Товарищ Вадим, не останавливаясь, показал Кудряшу какой-то листочек. На ночной улице не было никого, они и не подозревали, что за ними кто-то следит.
– Что это за цидулька? – спросил Кудряш хрипло. – Темнотень, как у мавра в заднице…
– Это, Егор Петрович, архивный документ, я им в школьном музее р-разжился. Списали за ненадобностью, полагали, что никого из фигурантов давнего дела и в живых-то нет… Знай вы, что эта бумажонка в обыкновенной коленкоровой папочке на полке шкафа лежит, спалили бы к чертям всю школу, так?
– Гхы, гхы… Эвона какого живодера ты из меня слепил! Что я тебе – хунхуз или монголо-татарин какой?
– Да бросьте, Егор Петрович, добреньким прикидываться! Вашу биографию я тоже знаю, в Перми справки навел, когда ездил туда с Байдачником. Скольких беляков вы в Каму поскидывали – сотни, тысячи? И глазом не моргнули!
– Так то ж враги! Кто их пожалеет, тот сам супостат, и его туда же, в Каму, клопа ему в онучи…
– К врагам, положим, тоже снисхождение надо иметь, а не всех без р-разбора на дно… Но мы сейчас о другом. Вы – ярый большевик, а брат ваш Тимоша всю жизнь по другую сторону баррикад находился. В молодости жандармом служил, и как гласит архивная записка, именно он р-раскрыл подпольную ячейку на Демидовском заводе. Двадцать восемь человек тогда на каторгу отправились, половина из них там и сгинула… Р-революционеры его к смерти приговорили, но он удрать успел. А потом война началась, следы его затерялись. Объявился ваш Тимоша уже после Октября, воевал за Колчака и, по некоторым сведениям, был убит в ходе боев за Кунгур… Но вижу я, сведения неверны. Что же это он вместе с прочим офицерьем за кордон не смылся?
Кудряш гхыкнул. Карта его была бита, он понимал это и не стал запираться.
– Ранили его… С пулей в брюхе лежал, помирать собирался. Я его на дальних выселках припрятал, где никого не было. Кое-как выходил – травами да всякими снадобьями вогульскими. Тимоха живучий, клопа ему… гхы, гхы!.. С такой-то раной иные прямым ходом на погост отправляются, а он отлежался, ходить начал. Стали мы мараковать, куда ему податься. Не хотел он из родимых мест уходить, веришь? Прирос к ним… Так и мыкался тут: спервоначалу на заброшенном хуторе жил, покамест туда антихристы эти не пришли. Опосля на заводские развалины перебрался. Забился в дырку, сидел, как сверчок, еду себе в лесах добывал, одичал совсем…
Кудряша понесло – видно, давно рвался выговориться, но не с кем было. Под его неумолчный говор эти двое вошли во двор подотдела, а оттуда в дом. Что же мне – отступать? Я услышала немало, но могла услышать больше, поэтому перелезла через шаткий штакетник, порвала при этом юбку, зацепившись за гвоздь, но меня это не смутило. Еще миг – и я уже под окнами, за которыми товарищ Вадим затеплил керосинку. А вот и он сам – виден через немытое стекло. И Кудряш с ним. Рамы пригнаны неплотно, мне все-все слыхать.
– Какая-то пасторальная у нас с вами повесть получается, Егор Петрович, – промолвил товарищ Вадим, усаживаясь за стол. – Братец ваш восьмой год в районе околачивается, ведет жизнь Робинзона Крузо… И что же – никаких планов на будущее? Так и собирается век свой питекантропом доживать?
– Кто таков этот пяти… как ты там сказанул?.. В общем, я про такого не знаю. Что касаемо Тимохи, то давно уж предлагал ему документишки выправить на чужое имя и куда-нибудь на Дальний Восток, где и затеряться легшее, и до япошек рукой подать, ежели за границу махнуть надумает. Я потому и из Перми сюда приехал, чтобы переговорить с ним по душам. Сдались мне эти серебряные человечки с леталками ихними, клопа им в онучи… Тимоха уже почти согласился, да тут тебя черти принесли… гхы, гхы! Всю малину нам попутал. Он, конечно, тоже хорош – сидел бы в своем запечье, орехи грыз, так нет же! Не удержался, говорит, людей решил спасти… тебя, значит, и эту, как ее… Дескать, хоть малую толику грехов искуплю. Ну, и нарвался мотней на грабли…
– Это как же понимать? – изумился товарищ Вадим. – Что значит «черти принесли»? Р-разве не вы меня сюда затащили? Я в Москву ехал, а ваши гайдамаки меня с поезда сняли, как последнего мешочника!
– Не моя это была воля. Ехал бы ты себе и ехал… Начальник твой позвонил, из ОГПУ.
– Барченко?!
– Он. Попросил придержать тебя в Кишерти, не пускать в столицу. Спросил, нет ли какого дельца подходящего… гхы, гхы!
Фамилия, которую назвал товарищ Вадим, мне ни о чем не говорила, но Кудряш, как видно, знал этого человека. Передразнил:
– «Ведаю аз, что на нынешней седмице, двадцать осьмого числа, чрез станцию Шумково проследует Вадим Сергеич Арсеньев. Вы уж, батенька, исхитритесь препону ему учинить, дабы задержался оный муж в ваших пенатах до особого моего распоряжения…»
Словесное построение, от которого так и веяло архаикой, произвело на товарища Вадима сильное впечатление. Он вскочил из-за стола, забегал по комнате.
– Да, это он… Но зачем? Почему нельзя пускать меня в Москву?..
