– Не предлагаю, – упорствовал его оппонент. – Но я хочу, чтобы наказаны были виновные, а не первые подвернувшиеся… Зачем сектантам гайки и болты?
– А сектанты ли они? Вдруг вредители? Засланы к нам из-за кордона диверсии устраивать…
О! Будь я менее тактичен, я бы не удержался от смешка. Святая простота! Кто бы стал засылать из-за рубежа отряд диверсантов в пермское залесье? Какой урон стране они могут здесь нанести? Допустим, перережут Транссиб. Но восстановить рельсы – не велик труд, бригада путейцев справится с этим за считаные часы. И если то, что случилось сегодня, – спланированный террористический акт, то следует признать: овчинка не стоила выделки. Додумался до этого и Антипьев: заспорил, впал в горячность.
– Ша! – прикрикнул на него субинспектор, как уркаган в остроге. – Тебя вызвали с бесовскими наваждениями бороться – вот и борись… гхы, гхы… А тут чистой воды криминал, виновников мы и без тебя прищучим. Не лезь не в свои сани!
Разошлись мы в крайнем недовольстве. По дороге к дому Олимпиады я нарочно отстал от Арзамасова, опасался, что он вспомнит о занятии, за которым застал меня в тамбуре, и снова начнет донимать расспросами. Но ему было не до меня, он шагал, обдумывая, очевидно, размолвку с субинспектором. Когда мы вошли во двор, не полез на чердак, а направился в сени, куда мы прежде заходили чрезвычайно редко. Олимпиада не баловала нас гостеприимством, дичилась. Между тем и незрячий заметил бы: тот, с кем я делил чердачную жилплощадь, проявляет недвусмысленные симптомы неравнодушия к этой чопорной прелестнице. Он все чаще старался попадаться ей на глаза, заговаривал с нею о мелочах, не могущих интересовать никого, кроме влюбленных, которых, как известно, будоражит не проблематика разговора, а самый голос вожделенного предмета.
Вот и теперь этот опутанный сетями Амура балбес прошествовал в избу, где, судя по свету в окне, бодрствовала обожаемая им дева. Я присел на скамейку возле крыльца, чтобы подышать вечерним воздухом. Прошу не опошлять мое поведение – я никогда не опускаюсь до подслушивания чужих бесед. Просто скамейка была установлена таким образом, что оконце избы, открытое для проветривания, располагалось прямо надо мной, и мой слух поневоле ловил все, о чем говорилось в горнице.
Акульев с присущей ему наглостью приставал к Олимпиаде. Нет, он не домогался ее в наимерзейшем животном понимании этого слова; его гнусная похотливая натура обнаружилась в другом – он задавал провокационные вопросы, требовал, чтобы Олимпиада открыла ему все перипетии ее отношений с представителями мужского пола. «Почему ты меня отталкиваешь? – вскрикивал он, как измученный гормональной нестабильностью гетевский Вертер. – У тебя кто-то есть? Признайся!» Олимпиада увещевала его, просила избавить ее от сексуальных притязаний.
Я еле досидел до финала этой отвратительной трагикомедии, после чего поднялся на чердак. Настраивал себя на обдумывание создавшегося положения, но Агафьев, потерпев сокрушительное фиаско на любовном фронте, не стал задерживаться внизу и тоже вскарабкался в наш утлый приют. На улице уже стемнело, просветы в прохудившейся кровле заткались густой синевой. Я притворился, будто сплю, но он не поверил, уселся рядом, по-турецки скрестив ноги, и пробурчал:
– Все слышали?
О! От стыда у меня запылали щеки. Откуда знает?
Я постарался ответить как можно отрешеннее:
– Частично… Ваши романы меня не интригуют.
– Да какие р-романы! – Он по-вахлацки сунул в рот соломинку, пожевал. – У дамочки скелет в шкафу… Не в буквальном смысле, не бойтесь. Я чую, что она с кем-то связана и эту связь не р-разглашает.
– Какое вам дело до ее связей? Она молода, одинока… Если и ходит на рандеву, то нам ли ее осуждать?
– На р-рандеву она ходит исключительно по ночам и куда-то за село. Не к вогулам же!
– Я ее никогда у них не видел…
– То-то и оно! – Он выплюнул соломинку, чуть не попав в меня, и раскинулся на своей шинели, как курортник на полотенце. – К кому же она ходит? И для чего?
– По вашему мнению, это имеет отношение к загадке, которую вы расследуете?
– Понятия не имею. У меня, дорогой Антон Матвеевич, нет ни ключа к этой загадке, ни каких-либо идей по поводу того, где он может находиться. Поэтому я шарю на ощупь, а точнее, обращаю внимание на любые странности, происходящие вокруг. Авось какая-то из них послужит мне подсказкой, нет?
