Элла спокойно и терпеливо ждала. Мара, притаившись в ее тени, бегло изучала нехитрое убранство единственной комнаты. Кровать, кресло, стол, табуретка, буфет да старая русская печь на пол-избы. Всё старое, кривое да косое, обшарпанное.
— Что, небогата хата?
Мара вздрогнула, заметив хитрый карий взгляд бабки Лукерьи, и покраснела.
— А не в этом богатство, девонька, не в шкапчиках новых. И даже не в этом, — и старуха повела левым плечом, качнула пустым рукавом старой рубахи. — А в этом, — и хлопнула себя по лбу. — За мной обе.
За избой ютился старый сарай, такой ветхий, что подуй ветер — разметает доски. А внутри — просторный зал с круглыми стенами, теплыми еловым полом и манекенами. И гадать не надо, понятно, кто обустроил.
— Давай, палач, заводи свою шарманку, — скомандовала бабка.
Элла встряхнула руки, и над ее левой ладонью взвихрились ножи «кофемолки».
— Много, — осудила старая ведьма. — Уменьшай. Еще. А теперь в размерах каждый. Этим ты вырежешь печень. Сердце. Желудок. А вот язык или глазное яблоко смелешь в крупу. Тебе надо вырезать «уголь», а «уголь» — не больше грецкого ореха, — поучала строго. — Ладно, пробуй этим.
Наставница резко метнула ножи, и манекен лишился руки. По полу покатился маленький орешек — фундук в скорлупе. И только тогда Мара заметила в локтевых суставах манекенов аккуратные «дупла». С орехами. Которые нужно было извлечь целыми и невредимыми с помощью оружия, которым обычно перемалывали человека целиком.
— Плохо! — недовольно крякнула бабка Лукерья. — Ты слишком привыкла молоть кости. Мясник. А должна стать хирургом! Ювелиром! Пробуй еще!
По напряженному лицу Эллы тек пот, светлые волосы прилипли к шее. Она тяжело дышала, укрощая страшное заклятье, но раз за разом срезала манекенам руки. Стоя позади ведьм, Мара втихомолку запустила свое постоянное оружие, которое по современным реалиям шутливо называли «миксером» — три остро отточенных «волана», сдирающих кожу, «взбивающих» внутренности. Запустила, прицелилась…
— А ну-ка попробуй, — раздался заинтересованный голос старой ведьмы. — Давненько я «мешалку» не видала, мало, кто ее практикует. Больно противная. Останки опосля противные, — пояснила, ухмыляясь. — А ты перекури пока.
Конечно, с первого раза ничего не вышло — «воланы» протаранили руку, оторвав ее и прибив к стене, и разодрали пластиковый бок. Во второй попытке обошлось без боков. А потом внезапно зазвенело оповещение.
— Нам пора, — Элла, расслабленно сидящая у стены, быстро вскочила на ноги. — Бегом назад.
— Брюхата, штоль? — беззлобно хмыкнула бабка Лукерья. — Тогда жду через неделю, не раньше. Да и зелий хватит. Пошли отсель, чего ждете?
И уже дома Мара решилась спросить:
— Как это вообще возможно?.. Она мертва, мы живы… и она тоже будто жива! Как?.. Неужели так к любой ведьме прошлого прийти можно?..
— Конечно, нет, — отозвалась Элла добродушно. — Это подготовленное заклятье на тридцать посещений, — и полушутя-полусерьёзно добавила: — Знаешь, я тоже думаю такое сделать. Для дочки. И для тебя, если понадоблюсь. Всего-то надо на несколько дней уехать в глушь…
И, разувшись, добавила:
— Если что-то появляется, то оно не исчезает бесследно. И живая бабка Лукерья — это один из «следов». Упавший волос. Срезанный ноготь. Кровь на жертвенном алтаре. Можно сохранить часть себя в пространственно-временной петле — в помощь потомкам. Не навечно, конечно, но всё же.
Девочка, малышка… Мара укачивала дочку, мурлыча под нос колыбельную, и гнала неспокойные мысли, да безуспешно. А мысли были не только беспокойными. Страшными. Неделю назад появился первый признак… поражения. Мумификация. Кожа на ступнях ссыхалась, сморщивалась, истончалась. И там, где появились пятна, пропала чувствительность, а из проверочных ран не шла кровь. Они покрывались грубыми чешуйками и разрастались. С каждым днем. Пока их удавалось скрывать, но еще неделя-вторая…
Малышка захныкала.
— Ш-ш-ш, солнышко, мама рядом…
Пока еще — рядом. Но надолго ли?..
Ехидна, отставшая на время беременности, появилась опять — голодная до силы и жизни как никогда прежде. А потом появились и признаки мумификации. А значит, тело, несмотря на силу духа, начинало умирать.
И, невидяще глядя на ребенка, глотая слезы, Мара приходила к единственному отчаянному решению. В безумный, воющий комок боли превращаться не хотелось. Ни разу. А всё шло именно к этому. Мумификация вела к быстрой смерти лишь тех, кто отжил свое. Для проклятых молодых она порой растягивалась на года. И, может, именно этого Ехидна и добивалась — полнейшей беспомощности жертвы. И, когда она придет за телом, сломленный бесконечной болью дух сдастся без боя.
Раньше Мару страшило только это. А теперь она боялась за дочь. Боялась, что безумной ведьме достанется еще одна беззащитная девочка — еще один потенциальный палач. И Ехидна сделает то, что не смогла сделать с ней, — заберет дочку, воспитает под себя… и для новой себя.
