И хорошо Глаше в руках любимого, а все сердечко о словах сестриных болит, все слеза нет-нет да и скатится из глаз. Долго утешал Хожий невесту свою, про красоты царства своего рассказывал, царицею звал. Перестала Глаша плакать, к ручью ушла. Умывалась водой родниковой, оттирала руки мхом да все шептала, что не вернется к людям, одним зверям да птицам помогать будет, а люди пускай своим умом живут, коли не люба она им. Наконец поднялась от воды свежая да румяная, только глаза уж не светятся изнутри, нет в них тепла да ласки, точно вместе с болью и обидою смыла с себя что-то сокровенное, да сама того и не заметила.
Унялась Аксюта к вечеру, образумилась, поняла, что натворила, до темноты на каждый шорох за ворота выбегала, сестру высматривала, да не идет Глаша ночевать.
– Не бегай зря, уж поздно, не воротится Глафира сегодня, – говорила ей бабка Агафья да в дом уводила.
– Почему же не воротится? – шептала Аксюта да все прислушивалась, не идет ли.
Бабка сперва бранилась, но сама же успокаивать ее умаялась:
– Она вторую неделю уже в роще ночует, так чего ж вдруг теперь заявится? Спи ложись, утром поглядим.
– А утром воротится? – не унималась Аксюта. – Правда ведь воротится? Она всегда поутру возвращается.
Не вернулась Глаша ни на следующее утро, ни через, и Глеб в колхозе не показывался. К обеду второго дня не вытерпела Аксюта, пошла к роще. Долго у березок бродила, сестру звала, плакала, но в лес шагнуть не решалась. А как собралась с духом, откуда ни возьмись бабка Агафья появилась да домой ее уволокла.
На другое утро пришли из деревни с дорогими подарками да поклонами ведьме почет оказывать, а как узнали, что случилось, к роще направились. Посмотрели колхозные да следом пошли. Полдня в березняке все бродили, Глашу выкликали, но все впустую. Оставили подарки под березками, поплакали, повинились друг перед другом, да делать нечего, ушли.
Только страшно Ведьминой роще без ведьмы, привыкли все, что есть она на деревне, как жить без нее, не знают и знать не хотят. Собрались в колхозе и свои, и деревенские, принялись думать да решать, как ведьму из рощи вызвать. Видать, крепко на них она обиделась, ни услышать, ни увидеть их слез уж не хочет. Дотемна промучились, так ничего толкового и не придумали. Один пастух старый, как расходиться все стали, вдруг как встанет да как скажет:
– А попробую я ведьму нашу из лесу выманить да к людям назад воротить. Только обещайте впредь ее уважать да никаких обид не чинить.
Клялись все да божились, что и мысли обидной о ней ни у кого не будет. Как же можно плохо думать и говорить о Глашеньке, она же добрая такая, отзывчивая, слова дурного никому не сказала. Век обещали в ноги кланяться да за каждый взгляд ее благодарить. Обступили старика, вызнать пытаются, как будет он ведьму выманивать, а тот только и велел назавтра никому, кроме Аксюты, на луг не ходить да не караулить его, иначе не выйдет Глаша.
На том и порешили.
Глава 25
Подними глаза, красна девица,
Не ходи у воды, не майся,
Коль в чужую сказку не верится,
За свою опять принимайся.
Третий день Глаша из рощи не выходит, полянку заветную не покидает, но не рад тому Хожий. Милую его точно подменили: была ласковая да веселая, стала хмурая да сердитая, ни землянике лесной, ни солнышку, ни песне птичьей не радуется, сидит целыми днями над ручьем, глядится в него, камешки на дне перебирает, отражению своему одному и улыбается. Зовет Хожий любимую по лесу погулять или крылья расправить – не хочет ничего, а как подойдет да обнять пытается, руку его с плеча смахивает, точно обижена на что. Вчера еще любила Глаша, когда он гребнем резным косы ей расчесывал, а теперь не дает к волосам и прикоснуться, шипит, точно кошка. Ягоды не едятся, солнце глаза слепит, цветы запахом раздражают – что ни сделает Хожий, все не любо Глаше, все не по сердцу.
Сперва думал, по сестре она тоскует, звал хоть пролететь над колхозом, посмотреть, пасет ли Аксюта козочку бабкину, не сняла ли обережек от водяного, да Глаша все головой качала, не желала сестру видеть. На второй день обрадовался было Хожий: Аксюта сама к роще пришла, долго ходила у березок, звала сестрицу, плакала, прощения просила. Знал Хожий: любит Глаша сестру пуще самой себя, как бы ни обижалась, не сможет прогнать, оттает сердечко. А Глаша послушала, нахмурилась, рукой махнула – зашумела роща, плотно встали стволы высокие, закрыли дорожку травы густые, не пустили Аксюту.
На другой день народ из деревни приходил и тоже ласково, жалостливо просил, каялся, дары богатые приносил. Но не подняла глаз ведьма молодая, не откликнулась, точно сердце ее камнем вдруг обернулось.
Хожему бы радоваться, что милая его о людях не тоскует больше, только неспокойно на душе: полюбил он Глашу за смех яркий, за огонек озорной в глазах, за нрав живой да за сердце доброе. Хоть и звал ее с собой уйти, а больше всего боялся, что станет она, как и все в мире его, холодной да печальной, что смолкнет смех ее, утихнут песни девичьи. Но раньше беда пришла, не успела Глаша порог царства его переступить, сковала ей сердце боль незаслуженная: родная сестра, последняя зацепочка в этом мире, отреклась, прочь прогнала. Но что взять с ребенка неразумного: не знает, какую силу на этом берегу любое слово имеет, крикнула глупость с перепугу – и отрезала сестру от мира человеческого. Трудно ниточку обратно натянуть, коли не поможет кто, Аксюте самой не управиться, а милой его без людей нельзя, уж понял это Хожий. Одна надежда теперь на седого пастуха.