О, эти извечные упования на авось! Хороша методика, нечего сказать… Но, по справедливости, слепое блуждание – это все, что ему доступно. У него действительно нет зацепок, в этом я удостоверился. Даже если бы он принял мой посыл относительно инопланетных визитеров, как бы это повлияло на ход расследования? Не отправишь же в космический эфир разведывательный экипаж, как в книгах Жюля Верна или графа Алексея Толстого…
– Так что, – заключил Агаларов, ворочаясь с боку на бок, – видов на Олимпиаду Юрьевну у меня нет. Интерес к ней всецело служебный, а донжуана я для отвода глаз р-разыгрываю. Старый проверенный прием…
Из соображений пожарной безопасности мы не зажигали на чердаке ни свечей, ни керосинок. Поэтому я не видел лица моего соузника и затруднялся определить, лжет он или нет. Однако мне слышалась в его голосе фальшь – уж очень прилежно он изображал безучастность, когда говорил о нашей хозяйке. Шалишь, подумал я. Повторяешь на каждом углу: все от тебя что-то скрывают, но и сам – сплошная энигма. Дорого бы я заплатил, чтобы узнать, какие помышления блуждают по твоим куцым извилинам…
Я задремал. Мне привиделась титанической величины тарелка с каемкой из прожекторов, бьющих на километры, и тремя торчащими в стороны консолями. Она в замедленном темпе опускалась на землю, похожая на медузу, плывущую в толще вод, а когда опустилась и встала на все три консоли, из нее – вернее, из-под прикрепленного к ее верхней плоскости колпака – вышли трое марсиан в отливающих серебром скафандрах. Откуда у меня возникло осознание, что они прилетели именно с Марса, а не с другой планеты, этого я объяснить не в силах. Марсиане в общих чертах напоминали земных людей, только были уродливо раздуты, как больные водянкой, а рук у них наличествовало по четыре на брата. Надетые поверх шлемов налобные фонарики источали едкое фиолетовое свечение, от которого меня затошнило…
Но проснулся я не от тошноты и не от увиденного кошмара, а от того, что Абазьев зашевелился на своей шинели и подполз к запертой чердачной дверце.
– Куда вы? – прошептал я, с усилием различая во мгле абрис его фигуры.
– Тс-с-с! – просипел он, к чему-то прислушиваясь.
Он обмолвился однажды, что у него сверхчувствительные уши, способные реагировать на тишайшие звуки. Допускаю, что не лукавил.
Я подвинулся к нему и заглянул в щелку. Во дворе, слабо освещенном луной, стояли две женщины – их половую принадлежность нетрудно было угадать по телесному строению. Одна из них, несомненно, являлась Олимпиадой, а другую я не узнал – она накинула на голову подобие савана с нашитыми или наклеенными на него блестящими кружочками. Эти то вспыхивающие, то гаснущие в лунных бликах светлячки смотрелись зловеще.
– Плашка… передай: остеречься надо… – просачивались сквозь просветы в досках обрывки слов Олимпиады. – …о чем-то догадывается… Боюсь!
Та, что укрывалась саваном с блестками, отвечала ей напевным речитативом:
– Эх-эх-эх! Сколько ждать? Просит… не дождется!.. Этой ночью не была… всполошился…
Я так и не сумел вычленить из их скороговорки хоть что-то вразумительное. Альметьев же, судя по его сосредоточенной позе, понимал все. Не вытерпев, я решился тронуть его за плечо.
– О чем они?..
– Тихо! Мои предположения подтверждаются… Эта девушка – связная, спрашивает, почему Олимпиада не пришла прошлой ночью.
– Куда?
Он махнул на меня рукой, как на шелудивого щенка, и вновь обратился в слух. Вопиющая бестактность!
Бормотание во дворе оборвалось, Олимпиада вложила связной в ладошку что-то маленькое – записку? – и та почти бегом направилась к калитке. Ногами перебирала споро, но из-за крошечной длины шажков быстрота ее передвижения была невелика. Олимпиада не стала ждать, пока она покинет территорию усадьбы, ушла в дом, защелкнула замок и задвинула несмазанный засов.
Агарьев ожил, подскочил, как на пружинах.
– За ней! Пока не скрылась…
Он потянулся к шинели, но раздумал. С осторожностью, без стука и скрипа, отомкнул дверь и ступил на верхнюю перекладину лестницы. Я сделал движение – идти за ним.
– Мы вместе?
– Нет! – Он был категоричен. – Побудьте здесь, последите за избой. Важно, чтобы Олимпиада не обнаружила моего отсутствия. Можете похрапеть за двоих, чихнуть… в общем, дайте ей понять, что мы оба тут и никуда не девались.
Снабдив меня этими, прямо скажем, малоприятными инструкциями, он скатился с лестницы и на удивление бесшумно помчался за вышедшей со двора курьершей. Я же, не закрывая двери, сел на порожек, спустил ноги вниз и призадумался.
Неоднозначный он, этот Арсеньев. И непростой.
О! Если память мне не изменяет, это и есть его настоящая фамилия?
Глава IVв которой эстафету принимает послушница Плашка
Эх-эх-эх! И что за комиссия мне выпала с эдаким послушанием? Лучше б, как другие, ходила по куличкам железо собирать, Великому Механизмусу подношения делать. Ан нет – в скороходах у отца Статора служу. Оно, конешно, любой труд почетен, это во всех канонах прописано, но какая польза от того, что я, как челнок, из хутора в село сную и грамотки туда-сюда ношу? Оно, может, и не копотливо, иной день и не надобно никуда бежать, отдыхаю, да и ценит меня отец Статор, лучшие дары мне перепадают – но не за усердие мое, а за то, что в такие сокровенности посвящена, каких никому больше знать не положено.
Скажете, гордилась бы, а не охала? Так-то оно так: на судьбину жалиться нужды нет, она ко мне ласкова. Однако ж не по сердцу мне посыльной быть. Я же вижу, что у отца Статора к Лимпиаде плотская склонность имеется, и, стало быть, я вроде как сводня получаюсь. Набралась однажды храбрости, подступила к нему: так, мол, и так, имею желание вере нашей святой служить, а