Возвратившись в Россию в разгар мировой войны, я нанялась в работницы к богатой вдове, потерявшей своего благоверного месяцем ранее. В доме не было мужчин, это меня и привлекло, хотя драить паркет в восьми комнатах, не считая прихожей, не доставляло мне удовольствия. Вдова не выглядела удрученной в связи с потерей супруга и однажды, хватив лишку вишневой наливки, призналась, что в юности имела сношения с подружками-гимназистками и память об этой неземной усладе пребывает с ней всю жизнь.
Надо ли говорить, что мы зажили с ней душа в душу! Я из служанок была переведена в ранг компаньонок и не знала забот вплоть до того печального дня, когда мою матрону сгубил цирроз. Это произошло в семнадцатом году, незадолго до февральского переворота. Она завещала мне все свое немаленькое состояние, и я ухитрилась сберечь его, вовремя обратив в золото и драгоценные камни, которые не обесценились и при Советской власти. Я уехала на Урал, где меня никто не беспокоил. Но время шло, мои фонды таяли, я продавала перекупщикам бриллиант за бриллиантом, слиток за слитком. В один не самый прекрасный день обнаружилось, что жить мне практически не на что. Я стала подумывать о работе, но меня буквально воротило от перспективы сидеть в конторе и стучать на «Ундервуде», получая сорок рублей жалованья. Разве это предел мечтаний?
А каков он, мой предел, спросила я себя. И не сразу определилась, долго разбиралась в себе, прикидывала и так, и эдак. В моей биографии было все: несчастное детство, взбалмошная юность, умиротворенная зрелость. Гамма эмоций, выстраданный опыт, который требовал применения. И я поняла, что единственное, чем я могу удовлетвориться, перешагнув жизненный экватор, – это власть. Однако кто бы мне ее подарил в этой стране – ни с того ни с сего, с бухты-барахты? Я не состояла ни в комсомоле, ни в партии, а многолетний период, на протяжении которого я обходилась без зарплаты, мог при устройстве даже на самую ничтожную должность вызвать подозрения.
Обстоятельства подталкивали к принятию скорейшего решения, и я сделала выбор в пользу заграницы. В двадцать пятом году в Нью-Йорке открылся ночной клуб под названием «Прибежище Евы». Он просуществовал ровно год и был закрыт полицейскими, а две его хозяйки попали под арест за непристойное поведение. Но близкие моему сердцу, и не только сердцу, идеи уже нельзя было загнать, как джинна в бутылку, и вскоре подобное заведение открылось в Нидерландах. Вдруг мне попадется среди его завсегдатаев еще одна богатенькая курочка?
Для конспирации я переоделась в мужскую одежду – монашеское рубище, которое отыскалось в разгромленном красными скиту, – и двинулась к южным рубежам. Мне казалось, что пересечь их будет проще, чем европейские, а из Персии или Индии я могла бы обходными путями добраться до Старого Света. Но мои прожекты полетели в самом буквальном смысле.
Для ускорения процесса я напросилась пассажиркой к пилоту, который перевозил на аэроплане срочную почту в Оренбург. Он долго торговался, но я уговорила его, отдав золотую брошь – последнюю память о распутной вдовушке. Когда мы пролетали над Кишертским районом, аэроплан потерял управление, засбоили приборы. Пилот дергал штурвал, ругался как сапожник и поминал ведьмины кольца, которые будто бы портят технику и притягивают к себе все, что движется. Думаю, проблема заключалась не в кольцах, а в том, что аэроплан выработал свой ресурс еще при царе Николае. Мы упали в реку, пилот утонул, я, умевшая плавать не хуже пробки, выбралась на берег.
Поначалу мне думалось, что все кончено. Без средств, без транспорта нечего было и надеяться пройти через казахские степи и среднеазиатские пустыни. Но мне повезло – близ реки проползал обоз, это странствовали согнанные с обжитых земель сектанты-трясуны. Они только что лишились своего предводителя, умершего от слишком большой дозы веселящего настоя, и пребывали в унынии и растерянности. Когда у них на глазах с неба низверглась гремящая машина, а потом из стремнины вышла я, они сочли это божественным знаком и умолили меня стать их новым вождем. Я сочла благоразумным скрыть свою половую принадлежность. Как ни жаль, мужчины в современном мире имеют куда больший авторитет, а я еще не знала, насколько строптивыми окажутся мои подданные.
Мы поселились в брошенных избах староверов, обзавелись кое-каким хозяйством, но все это было настолько убого и так не соответствовало моим мечтаниям, что я испытывала непреодолимое отвращение ко всему окружающему. Роптала и моя паства. Эти серые людишки всерьез понадеялись на мое всемогущество и ждали, что я чудесным образом обеспечу им достаток. Однако я не была волшебницей и не могла соткать им из воздуха норковые манто и выстроить дворцы с водопроводом и паровым отоплением. Кроме того, они разочаровались в своей религии, а я ничего не предложила им взамен. Их недоверие ко мне росло, терпение иссякало, против меня зрел комплот, и я готовилась покинуть хутор, пока меня не выгнали взашей.
