Я по несносному своему обыкновению не договорила, прервавшись на середине фразы, но в данном случае этот огрех остался без внимания. Сторож расцвел в улыбке, прижал бутылку к груди и затворился у себя в каптерке. Предыдущий опыт подсказывал мне, что через час он уснет богатырским сном и до утра его не разбудит даже пушечная канонада.
Я без спешки закончила проверять тетради и после полуночи прошлась по опустевшей школе. До прихода твоих людей было еще часа два, требовалось убедиться, что им никто не помешает. В каптерке раздавался храп сторожа – верное средство сработало как надо. Я направилась к черному ходу, чтобы отпереть дверь, которая вела в заросший чертополохом школьный сад.
Вдруг меня насторожил еле слышный шорох. Откуда он исходил? Я сняла опорки – традиционную деревенскую обувь, которую носят вне зависимости от сезона, – и босиком прокралась в подвальное помещение. Да! Подсобка, где стоял ящик, привезенный из Перми, не была заперта, хотя я точно помнила, что закрывала ее на замок. Ключей было два – у меня и у сторожа. Мой висел на шнурке у меня на шее, я бы ни при каких обстоятельствах с ним не рассталась. Следовательно, кто-то наведался к спящему сторожу, взял дубликат, проник в подсобку и…
Я оробела, но в то же время меня потянуло к полуотворенной двери. Кто там и что он делает? Если это товарищ Вадим, то он услышит мои шаги, как бы тихо я ни пробиралась. Нужно найти способ выманить его оттуда!
Я вбежала в учительскую и, не придумав ничего более подходящего, грохнула об пол гипсовый бюстик Лобачевского. Сторож, конечно, не проснулся, зато тот, кто орудовал в подсобке, притих. Я с опорками в руках промчалась по коридору и спряталась в кабинете, где были свалены как попало рулоны с географическими картами.
А вот и он! Сквозь трещину в стене я увидела его рослую фигуру. Он шел без света, но я нарочно оставила в коридоре зажженную свечу. Он дошел до нее, погасил и в непроглядной темноте вошел в учительскую – я определила это по хрусту гипсовой крошки у него под ногами.
Пора! Я выскочила в коридор, опорки бросила, чтобы освободить руки. По каменным ступенькам, которые к ночи остыли и обжигали холодом, спустилась в подвал, вбежала в подсобку. У меня при себе были спички, я зажгла одну. Худшие опасения подтвердились – ящик оказался вскрыт, а рядом с ним лежала вынутая и освобожденная от упаковки патентованная германская мясорубка. Не знаю, докопался ли товарищ Вадим до остальных даров, но и этого было достаточно.
Провал, полный провал! Я почувствовала себя Матой Хари, которую разоблачила французская разведка. Когда я осознала, что подставила под удар и себя и, что важнее, тебя, я, признаться, потеряла голову. Стояла перед ящиком, охваченная дрожью, как осиновый лист, и внутренне готовилась к тому, что войдет товарищ Вадим, ткнет меня между лопаток пистолетом и прикажет: говори правду!
Нет, мое счастье, я бы ни за что, ни под какими пытками не выдала ему тебя, но боюсь, мое признание ему и не понадобится. Любой глупец, обнаруживший содержимое этой посылки, сопоставил бы его с презентами, которые твоя паства получает от Великого Механизмуса, и это сразу бросило бы тень на тебя. Схватят, схватят! Нынче же на хутор нагрянет милицейский наряд. Они не будут ничего искать, возьмут за горло Плашку, а она – слабая душонка – молчать не станет, выложит всю подноготную, и тогда на тебя наденут кандалы, изобьют, засунут в тюремный фургон и увезут туда, откуда не бывает возврата, а я…
Тихо, тихо! Стихия снова меня захлестывает, не могу с ней сладить… Быть может, не все еще потеряно. Я должна бежать к тебе, предупредить. Ты успеешь укрыться, уйти из хутора. У меня дома, на книжной полке, за орфографическими словарями, есть немного денег, берегла на черный день. Я сумею их забрать, и мы уедем куда-нибудь, где нас не найдут. С тобой я готова жить в шалаше, в землянке… под открытым небом!
Оцепенев, я продолжала стоять у ящика. Но в подвал уже спускались, я услышала зевок двери. Через полминуты товарищ Вадим появится здесь, и будет поздно. Я метнулась в угол, там был такой малюсенький кошачий лазок, зашитый фанеркой. Я оторвала ее и протиснулась в квадратное отверстие. Чуть не застряла! Представь себе мое унижение, если б товарищ Вадим вошел в подсобку и застал меня трепыхающейся в узкой дырке! Я в отчаянии болтала ногами, изорвала кофточку, исцарапалась, но, к счастью, природная худоба позволила мне пролезть в отдушину и очутиться на свободе.
Быстро, быстро! Я понеслась во весь дух и постаралась как можно скорее скрыться в густолесье. Колкие стебли больно впивались в босые ступни, но я не задерживалась ни на миг. Мне все чудилось, что товарищ Вадим – длинноногий, как жираф, – бежит за мной и протягивает свои не менее длинные руки-клещи, чтобы меня схватить. Я затравленно оглянулась, но позади никого не было. Однако тревога не унялась – я осознавала, что времени у меня в обрез. Он без труда угадает мои намерения и не замедлит взять хутор приступом, сколько б войск для этого ни понадобилось. Он из ОГПУ, у него власть, для него, если что, и броневики пришлют…
Но откуда он узнал про вещи, присланные в ящике? О них неведомо было ни Плашке, ни перевозчикам. По твоим словам, посылки шли через Пермь из Москвы, там их и паковали. Выходит, утечка где-то далеко отсюда и товарища Вадима проинформировали из столицы?
