А пастух тем временем рожок отложил да гусельки взял, а сам с коровами беседует:
– Видели, какая пташка к нам музыки послушать прилетела? Мы уж не чаяли увидеть ее, думали, вовсе Хожий к себе увел, да вот рожок дедов, знать, и оттудова слышно. Может, и гусельки по нраву ей придутся.
Задел струны звонкие, прокатил по ним аккорд, прислушался, подкрутил там-сям да заиграл наигрыш старинный.
И от звуков этих у Глаши мед по жилам так и хлынул, так и рвется наружу слезами горючими. Вспомнила мелодию, что на пасеке дед Яков любил насвистывать. Лежала она тогда на крылечке, нежилась под солнцем, травинку жевала да слушала, и представлялось маленькой Глаше, точно птицей она летает в небе над деревней, над рекой да за поля колхозные на запад. Прилегла и сейчас под кусточек, зажмурилась, и то ли снится, то ли дурман какой снова: будто летит она над деревней и видит, как Аксюта на лугу козу пасет, а сама все в сторону рощи глядит да слезы утирает. Бабка Агафья к небу голову подняла и вздыхает тяжко: улетела, мол, соколиха молодая, теперь уж не воротишь. А у Яхонтовых тетка Варвара в бреду мечется да все спрашивает у Сашки, не вернулась ли Глаша.
И ускорить бы мелодию горькую, пролететь бы над всем этим, глаза зажмурив, да дядька Василий не торопится, растягивает наигрыш. Всю душу Глаша измаяла, все слезы выплакала, а вместе с ними и дурман злой, что сердце едва камнем не сделал, смыла. И про сестру младшую вспомнила, которую беречь обещала, и про тетку с дядькой, что против всей деревни ради нее пошли, и про народ деревенский, что и в самом деле одумался да со словом добрым к роще приходил.
А пастух другую песню затянул, светлую да нежную, про двух сестер, и не сразу заметила Глаша, как стал ему голосок тоненький подпевать. Очнулась Глаша, голову подняла, глядит – сидит одуванчик ее подле пастуха, головку повесила да в руках что-то теребит, а коза к ней лезет: то косу жевать примется, то в лицо лизнуть норовит. Отмахивается Аксюта и все в руках что-то катает, разглядывает. Тихонечко подползла Глаша поближе, смотрит – а сестра в рука браслетик теребит, что Глаша ей плела, и так и сяк ниточки перекрещивает, доплести пытается, да все не выходит. Присела Глаша рядом, за пальчиками маленькими следит. Одну ниточку Аксюта верно кладет, другую поверх, а третья все путает…
– Не сюда ее, Аксюш, понизу пусти, под вторую, в петельку.
Попробовала Аксютка – получилось, завязался узелочек, новые ниточки подхватила, быстро-быстро пальчиками заработала, в три минуты браслетик доплела. Потом вдруг подскочила резко, браслетик через сестрину голову перекинула да зашептала:
Соколиха летала,
Перо потеряла.
Как перо земли коснется,
Глаша к людям вернется.
Схватила Глашу ручонками, держит крепко-крепко, ноготочками маленькими так и впивается в запястья сестрины.
И совсем светло у Глаши на душе стало, и обида забылась, словно рассыпалась. Обняла Глаша сестру, прижала к себе, та носом захлюпала, захныкала:
– Глупостей я наговорила с перепугу, а ты и поверила! Ну как я тебя прогоню, Глаша? Ну куда я без тебя!
Прижимает Глаша сестру к себе, волосы льняные между пальцами заплетает. Уже и не понимает, с чего так обиделась, сама же не хотела Аксютке колдовство показывать, знала, что напугается одуванчик ее маленький. Нет, не оставит она ее одну, не уйдет прочь: обещала беречь – так сдержит слово.
Аксюта все не пускает сестру, вцепилась в нее да к колхозу тянет. Так в обнимочку к бабке домой и пошли. Остановятся, обнимутся крепче, слезы утрут друг другу, а коза за веревочку дергает, стоять не дает – так и пришли, не понять, кто кого привел.
Не сразу понял Хожий, что за напасть милой его сердце заморозила, да не туда и полетел беду избывать. Только поднялся от колхоза, налетели птицы, закричали, что брат его Глашеньку к реке заманил. Быстрее ветра помчался Хожий, вот уже река под крылом змеится, а посреди реки милая его стоит, низко так склонилась, того гляди волной захлестнет. Ринулся вниз, да не поспел: поднялась волна выше леса, вмиг не стало ничего! А как отступила вода, видит – соколиха белая уж над берегом кружит, сама, незнамо как, с водяным совладала. Проводил Хожий милую до луга, где дед Василий на рожке играл, дождался, пока Аксюта ее схватит да в колхоз поведет, а сам вернулся к реке брата к ответу призывать.
Никто не видел, как сошлись два брата у реки, как гнал старшой меньшого за дальние моря, покуда мать того под подол не упрятала. Долго гроза над океаном волну трепала, долго в гневе расшвыривал Хожий брызги соленые, сотрясал покои мачехины, да не пустила она его, не отдала пасынку кровь родную на растерзание. К вечеру остыл Хожий, подуспокоился и назад устремился, где ждала его любимая.
