Тихо, тихо! Надо успокоиться. Надо все по порядку. Сейчас… С чего же начать?
Помню, как отправила глупенькую Плашку передать тебе, что со встречами лучше повременить. Очень мне не понравился товарищ Вадим из Москвы. А вот я ему – наоборот. Смотрит на меня, как топтыгин на мед, облизывается. Не к добру это! А когда они с Кудряшом застали меня утром на улице (шла от тебя, мое небушко), у меня внутри все оборвалось. Что, если выследят, вызнают, поймают? Не позора страшусь, не тюрьмы – того, что отнимут меня у тебя и никогда больше не увидимся. Тогда и блаженству конец, и мечтам, и всему моему существованию, потому что…
Тихо! Еще раз сначала.
Плашку-то я отправила, но всю ночь ходила по избе, как неприкаянная. Легко сказать: давай повременим! Но разве можно сдержаться, когда двое суток тебя не видела? Словом, как только зорька зарделась, выскочила из дома и – к тебе на хутор. Нет, ты не думай, я перво-наперво на чердак посмотрела, где у меня товарищ Вадим с заезжим этнографом обосновались. Закрыто у них было, спали. Я через калитку не пошла, она стучит громко. Обогнула избу, потом через огород, за морковными кудельками канавку перепрыгнула и – к лесу. Вырубкой, вырубкой, подальше от села. Бежала, ног под собой не чуяла. А в груди вместо «тук, тук, тук!» – «ты, ты, ты!». И на каждом выдохе: «Небушко! Радость моя!»
Повезло: вы с паствой с ночного моления возвращались. Я часто спрашивала, зачем тебе этот цирк. Переделать людей можно только посредством образования. Поймут они физические законы, откроют для себя Ньютона, Фарадея, Менделеева, Маркони – и перестанут считать новейшую технику порождением Люцифера. Метод замены одной религии на другую не имеет перспектив, это нам еще в пединституте объясняли. Хомо сапиенс, в мозгу которого все зиждется на вере, без понимания причин и основ, так и остается невежественным папуасом. Он, как обезьяна, научится переключать рычажки на машинке для стрижки газонов, но будет смотреть на нее не как на механического слугу, а как на материализацию божественного промысла, которой надобно отбивать поклоны, чтобы она снисходила до нужд обыкновенного смертного и…
Но я не могу с тобой спорить. Ты доказываешь, что начинать правильнее от обратного: народные массы в большинстве своем настолько отсталы, что вложить им в умы Фарадея с Ньютоном невозможно. Иные из них и букварей еще не осилили – куда им до магнитных полей и периодических таблиц! Поэтому для старта в светлое будущее необходима модернизация религиозных понятий. Долой старика с бородой на облаке, который уже тысячи лет апатично взирает с высоты! На смену ему приходит Великий Механизмус. Он активно участвует в построении новой земной жизни, наделяет своих неофитов вещами, которые реально облегчают их бытовое бремя. Великий Механизмус не бросает людей на произвол судьбы, он не глух, не жаден, откликается на просьбы. Поверить в него намного проще, чем в христианскую, мусульманскую или иудейскую абстракцию. К чему это приведет? К тому, говоришь ты, что необразованные низы вслед за пролетарской революцией примут техническую и добровольно, сознательно потянутся к знаниям. Они уже слушают на политинформациях лекции о марксизме-ленинизме, их интересуют происходящие преобразования, и самый безграмотный батрак силится преодолеть свою неученость и понять, что такое «социализм». Хотя раньше он совершенно не интересовался ни политологией, ни обществоведением. Так и с точными науками: сперва народ должен получить результат, оценить его преимущества, а затем, как следствие, заинтересоваться изучением технологической цепочки, а также связанных с ней выкладок, обоснований, математических формул, и…
Куда-то меня опять понесло. Я повторяю твою аргументацию не потому, что хочу убедить себя в твоей правоте, а потому, что это невыразимое упоение – цитировать тебя и видеть за чередой букв, написанных на бумаге, твои чувственные губы, проговаривающие слово за словом, слышать твой колдовской голос. Он манит меня, чарует, обезоруживает, под его воздействием я становлюсь податливой и беззащитной. Ты говоришь, и через миг я вся в твоей власти. Какая сладкая, какая мучительно-отрадная магия! Моя бабушка, будучи еще сравнительно молодой, приговаривала иногда: «Ангелок босыми ножками по сердечку пробежал». Теперь я ее понимаю…
Итак, вы пришли из леса, все были чем-то обеспокоены и, как мне показалось, разозлены. Чуть погодя я узнала от тебя, что на молебен пробрался под чужой личиной лазутчик, и, судя по твоему описанию, это был товарищ Вадим. Но тогда я ничего еще не знала, меня жгло нестерпимое желание поскорее прильнуть к тебе, обхватить руками и глубоко – до головокружения! – вдохнуть твой аромат… Паства разошлась по домам, а я подбежала к тебе и потянула назад, под защиту деревьев, где никто бы за нами не подсмотрел.