И тут возник он. Я не оговорилась: он. Экземпляр мужского пола. Не подумайте, что мои гендерные предпочтения изменились, нет. Я, как и прежде, видела в мужчинах существ, стоящих на более низкой эволюционной ступени, но как уже было сказано, иногда вступала с ними в общение, если считала, что мне это выгодно.
Своего настоящего имени он не раскрыл, назвался Гором (если не ошибаюсь, персонаж какого-то чепухового научно-фантастического романа). Я не допытывалась, мне было все равно: Гор и Гор. Он повстречался мне на поляне, где стояла вросшая в землю конструкция с непомерных размеров колесами и бронированной кабиной. Я не знаю, кто приволок ее сюда, она появилась еще до моего переселения на хутор. Обладай я техническими познаниями, мне бы, пожалуй, вздумалось ее починить и использовать в качестве средства передвижения. Но с моим гуманитарным складом ума я едва отличала плоскогубцы от коловорота.
Гор, как я понимаю, вел наблюдения за хуторянами, прежде чем подойти ко мне и заговорить. Он сразу расставил правильные акценты, предрек, что дни мои в общине сочтены, если не удастся кардинально изменить ситуацию. Я была на взводе, меня подмывало послать его подальше, но ситуация и впрямь была критическая, поэтому я выслушала до конца. Гор предложил концепцию новой веры, которая должна была сразить отставных трясунов наповал. Вера в Великого Механизмуса. Не скрою, когда я разобралась, мной овладело восхищение: как же здорово он все придумал! Это было модернистское здание на старой, многовековой платформе. Мне вспомнились читанные в детстве жизнеописания миссионеров, проповедовавших на островах Тихого океана. Столкнувшись с трудностями обращения закоснелых язычников в католичество, они проявили изобретательность и стали искусно вплетать в христианство элементы традиционных культов, чтобы мозги полинезийских людоедов перестраивались плавно и безболезненно. На Рапа-Нуи, как утверждают, и сейчас поклоняются пернатым истуканам с изящно вырезанными ликами апостолов.
Гор предложил мне насадить среди общинников веру в могущество техники. Это казалось уместным и своевременным. В деревнях уже вовсю тарахтели трактора, небо коптили паровозы – научно-техническая революция догоняла и перегоняла социальную. Словом, идея мне понравилась, она выглядела заманчиво, но я, умудренная своим не слишком успешным наставничеством, привела контраргумент: пустопорожними речами массы не вдохновишь, необходимо нечто осязаемое, существенное. Гор возликовал: мы с вами мыслим одинаково! И для затравки продемонстрировал мне электрическую борону Орловского сельмашзавода. Спросил, вдохновит ли эта вещица моих маловеров.
Еще как вдохновила! А когда за ней последовали другие, мои прихожане впали в экстаз и бесповоротно меня обожествили. Так, в одночасье, я добилась желаемого. Вот она, власть! Абсолютная, неограниченная, безраздельная. Пусть над маленькой группкой темных человечишек, зато такой власти нет больше ни у кого – ни у председателей партячеек, ни у комиссаров, ни у генерального секретаря ВКП(б)! Против них могут плестись интриги, им перемывают кости на кухнях, а я для своей челяди всегда недосягаема, непорочна и священна. Что и требовалось доказать.
Технику Гору присылали из Москвы. Кто – мне неизвестно. Уговор был такой: он поддерживает мой абсолютизм среди хуторян, а я не задаю лишних вопросов. Знаю, что поставки сопрягались со значительным риском, контейнеры доставлялись на перекладных и не всегда доходили по назначению. Чуть позже, когда мне посчастливилось соблазнить дурашку Липочку – а это отдельная песня, – система упростилась. Школа с периодичностью раз в два-три месяца получала учебники, атласы, карты, поскольку все это в заскорузлых рабоче-крестьянских руках быстро приходило в негодность, а то и под шумок пускалось на самокрутки. Грузы везли издалека, и у Гора, обладавшего широкими связями, имелась возможность подсовывать на промежуточных пунктах коробки с нужным ему – и мне – наполнением. Формировались же они, скорее всего, в Москве, потому что я нередко замечала на приборах свежие столичные и даже зарубежные клейма. Контейнеры доставлялись почтовиками напрямую в школу, где их получала Липочка, а у нее их забирали два моих верных вассала. Им настрого запрещалось вскрывать упаковки. Они приносили их ко мне, а после я раздаривала полученное моим верным овечкам по собственному усмотрению. У меня не было умысла посеять между ними вражду и разжечь зависть, я старалась придерживаться принципа равноправия, но все же выделяла тех, кто прислуживал мне наиболее ревностно: Плашку, Шпинделя, Маховика… Что до Липочки, то она довольствовалась моей любовью и ни о чем не просила. Бедная девочка, что тебе надобно? Пей мои ласки до дна! Нежным лобзанием, сладким терзанием долг оплачу я сполна…
Фу ты! – опять папашина наследственность, будь она трижды проклята.
Позволю себе ремарку: Гор вел себя прижимисто и не баловал нас запредельной щедростью. Я подсчитала: все, что нам перепало от него за неполный год, вряд ли обошлось дороже, чем в тысячу рублей. Конечно, для Липочки, получающей полсотни в месяц,