Рад был весь колхоз, что Глаша воротилась, обнимать ее бросились, целовать, дед Евграф с чердака гармошку достал, старушки платки цветастые из сундуков повынимали. А к ночи из Огневки да Ведьминой рощи люди пришли, в ноги Глаше кланялись, подарки приносили, прощенье вымаливали да впредь почитать ведьму обещались. И дядька Трофим с теткой Варварой здесь же, и Сашка с Егором – все живы-здоровы.
Развеселился народ, пляски, песни устроил – Глашу величать да Купалу встречать. Принялись костры жечь, хороводы водить. Улучила Глаша момент, когда жарче всего костры разгорелись, достала из кармана связку ракушек да в огонь бросила. Несся мимо цветной хоровод, за песнями веселыми не слышал никто, как закричали ракушки голосом человеческим, не видели, как поднялся дым едкий да в небо умчался. Одна Глаша это приметила да сокол золотой, что над рощей кружил без устали.
Развеялся дым черный, и сразу праздник в сердце Глашино ворвался, увидела ясно и народ пляшущий, и огни яркие на лугу, и звезды, что все небо до горизонта вызолотили. Запрокинула Глаша голову, руки вскинула, рассмеялась радостно, как ни разу здесь не смеялась. Отозвалась роща счастливым птичьим пересвистом, брызнули звезды с неба теплым летним дождиком, взметнулись искры рыжие к самым верхушкам березовым, ветер ленту голубую подхватил и туда же, к небу высокому тянет. А там, в вышине, над праздником, сокол золотой кружит да на милую свою смотрит. Протянула Глаша руки к нему, смеется заливисто, кружится по лугу. Вот она, ночь Купальская, что так ждали они, каждую минуточку поторапливали! Вот она, деревня, что ведьму молодую непросто и не сразу, а все ж приняла! Вот люди, молодые да старые, парни да девушки, родные да чужие совсем, – все радуются, солнце кострами высокими славят! Смотрит Глаша, голову задрав, на сокола золотого, и взлететь к нему хочется, и песня веселая стоять на месте не велит, ноги сами так и пританцовывают. Отчего милый к ней не спускается? Отчего танец с ней не разделит? Не помешает им больше ни ведьма старая, ни водяной, так чего же он кружит, точно ждет чего?
А деревенские ручеек затеяли, смеются парни и девушки, целуются, бегут вперед. Подскочила Аксюта, схватила сестру за руку, нырнули вместе под арочку невысокую, вынырнули, на звезды глянули да снова занырнули. Длинный ручеек, быстрый, растрепались, раскраснелись обе, пока до конца добежали. А там уж новая плясовая, новый хоровод подхватил под руки, закружил по лугу. И нет усталости гармонисту, точно всю жизнь только того и ждал, и нет конца хороводам да играм веселым. И радостно Глаше, и бежит вместе со всеми по лугу широкому, только нет-нет да глаза к небу поднимет: не улетел ли сокол ее ясный? А тот ниже спустился, да все не садится, все к танцам их не присоединяется. Не поймет Глаша, чего он выжидает.
Но вот заиграла гармонь медленнее, печальнее, обступили девушки Глашу, стали наряжать, жемчугами да яхонтами увешивать, расплетали косу длинную, в центр хоровода ставили, плач невестин затянули.
Плач невесты
Звезды брызнули на небо,
Раскатились жемчугами.
Ой вы, звезды-сестры, мне бы
Да укрыться между вами.
Как тоске моей кручине
Не укрыться, не уняться,
Красоте моей отныне
Средь людей не красоваться.
Ой, как над моим оконцем
Сокол давеча кружился,
А как село красно солнце,
К нам на крышу опустился.
Как меня-то выкликали,
Выводили, молодую.
Как меня-то запродали
Да за чарку за хмельную.
Ой, подруженьки родные,
Мои косы расплетайте,
Ой да ленты расписные
Вы, подружки, забирайте.
Отходила, отгуляла,
Ярко платье относила,
Уж просила-причитала,
Отца с матерью молила.
Ни родные, ни подруги
Слез моих не унимали,
Подхватили да под руки,
На чужбину отдавали.
Мне теперь на вешнем луге
С вами больше не гуляти,
Мне теперь цветы лесные
В русу косу не вплетати.
А как плакать кончили, заиграл дед Василий на гусельках, завихрился хоровод с новой силою, запел, принялся Хожего зазывать. Зашумел ветер над рощей, облака по небу погнал – ворвался в центр круга сокол золотой, оземь ударился, Глебом обернулся, подхватил любимую на руки, к груди прижимал, в губы целовал. Засвистели вокруг, заулюлюкали, закричали радостно, завихрилось все, замелькало лоскутами цветастыми. Музыка, смех, песни со всех сторон, ленты вьются, огни сверкают. До глубокой ночи гулял народ, Глаше да Глебу кланялся, песни величальные пел.
Перемешалось все в глазах, уж не знает Глаша, где небо, где земля, только одно и осталось: веселье пьяное, бесшабашное. Едва не забыла за песнями да плясками, отчего они ночи колдовской дожидались. Да только Хожий времени своего не упустит: как стало к полуночи приближаться, умыкнул любимую из хоровода да в рощу увел. Туда, где раз в году распускается цветок, о котором даже в Ведьминой роще только сказки и слышали.