Мысли перекрутились, как спутанная пряжа. Ничего, ты разберешься… Твой ум отточен, как бритва, рассечет любые узлы. И все будет хорошо.
Задыхаясь, я ворвалась в твой уютный, заросший крыжовником дворик и забарабанила в оконный переплет. Ты просила меня никогда так не делать, вести себя по возможности скрытно, но сейчас случай был особенный, из ряда вон выходящий.
Вжикнул шпингалет, и ты появилась в дверном прямоугольнике. Была уже глубокая ночь, я, наверное, тебя разбудила. Ты вышла, запахнув накинутый небрежно балахон. Узнав меня, резким движением вскинула голову, и с нее свалился капюшон, обнажив твои вьющиеся локоны. Я, испереживавшись, расплакалась, ты взяла меня за руку, втащила в сени, закрыла дверь и своим низким, мало отличимым от мужского, голосом потребовала объяснений.
У меня никак не получалось говорить связно, я перемежала слова-выдохи рыданиями, умоляла тебя не медлить, спасаться, а потом горло перехватило спазмом, и я уткнулась в твою упругую грудь, открывшуюся моему взору под тонкой кисейной ночнушкой после того, как ты перестала придерживать рясу. Я прижалась к тебе тесно-тесно, обняла тебя, и снедавший меня жутчайший стресс внезапно переродился в такое же всевластное желание, которому я не могла да и не хотела противиться. Оно захватило меня целиком, лишило воли, заставило забыть обо всем на свете, и я…
Глава VIIпредставляющая аудитории истинную сущность отца Статора
Я – женщина. Ничтожество мне имя? Какой кретин сморозил эту чушь? Мы знамя женской гордости подымем и встанем как одна плечом к плечу. И никогда, мои родные сестры, никто из нас не увлажнит лицо слезами боли беспредельно острой перед гуртом безжалостных самцов!
Но довольно стихов. Я еще не впала в маразм и предпочитаю изъясняться по-человечески. А вся эта рифмованная белиберда – не более чем театральщина, предназначенная для моих легковерных обожателей. Они и так млеют, когда я выхожу к ним в своем черном хитоне, вся увешанная железом, которое гремит в такт моим шагам. Мне кажется, в будущем – близком или отдаленном – это войдет в моду: заклепки, цепи, одежда смоляного цвета… Вспомнит ли кто-нибудь меня как родоначальницу новых веяний?
Ха… Меньше всего я думаю о посмертной славе. Мне всего тридцать пять, и я чувствую в себе достаточно здоровья, чтобы прожить еще как минимум столько же. Причем прожить не праздно.
Да, я не отец Статор. И не мать. Я чистая дева, которую не марал собою ни один представитель так называемого сильного пола. Я отношусь к ним, как к скоту, который необходим в хозяйстве. Скот должен быть накормлен, он требует определенного ухода, но испытывать к нему любовь – это извращение. Любви достойны только возвышенные, обладающие душевными струнами натуры – то есть женщины. Мужчин же Всевышний сотворил потребителями, он забыл вложить в них то, что отличает человека от животного. Все их поступки продиктованы удовлетворением низменных потребностей, ради этого они способны на многое, включая виртуозное притворство. Сколько же глупышек попалось на эту удочку! Но мне открылась истина, я рано поумнела, и никому не удастся меня провести.
Так кто же я на самом деле и как дошла до своих нынешних убеждений? Расскажу вкратце. По-настоящему зовут меня Елизавета, я родилась в Москве, папочка мой был преподавателем словесности, водил знакомство с Брюсовым, пописывал стишата и очень ими гордился. Очевидно, что-то из его литературных способностей передалось мне, потому что срифмовать пару строк для меня – раз плюнуть. Но я далека от бахвальства и не называю это творчеством, а тем более искусством. И я была бы искренне рада, если бы ничто во мне не напоминало о папаше! Не догадались, почему? Ну да. Мне не исполнилось и десяти, когда он ушел из семьи, бросив на произвол судьбы и жену, и целый выводок детей. Паршивая певичка из бродячей труппы, с которой он встретился, когда гостил у своего студенческого друга – между нами, такого же похотливого жеребца, – в Карпатах, вскружила ему голову. Кончилось тем, что этот почтенный педагог, награжденный за учительские успехи орденом Станислава третьей степени и дослужившийся до коллежского асессора, выгреб из домашней казны все деньги и скрылся в неизвестном направлении. Матушка, оставшись без гроша, работала за троих, быстро надорвалась и умерла. Дети пошли по миру, из шестерых выжили двое – я и моя младшая сестра, которая, впрочем, накануне совершеннолетия отравилась мышьяком, узнав об измене своего жениха.
И какой же путь мне был уготован после всего случившегося? Выйти замуж, родить потомство и терпеть мужа-подонка? Не смешите. Я уехала в Британию, где набирало обороты движение суфражисток. Там я нашла своих единомышленниц и без отрыва от самообразования принимала участие в их протестных акциях: приковывала себя наручниками к перилам мостов на Темзе, бросала доски с гвоздями под королевский экипаж, штурмовала вместе с горсткой домохозяек английский парламент, за что и угодила в тюрьму. Отсидев полгода, пришла к мысли, что показные эскапады меня не прельщают – я не видела в них ни пользы, ни смысла. Мне захотелось тишины, покоя и любви. Любви к женщине, конечно, ибо, созрев, я утвердилась в том, что лишь такая любовь не осквернит меня и не принесет мне горя.