Поможет ли Элла? Конечно, думала иногда. Не факт, сомневалась порой. У наставницы большое сердце — большое, но холодное. Проведя рядом с ней больше чем полжизни, Мара заметила, что Элла ничего не делает просто так, по доброте, вдохновению или энтузиазму. Любой ее поступок за пределами работы имеет цель. Четкую, но для ученицы непонятную.
Помогут ли наблюдатели? Без сомнения. По сугубо меркантильным причинам — заиметь еще одного палача. И муж, конечно, костьми ляжет. Но — хватит ли их защиты? Мара сомневалась, и небезосновательно. Для нее-то не хватило. Проворонили. Упустили. Или — позволили. И кто поручится за то, что не позволят опять?..
И мысли — как она говорила про себя, свалить из этой жизни — посещали всё чаще. Лишить Ехидну подпитки, думалось иногда, и долго ведьма не протянет. Лет двадцать-тридцать… Но самое главное, она упустит выплеск. И вряд ли доживет до второго. Если не найдет новую девочку. И тут мысли о смерти отодвигались в сторону. И думалось, что надо тянуть, сколько возможно. А возможного, вспоминая первую стадию мумификации, осталось не так много, как хотелось бы, и перспективная девочка — вот она, нервничает, ощущая состояние матери… И Ехидна о ней знает.
И мысли метались между плохим вариантом и вариантом-еще-хуже, и малышка плакала, и по лицу Мары катились злые слезы.
Интуиция — та, что часто толкала на необдуманные поступки и оборачивалась крайне полезным магическим опытом, — говорила: держись подальше. Чем дальше от ребенка проклятая женщина, тем лучше для него. Даже если это мать.
…а наставница как раз решила сделать то, что хотела — зачаровать себя во временной петле. И собиралась уйти…
Элла умирала.
Стоя у ее постели, Мара с ужасом смотрела на наставницу, полулежащую на постели. В лице ни кровинки. Скелет с явными следами мумификации на лицее, шее и руках. Дымящаяся рана на месте некогда мощного «угля». Правая рука спрятана под одеялом.
— Для хуфии нужны дух и сила, — сказала Элла очень спокойно, и Мара вздрогнула — столь громким показался ее голос в гробовой тишине полутемной комнаты. — Чтобы оборвать перевоплощение, «уголь» пришлось выжечь. Садись.
И она послушно села на стул у кровати. Очень хотелось взять наставницу за руку, зареветь и просить прощения до хрипоты, но слова колючим комком застряли в горле. Першили, слезами давили на глаза, но не шли.
— Не считай себя виноватой, — все так же спокойно продолжила Элла. — Пойти за тобой — мой выбор, а пойти неподготовленной — моя глупость. Как и самообман, которым я пытала нас обеих. Я верила, что ты справишься… до последнего.
— А теперь? — хрипло спросила Мара.
— Теперь мне уже всё равно, — наставница повернула голову и улыбнулась.
На высохшем лице — одни безразличные глаза. И показалось, что вот оно — ее настоящее лицо, прежде тщательно скрываемое за добродушием и участием. Вымерзла… и давно.
— Я хочу помочь, — тихо сказала Мара. — Я нашла решение. Я знаю, как вернуть тебе «уголь». И жизнь.
— А надо ли? — усмехнулась Элла.
Мара молча разулась и закатала джинсы, показывая следы мумификации.
— Я тоже умираю, — сказала неожиданно спокойно. — И тем, что я придумала, меня тоже можно спасти. Но у тебя шансов против Ехидны и остальных отступников больше. Ты сильнее. И тебе можно помочь наверняка. А мне — ненадолго. Через год-другой Ехидна своё возьмет. А вот до тебя она не доберется.
Повисло тяжелое молчание. Элла закрыла глаза и, кажется, уснула, но ученица слышала ее участившийся пульс. Думала. Взвешивала. Искала причины. И цель.
— Говори.
И Мара быстро изложила суть. Если «уголь» можно вырезать, усвоив, то его можно и передать. Пересадить, как почку. И прижиться должен — одна сфера силы, одни уменья. А еще с ним можно пересадить и проклятье. И частично заблокировать кандалы, чтобы перекрыть доступ Ехидны к жизненным силам.
— Я пробовала так сделать, но ничего вышло, проклятье крепко въелось. Но если ненадолго оторвать его от тела и подпитки — ведь вырванный «уголь» на время слабеет, — то можно внести в заклятье изменения. А еще… ты и внешне станешь мной, я знаю, как это сделать — Ехидна рассказала. Она не раз так спасалась от наблюдательских облав — менялась с другой ведьмой обликом, как одеждой. Это неприятная магия — вместе с «телом» передается часть сознания, образ мысли и память, глушится собственная личность, проявляется новая… И возвращается жизнь. Ты пойдешь за Ехидной вместо меня. И убьешь ее.
Закончив, Мара перевела дух и выжидательно посмотрела на наставницу, но та молчала. Только пульс стал чуть чаще.
— Начальник знает?
— Нет, я с тобой посоветоваться хотела. Это ведь запрещенная магия…
— Зови его.
Но звать не пришлось. Павел Сергеевич стоял под дверью и, разумеется, подслушивал. Быстро зайдя в комнату, он с порога заявил:
— Согласен.
— А я — нет, — сказала Элла.
Спокойный тон, тихий голос — но как обухом по голове… Для Мары не было ничего важнее жизни, но наставница, тоже выросшая в кандалах, ценила совсем другое — выбор. Возможность выбора. И возможность распоряжаться собой, своей жизнью и отпущенным временем.