А Глаша все взгляд от ручья оторвать не может. Опустит руку в воду, чудится ей – на пальцах кольца драгоценные так и переливаются, вынет руку – нет ничего. Сперва просто любопытно было, потом сердиться стала, сидит весь день, хоть одно колечко достать пытается, а они в воду соскальзывают с пальцев, стоит только руку высунуть. Раз рассердилась, хлопнула ладонью по воде, полетели на лицо да на волосы брызги свежие, звонкие, а как разошлась рябь, видит Глаша: в косе, что венком вокруг головы уложена, блестят бриллианты мелкие, в ушах серьги, точно светом луны налитые, на шее ожерелье сверкает. Рукой прикоснется – нет каменьев, по волосам ладонью проведет – вода одна. Стала примерять набор, что Хожий ей дарил, да он и в подметки не годится тем чудным драгоценностям, что в ручье прячутся. Сорвала серьги и кулончик смородинный, хотела и колечко снять, да птицы отвлекли.
И ночами не спит, все про драгоценности из ручья думает. Гладят ее руки любимые, целуют губы желанные, да все не в радость, об одном только и думает. И задремать Глаша пытается, а перед глазами все камни под водой сверкают, и шепчет голос переливчатый, что не в ручье они, а в реке, у самой стремнины. И будто идет она, тянет руку к ним, но сокол с неба прилетает, хватает ее да прочь уносит. Проснется, прижмется к милому покрепче, а сон уж не идет. Иной раз и хочет у Хожего про драгоценности эти спросить, да посмотрит, какой он хмурый ходит, так охота говорить и пропадает.
На четвертое утро собрался Хожий дело исправлять, поцеловал милую и отправился в колхоз. Ничего не ответила Глаша, холодно ласки его приняла, не обняла, глаз не подняла, а как ушел, к реке бросилась – каменья драгоценные искать.
Долго по берегу босая гуляла, косу в руке теребила да все на воду глядела. Мутно в голове, точно туманом затянуто, иной раз сердечко встрепенется испуганно, поднимет Глаша голову, на птиц посмотрит, сама себе удивится, что стоит у реки, да только голос переливчатый все шепчет, все зовет в воду. И снова Глаша глаза опускает, видятся ей под водой камни драгоценные, и чем ближе к стремнине, тем крупнее да ярче, а руку протянет – нет ничего, ил один. В топкие места забрела, лужицы глубокие от ног босых остаются, по следам этим нетрудно Хожему будет узнать, куда невеста его ушла, да как бы поздно не стало.
Манят камни со дна речного, шепчет волна, к ногам ласкается, идет Глаша по илу скользкому, глаз от воды не поднимает, уже по пояс зашла, а все от камней драгоценных взгляда оторвать мочи нет. И руки уж сами ко дну тянутся, точно во сне дурном, наклоняется Глаша, косу в воде мочит, не замечает ничего вокруг. Вдруг зазвенел над рекою воздух, разорвала шепот речной дурманящий песня рожка пастушеского. Вздрогнула Глаша, выпрямилась, глядит – стоит по грудь в реке, ноги в иле вязнут, в растениях водных путаются, а из-за поворота волна высокая катится, того и гляди с головой укроет да к водяному утащит. Испугалась, милого зовет, но не слышит он, далеко больно, только водяной смеется из омута и шепчет:
– Не уйдешь теперь от меня, красавица, не достанешься брату, век русалкой моей будешь.
Дернули водоросли за ноги, распахнулись пески речные, накатила волна, да успела Глаша колечко на пальце повернуть, вырвалась из реки, взмыла в небо соколихой белой. Забурлила река, захлестала руками-волнами, а не дотянуться уже, не схватить. Высоко поднялась Глаша, в облака спряталась. Одурманил водяной проклятый, саму в руки к нему идти заставил! И как только очнуться да крылья надеть успела! А рожок на лугу все играет мелодию знакомую, так и хочется подпевать.
Осмелела, спустилась на траву от берега подальше, а там дядька Василий, пастух старый, в тенечке под деревцем на рожке играет. Глаша за кусточком спряталась, девицей обернулась, сидит, слушает да косу мокрую расплетает. Вдруг звякнуло что-то глухо, упало в траву. Глядит Глаша: на ленту ее связка ракушек, словно бубенцы мелкие, прицеплена, они и звякнули. И как раньше не замечала? Отцепила Глаша их от ленты, и туман в голове точно ветром развеяло: сидит на лугу, сама не поймет, как забрела так далеко. Помнит Глаша, что на Аксюту обиделась и в рощу сбежала, а дальше путается все в мыслях. То ли говорила она Хожему, что с ним уйдет, то ли хотела только сказать… То ли приходили к роще деревенские со словами добрыми да ласковыми, то ли приснилось ей… И все камни какие-то в ручье разглядывала да шепот чей-то слышала. Так вот как водяной дурман на нее нагнал! Ракушки свои в косу ей вплел, через них видения насылал и нашептывал, едва к себе не заманил. Спасибо дядьке Василию, вырвал из дурмана.