Мы удалились от хутора, уединившись в нашем любимом лесном закутке, у сухой, давно упавшей сосны. Здесь мы, бывало, проводили целые часы в неге и страстном томлении. Но сейчас я не заметила в тебе того огня, который опалял и пробуждал во мне стихию. Я спросила, что случилось, и услышала от тебя о ночном инциденте. Товарищ Вадим устроил на поляне переполох и сбежал. Посланные тобой вдогонку люди сообщили, что его сопровождала Плашка. Вот уж от кого я не ожидала подлости! Их потеряли возле заброшенного литейного завода, и была абсолютная неизвестность по поводу того, как они поведут себя дальше.
Я дала обещание, вернувшись в село, проследить за товарищем Вадимом и выяснить, не готовит ли он облаву на хутор. На всякий случай, посоветовала я, пусть твои прихожане попрячут все, что может их уличить, – как они делали перед милицейскими рейдами.
Сказанное мной немного успокоило тебя. Твоя ладонь легла мне на грудь, и меня словно пронизало током. Я приготовилась испытать долгожданную эйфорию, но откуда ни возьмись вынырнула Плашка. Она упала перед тобой и стала вымаливать прощение. Из ее беспорядочных признаний я поняла, что товарища Вадима спас от преследователей какой-то лесной анахорет, представившийся геологом-изыскателем, и они еще раз побывали на молебной поляне, где видели такое… такое… Плашка тщилась описать то, чему стала свидетельницей, но от переживаний буквально захлебывалась словами.
Наши с тобой отношения не были для нее секретом за семью печатями, и все же я стушевалась, кровь прилила к лицу. Плашка, сгоравшая от собственного стыда, не придала значения тому, что застала нас вдвоем в обнимку на лоне природы. Ее занимало одно: отпустишь ты ей грех или нет. Но мне, хоть я и не получила желаемого, неудобно было маячить рядом с вами. Я перехватила твой взгляд, безмолвно показала, что ухожу в село. После твоего рассказа мне тоже сделалось тревожно, и теперь нельзя было упустить товарища Вадима. Я не позволю ему навредить тебе!
Усть-Кишерть уже восстала ото сна: на выгонах паслись быки и телушки, во дворах лаяли псы и кукарекали петухи. Мой чердак был раскрыт, я не обнаружила там ни товарища Вадима, ни этнографа. Заглянула в милицейскую усадьбу, поинтересовалась у надзирателя Птахи, который, выйдя из сеней, потягивался на крыльце, где субинспектор Кудряш.
– Н-н-н-н-н… – завел Птаха свой заевший фонограф. Не договорил, кособоко намалевал на дощечке:
«Ни знаю. Сутра ушол».
Тревожность нарастала. Уроков сегодня не было, и я занялась прополкой грядок, чтобы как-то отвлечься. К середине дня появился этнограф, зачем-то отчитался передо мной, что был в стойбище у вогулов, принимал участие в похоронах Санки, чье тело привезли из Перми после медицинской экспертизы. Санку мне было непритворно жалко. Из вогулов, ходивших ко мне в школу, он делал наибольшие успехи, все схватывал на лету.
– Благодарю вас за приют, – пробрюзжал этнограф так уничижительно, что любой бы догадался: приютом он крайне недоволен. – Ухожу к вогулам, они без меня в ипохондрию впали. Лето еще поживу у них, воспользуюсь гостеприимством… А по осени, когда похолодает, уеду в Пермь – подводить итоги исследований и писать диссертацию.
«Не задерживаю», – хотела съязвить я, но придержала язык. Уходит – замечательно. Лишних глаз вокруг меня и так в достатке. Но где же все-таки товарищ Вадим?
Он объявился после обеда, в синяках, ссадинах и с воспаленными глазами. Если судить по внешнему виду, побывал в переделке. Но Плашка утверждала, что при ней он ни с кем не дрался, от твоих опричников они скрылись, отделавшись двумя-тремя ушибами. Да, ты дорого дашь, чтобы узнать, кто и где его так отмутузил, но я – прости! – не сумела ничего выведать. На прямой вопрос «Ах, что это с вами?» он отговорился так же бесхитростно: гулял по лесу, шел через бурелом, споткнулся, упал… Пересказывать откровенное вранье не вижу смысла.
Он умылся у колодца, попросил у меня немного муки – припудрить разбитое лицо, а потом неожиданно завел разговор об истории Кишертского края. Расспрашивал, когда я сюда приехала и знакома ли со старожилами, которые помнят события начала века, в особенности революционные выступления на заводе в девятьсот пятом году. Я сказала, что в школе, в музейчике, который я же и организовала, имеются кое-какие архивы. Это то немногое, что уцелело в Гражданскую, когда в Усть-Кишерти шли бои с Колчаком. Товарищ Вадим обрадовался и попросил меня показать эти архивы.
Надеюсь, я не поступила опрометчиво, и ты не будешь меня распекать, как Плашку? Этим бумагам больше двадцати лет, уже и завод не существует, и работавшие на нем литейщики по большей части разъехались по всему Уралу. Я не в состоянии объяснить, что подвигло товарища Вадима ворошить прошлое нашего района. Он часа три просидел в учительской, обложившись пыльными папками, которые я достала с верхней полки шкафа. Перебрал все до последнего листочка и вроде бы не разочаровался. Поблагодарил меня и напоследок полюбопытствовал, не видела ли я сегодня субинспектора Кудряша. Я честно ответила, что нет, он сложил папки в шкаф и собрался уходить. О тебе не было произнесено ни слова. Я очень надеялась, что Плашка не разболтала ему о наших свиданиях.