– Вы?
– Да… То есть нет. Соединяют вогулы по моим ориентировкам, а Гор со своими помощниками производит геологическую разведку. Он не сомневается, что рано или поздно удастся выйти на крупное месторождение золота или алмазов. Другие ценные самоцветы, которыми изобилует Урал, тоже нельзя сбрасывать со счета.
– И что он будет с ними делать? Сгребет в кучу и станет хранить под землей, как Али-Баба?
– О! У него есть возможность транспортировки ценностей за границу и их реализации на европейских и азиатских рынках.
– Иными словами, он хочет загнать наше советское золото за иностранную валюту, осесть где-нибудь в Париже и зажить там, как акула капитализма? А вы-то здесь с какого боку? Он вас к себе в лакеи записал, на хороший оклад?
Какой же все-таки бирюк этот Алипьев! Вывел меня из равновесия, и в голосе моем проявилось уязвленное достоинство:
– До лакейства я, Вениамин Серафимович, никогда не опущусь! Гор взял на себя обязательства вознаградить меня по заслугам за содействие. Он задумал собственную колонию основать… где-то в Гималаях или на Тибете. Чтобы полное равноправие, демократия и благоденствие. Мне полагался ранг заместителя… Не смейтесь! Он стратег, каких поискать. А на случай, если бы с колонией что-то пошло наперекос, он обещал снабдить меня средствами и переправить в любой населенный пункт мира по моему выбору. О! В Европе или в Соединенных Штатах я сделал бы научную карьеру… А здесь? Прозябать в глубинке – вот мое настоящее и будущее.
Он загремел пулеметом – на этот раз не угрожающе, а, я бы сказал, примирительно.
– Ваша карьера, Антон Матвеевич, оборвалась бы прямо сейчас, и весьма бесславно, не утащи я вас в укрытие. Из чего следует, что мистер Гор иногда пересматривает свои клятвы. Но к этому вопросу мы еще вернемся. А теперь нам бы с вами как-то выбраться… Припоминаю, что на ваших чертежах были и другие выходы. Сами выведете или мне с вашим бумаготворчеством сверяться?
Что я мог противопоставить? Понадеялся, что добровольное вспоможение мне зачтется, и повел. Мое участие было активным лишь условно: Андамьев, видевший в темноте, как на свету, вел меня за руку, пока коридор не раздваивался. Тогда он чиркал зажигалкой, и я указывал ему, какое направление выбрать. Так мы шли часа два, ноги мои начали уставать, а глаза болели от световых перепадов. Я искренне обрадовался, когда впереди замерцал выход, хотя мне и не представлялось, что со мной сотворит мой конвойный, покинув подземелье. Расстреляет на месте или препроводит в карцер, где передаст милицейским костоломам? Обе перспективы выглядели безрадостно.
Выйдя наружу, он потянулся, расправил плечи и закинул пулемет за спину.
– Спасибо, Антон Матвеевич, вы прирожденная Ариадна!
Сил обижаться у меня уже не было. Я сел на травянистый бугорок и обхватил руками голову. Пусть стреляет, мне все равно.
Он несильно и весело шатнул меня кулаком.
– Да не журитесь вы! Все образуется… А р-рассиживаться некогда, надо идти.
– Куда?
– Пока что на хутор к гражданам сектантам. Там меня товарищи дожидаются. А далее р-решим… Вставайте.
И вновь не возразишь. Я встал, он пропустил меня, и мы гуськом, друг за другом, пошли по тропинке в лес.
Послушница Плашка, она же Марфа Опанасова:
Эх-эх-эх! Жили не тужили, и вона как – в одночасье горесть великая на нас обрушилась. Сгинул отец Статор, а двух братьев наших насмерть положили. Счас обскажу, как все сталось.
Муторно мне было в ночи, ехидны всякие во сне являлись, дыханьем огненным меня опаляли. А после слышу: бах! бах! Стреляют. Я в чем мать родила из избы выскакиваю, вижу: народ наш хуторской к избе отца Статора сбегается. Ну и я за ними. Страх страхом, но коли с пастырем злосчастье приключилось, тут уж все брось и беги спасать.
Выяснилось, однако ж, что спасать некого. Прибежали, а во дворе брат Шпиндель с братом Маховиком распростертые лежат, все в кровище, будто цельное блюдо клюквы растолкли и на них вывалили. Бабы давай в голос реветь, я тоже всплакнула, но на уме другое: братьев, конечно, жалко, но где отец Статор? Ежли и его извели, то горше потери не выдумаешь. Всем нам тогда конец придет, по тайге разбежимся, рассеемся, аки пыль дорожная…
Кинулась я в избу, а там пустехонько. Нету кормильца нашего – ни живого, ни бездыханного. Звала, кричала – не докричалась. Выскочила снова во двор, а там уже весь хутор столпился, палки с паклей промасленной зажгли, фонари электрические включили, оцепили кольцом братьев павших, гул стоит – ни слова не разобрать. И вдруг выходят из тьмы двое: инспектор кишертский Кудряш и с ним тот седой, что нас с красавчиком на заводе укрыл. У инспектора в руках ружье скорострельное, какое у погибших братьев было, а у седого – два револьвера. Народ как зашумит: это они! Они Шпинделя с Маховиком сгубили. Подступили близко, кольями и ножами машут, орут: пошто убийство сотворили? И где отец Статор?
Инспектор для острастки над головами из ружья стрекотнул, а седой из револьверов выпалил. