й. Это и есть воплощение Великого Механизмуса. Едва ль не страшнее, чем он сам, когда в летучем виде предстает. Кто хошь испужается! Я, когда в первый раз эту махину увидела, в бесчувствие хлопнулась, лежала, пока меня отец Статор спиртовым раствором не попотчевал.
Выбрели все на поляну, встали кругом, руки соединили, и началось молебство. Перед тем отец Статор еще раз по ряду прошелся, пальцы проверил. Это на случай, если б какой лазутчик по пути в стан затесался. У меня мурашки по коже забегали. Разоблачит провидец красавчика, и что тогда?.. Но нет, пронесло.
Молебен наш, если кому непосвященному со стороны посмотреть, хоровод напоминает. Но это только поначалу, пока в раж не вошли. Кружатся степенно, переступают в такт, раскачиваются, ровно стебельки на ветру. А отец Статор выводит плавно:
– Явились к тебе, из великих величайший! Внемли мольбе, наполни чаши. Терпят лишенья чада твои сирые. Прими подношенья, отпусти с миром! С праведным плачем во прах падём, даров твоих алчем, милости ждем…
И вьет, и вьет кружево словесное. Это ж надо такой талант иметь! Не иначе самим Великим Механизмусом ему отпущено вот эдак витийствовать.
А корогод на поляне все шибче и шибче раскручивается. В недальнем дупле филин ухнул, вылетел, спугнутый, крыльями замахал – и в чащу. Оно и верно, нечего ему при священном действе присутствовать, зеницы свои диавольские пучить. Здесь ноне праведникам место, и никому другому.
Ой, что это я? А как же красавчик? Эх-эх-эх! Вон он, родимый, вместе со всеми мечется, сапожки свои казенные оттаптывает. Вроде его тоже проняло, вскачь несется, подвывает, того и гляди накидку с головы сронит. Видать, все к лучшему устраивается. Не верил, злыдничал, потешался над нами, а теперь возьмет и переродится. Такое бывает. Наипервейшим послушником станет, отец Статор мне еще за него спасибо скажет и полотер у Великого Механизмуса выпросит. Это такая палка, к ней внизу блямба приделана, в которой щетки крутятся – из фетра или из войлока. Очень удобно в избе прибираться. Я сызмальства в городских квартирах у богатых домработницей батрачила. С утра до вечера горбилась, по сию пору спина болит, нагибаться тяжело…
А наши уже в бешеный пляс пустились. Отец Статор это по-умному называл, я запомнила: «экс-таз». Значит, дух в эмпиреи устремился, туда, где Великий Механизмус обитает и откуда он к нам, недостойным, спускается. Вот и у меня по привычке пятки зачесались и пониже щиколот зуд образовался – как будто и я там, вкруг громады ребристой, вензеля выписываю. Еле удержалась, чтобы из кущей не выскочить.
А отец Статор знай подстегивает, рыкает дробно:
– От вражин стосильных, Великий, оборони, одари обильно, продли нам дни. Махонькой стайке благость свою яви! За то будет тебе гайка, будет и винт. Возьми нас нынче в оправу, сердечный пошли крепеж… Эй! Великому слава! Добычу вынь да положь!
Все! Конец молению. Как же по-особенному все видится, когда не со всеми вместе на поляне, а словно из зала в театре смотришь. Это при том, что не бывала я в театрах ни разу.
С последним выкриком грянулись на коленки. Добытчики торбы вперед метнули, те к колесам великаньим полетели. Шмяк! Одна или две торбы разошлись, из них болты с гайками и шайбами посыпались. Прими дары, Великий из Величайших!
Он их забирает, когда на поляне никого нет, возносит к себе на воздуся, поглощает там, а взад на землю полезные приборы вертает. Так отец Статор говорил.
Но что это? Красавчик мой с таким пылом ниц бухнулся, что с него накидка слетела. И в лунном мороке все узрели не меня, Плашку бесталанную, а чернявого хлопца в юбке, которая от истового плясания уже по швам расселась.
Зашушукали по кругу:
– Кто это? Кто? Откуда к нам прибился?
Отец Статор первым измену сведел, возопил громогласно:
– К нам прокрался подлый тать! Изловить и повязать!
Никогда еще не слыхала, чтоб он так коротко говорил. Но тут и не до велеречивости было – красавчик смозговал, что его изобличили, руку под юбку засунул, пистолет вытащил и – шажок за шажком – к ежевичнику попятился, за которым я укрылась.
– Всем стоять! – командует. – Я из ОГПУ. Применение насилия к представителю власти карается по закону.
Эх-эх-эх! Не на тех напал, милок. Мужики общинные – они из рисковых, в Гражданскую с косами против винтовок шли. Поднялись с колен, плечи расправили, стали красавчика окружать. А бабы догадливые им в ручищи гайки с болтами суют – те, что из торб вывалились. Другого оружия нет, а Великий Механизмус не обидится, потому как согрешение кары требует. Красавчик хитростью в святилище проник, опозорил его своей персоной, не выпустят его живым…
Поляна будто на дыбы встала, заколыхалась.
– Бей его! Лупи!
Он пистолет в луну нацелил, на собачку нажал, а вместо выстрела – щелк! Патронами не запасся? Вот простофиля…
– Назад! Р-растреляю!
И снова – щелк! Нет, патроны, верно, есть, но пистолет заклинило. Был бы Великим Механизмусом подарен, не сталось бы такой конфузии.
Мужики совсем расхрабрились, зачали в него железом кидать. Он разок увернулся, другой… подобрал гайку, но кидаться не захотел, зачем-то в карман, под юбку, ее сунул и через кусты перемахнул.
Мужики за ним, отец Статор позади виршами подхлестывает:
– Кто споймает татя мне, тому будет дар вдвойне!
Ёкнуло у меня сердчишко. Про полотер со швейной машиной подумала, но узрела, как горемыка этот в юбчонке клетчатой по лесу мечется, а его уж подковой обложили, вот-вот схватят. Бросилась к нему, руки раскинула.
– Куда ты? Дурачок! Там елань непролазная, утопнешь… Беги за мной!
Дали мы с ним стрекача что было мочи, через пеньки, через коряги – в самые дебри. Ему бежать несподручно – в подоле путается, спотыкается, а сзаду градом железяки летят. Оглянулась я: не отстают гонители, за нами по пятам дуют. Словят – пощады не жди. Куда нам податься? Вспомнила, что в полуверсте отсель корпуса разваленные стоят. Был завод Демидовский, чугун на нем лили, но лет уж с двадцать как производство закрылось, рабочие разбрелись кто куда, а строения в заброшенном виде догнивают. Их много, есть где затеряться.
– Туда! – и красавчика за юбку тащу.
Он одурел совсем, не соображает, влачится за мной, как теля. Выхрипывает:
– Беги одна! Мне, кажись, ходулю зашибли, ступать не могу… Брось меня, спасайся!
Я его не слухаю, пру по гати через вязло, мужики вослед, гикают, будто на охоте. Мне тоже чем-то засветили, платок с головы слетел, а в глазах звездочки заискрились. Кое-как перебежали мы топь, а на том краю уже и стены кирпичные из травы торчат. Заросло все, плющом да паутиной затянулось. Нырнула я в зелень липкую, красавчик за мной шкандыбает.
Куда теперь? Постройки заводские – решето: все кирпичи повываливались, двери-окна – как провалы черные. Забежали мы куда пришлось, к печи доменной привалились, отдышаться не можем. А снаружи – гомон, мужики в двух шагах, вот-вот сунутся, увидят…
Красавчик хрипит:
– Не уйти нам… Прихлопнут, как в мухоловке.
А мне и возразить нечего. Уже сама себя корю: зачем его в эту западню затащила? Прибежище, сказать по чести, аховое: ни запереться, ни утаиться. Под ногами битый камень хрустит, каждый шаг слышно. А крыша пусть и худая, но звезды с луной закрывает, и потому тьма-тьмущая, ни зги не видать.
Красавчик дух перевел и вдруг берет меня эдак за талию и с собой ведет куда-то.
– Ноги повыше подымай! – шепчет. – И на носки ступай, так шуму меньше.
Я руки поперед себя выставила, шарю в потемках, оступиться боюсь.
– Да ты разве видишь, куда мы идем?
– Вижу, – отвечает. – Ш-ш-ш! Лезь сюда!
И в каморку меня пропихивает, где бурьян по пояс. Сам – юрк! – за мной. В каморке на диво даже дверка сохранилась, он ее прикрыл, и мы оба замерли.
Слышу, загонщики наши уже в корпус вошли, спичками чиркают, переговариваются. Эти за здорово живешь не уйдут, я их знаю. Если отец Статор приказал, всё до последнего вершка обшарят.
Каморка узенькая, без окошек, наружу, кроме как через дверь, не выбраться. Склад в ней был, еще и посейчас машинным маслом пахнет. Вот тут самый-пресамый капкан. Накроют – смерть.
Стою, трясусь, как студень, у Великого Механизмуса пощаду вымаливаю. А толку ли вымаливать, егда самочинно его заповеди попрала? Не будет мне снисхождения… Эх-эх-эх!
Обнял меня красавчик, к себе прижал, прядку волос над моим ухом приподнял, чтобы мне лучше слыхать было.
– Выходи к ним. Ты из общины, тебя не тронут, а я как-нибудь отобьюсь.
Я – вот распутница! – тоже к нему притиснулась, да так и таю, как Снегурка по весне. До чего ж благостно, слов нет выразить!
Но это только на миг, а потом сердце опять упало. Зашептала в ответ:
– Не могу я, милый мой, выйти. Меня каменьями забьют… Я теперича вероотступница, у нас таких не жалуют.
– Да в чем же твоя вина? На поляну я по своей воле пришел, ты мне не помогала.
– Кто там будет разбираться! Есть устав общинный, его соблюдать должно. А я ослушалась… Загубил ты меня, как есть загубил!
Плачусь так, а злобы не чувствую. За что мне на него, дурня, злиться? Я всю жизнь одинешенька, о любви и не мечтала, а он мне капельку счастья подарил. Будто эскимо-мороженое лизнула. После такого и умирать не страшно.
Нет, брешу. Страшно. Представила себе, как дубасят чем ни попадя, кости ломают, патлы выдирают с мясом… Бр-р-р!
Так зримо все это мне обрисовалось, что не сдержалась, охнула. И тотчас под сводами заводскими голоса загуляли – гулко, с эхом:
– Тут они, тут! Попались, аспиды!
Прислушиваюсь, различаю: и брат Фланец здесь, и брат Коленвал, и брат Подшипник… Все, конец нам!
Сбежалась орава к каморке, начали на дверь напирать. А она хлипкая, на перержавленной задвижке держится. Красавчик пистолетишко свой тыркает, наладить пытается, да все понапрасну. Матюгнулся, взял кирпич на изготовку, меня собой загородил.
Вот и все, думаю. Отжила свое послушница Плашка.