– Это ты не меня, это ты его спрашивай, клопа ему в онучи… А ты мне вот что скажи. Про брательника моего, допустим, в архивах вычитал. Но как распознал, что мы с ним родня? Был у меня снимок… еще детский, – где мы леденцы грызем… но я его сжег. А больше ничего!
Товарищ Вадим перестал бегать, оперся на нетопленую печь. По лицу его читалось: хорошо, с начальством позже разберемся, есть заботы более насущные.
– Вы с ним похожи. Почти неуловимо, но когда я его впервые увидел, меня как будто торкнуло: кого-то он мне напоминает! А тут вы с ножом… Побоялись, что я отряжу Птаху с милиционерами лес шерстить?
– А то нет? – Кудряш недобро наморщил голый лоб. – Не оставил бы ты его в покое, это как пить дать… гхы, гхы… Но ты губу-то не раскатывай, я тебе его не выдам. Хоть на шматки меня режь!
– Да ну вас, Егор Петрович! – махнул на него товарищ Вадим, как на приставучего комара. – Теперь уже вы из меня мерзавца строите. Вам ли не знать, что в двадцать первом году объявлена амнистия всем солдатам Белой армии? Почему же ваш брат все еще прячется?
– Солдатам – да. Но офицерам и тем более бывшим жандармам – нет. Ты меня на мякине не проведешь, я законы почитываю… гхы, гхы…
– Если почитываете, то должны бы вспомнить, что кандидатуры лиц, не включенных в список амнистированных, подлежат р-рассмотрению в индивидуальном порядке. Вон генерал Слащев собственноручно красноармейцев р-расстреливал, а его помиловали, он в личном вагоне Дзержинского в Москву приехал и шестой год в школе комсостава тактику преподает. А ваш брат, насколько я его узнал, тоже небесталанный: в геологии смыслит, в технике… Такими кадрами Советская власть не р-разбрасывается.
Кудряш колебался.
– Тимоху в комиссарских вагонах катать не будут. Разве что в тех, которые в сибирские лагеря идут… Кто гарантию даст, что его не пришлепнут, когда он с повинной явится?
– Гарантию не дам, но обещаю: если поможете р-раскрыть дело, р-ради которого я сюда направлен, похлопочу за вас в инстанциях. И Барченко попрошу, он в дружеских отношениях с Бокием, а это вам не фунт изюму.
– Ой, соврешь! – Кудряш помотал своим лысым шаром. – Почему я тебе верить должен, клопа тебе в онучи?
– Потому что иначе оба под суд пойдете: и ваш брат, и вы как его укрыватель. Заслуги перед Отечеством вас не спасут… Да, и не вздумайте снова на меня бросаться. Мы здесь с вами не одни, за окном кое-кто стоит и каждое слово запоминает.
Я обомлела, а Кудряш навалился на подоконник и влип носом в стекло.
– Где? Никого не вижу…
– Зато я вижу, – ответил загороженный от меня товарищ Вадим. – И слышу. Так что без выкрутасов.
Небушко мое! Клянусь тебе, я бы все до конца дослушала, да нервы сдали. Получается, выдала я себя, не осталась незамеченной. Пока Кудряш окно протирал, чтобы лучше приглядеться, я качнулась назад, задела ведро, что под водосточной трубой стояло, оно опрокинулось, зазвенело… Собаки из окрестных дворов, числом не меньше десяти, отозвались заливистым лаем. Для меня это было чересчур. Я выбежала на улицу и через минуту оказалась уже в ее конце, за сыродельней. В паническом состоянии проскочила свой дом, а после не сразу решилась в него вернуться. Как меня встретит товарищ Вадим, что скажет?
Он не сказал ничего и в эту ночь не пришел вовсе. Я до утра прислушивалась, но на чердаке было тихо. Возможно, он так и просидел в подотделе с Кудряшом, но я не нашла в себе сил снова пойти туда. Ты же не будешь меня корить, правда? Любовь моя! Нависни над тобой действительная угроза, я, не задумываясь, пошла бы на любой риск, но пройдоха Кудряш и его брат из царских сатрапов… о, как они далеки от тебя! Я верно рассуждаю?
С утра я ждала посылку из Перми. Ее привезли к школе на грузовой машине, два здоровяка в затертых рукавицах по моей просьбе внесли ее в подсобку и поставили на пол. Она, как обычно, представляла собой деревянный ящик вышиною в метр и длиной чуть больше полутора. На крышке красовалась трафаретная надпись: «Учебные пособия. Не кантовать!»
За ее судьбу я не тревожилась. До вечера постоит здесь, а когда стемнеет, придут твои люди и все заберут. Со спокойным сердцем я отправилась на уроки и битых часа три втолковывала сельским тугодумам про «жи-ши», «ча-ща» и «не» с глаголом, а на послеобеденных занятиях заставляла вторую смену зубрить таблицу умножения и складывать числа столбиком.
Так пролетел день – будничный, шаблонный, ничем не примечательный. Дождавшись, когда ученики разойдутся по домам, я села в учительской проверять тетради. Вогулы сегодня не пришли, гибель Санки отпугнула их от Усть-Кишерти. Может, и вовсе больше не появятся.
В школьном коридоре шаркал шваброй уборщик, он же сторож. Служебный долг предписывал ему бодрствовать всю ночь, но у меня имелось проверенное средство – все та же самогонка, до которой он был страстный охотник. Алгоритм действий был отработан: я досидела до позднего вечера, вышла из учительской и протянула сторожу бутылку с синеватой жидкостью.
– Хочешь? Мне ее дома девать некуда, я не пью, а тебе в удовольствие, так что…