, и грозно просят, да все без толку.
– Не нужна мне сестра-ведьма! Пусть уходит в свою рощу! – кричит Аксюта.
Развернулась Глаша, бросила на лавку браслетик с бусинками, что для сестры плела, и пошла прочь. Ей бы крыльями взмахнуть, долететь до рощи, да крылья точно подрубили, идет, шатается, ни заплакать, ни слова вымолвить не может. Колхозные следом бросились, за руки хватают, зовут ласково, но выскальзывают тонкие ведьмины пальцы из ладоней человеческих, не откликается она на слова их, не оборачивается. Так и ушла в рощу да там без сил и упала.
Увидел Хожий, как птицы через Огневку народ гонят, почуял неладное, обернулся соколом да в колхоз полетел. А там беда нежданная: Аксюта Глашу прочь прогнала. Бросился Хожий в рощу, на полпути к полянке их заветной милую свою нашел: лежит ничком на траве-мураве, на слова его не отвечает, только следы от слез на щеках бледных. Принес он ее к костру, умывал водой ключевою, долго целовал да звал ласково, насилу дозвался, в чувство привел. Очнулась Глаша, плачет:
– Уйдем в царство твое, милый! Сейчас уйдем, нет мочи до Купалы ждать!
Хожий ее обнимает, колдовством своим успокаивает:
– Уйдем, коли согласна ты, в Купалу, а раньше никак нельзя, не пройти тебе туда.
– Отчего же не пройти? – плачет Глаша, слова Сашкины да Аксюткины все вспоминает. – Не нужна я здесь никому, все прочь гонят, сестре родной и той не мила больше. Забери меня к себе, буду век тебя любить да любую волю твою исполнять.
Схватил Хожий ладони ее нежные, поцелуями их покрывает да шепчет:
– Да что же ты говоришь такое, милая моя! Это я для тебя все исполню, что ни попросишь, любить больше царства моего буду. И рад бы я сейчас взять тебя на руки, унести прочь от людей неблагодарных, да только, пока не выпьешь ты отвара из цветка папоротника, закрыта тебе дорога в мир мой. А цветок этот один раз в году в ночь на Купалу цветет. И лишь рука девицы непорочной сорвать его может, другому же никому не дастся, прахом рассыплется. Оттого и жду я Купалы, каждую секундочку считаю, дни и ночи тороплю.
Прижимает он милую к себе, целует.
– Не плачь, Глашенька, не горюй, любимая! Так уж испокон веку повелось, что ведьм да ведунов народ не любит, хоть те им добро и творят. Не думай о них, не суди строго, боятся люди того, чего понять не могут, силе колдовской завидуют. Такая природа человеческая, вечно мы от нее страдаем, ничего уж тут не поделаешь. Недельку одну потерпи, Глашенька, а не хочешь людей видеть, так по лесу да полям гуляй, цветам и травам радуйся. Уж они, да птицы, да звери лесные, как мать родную, тебя любят. Они твоей силе не позавидуют, не испугаются ее.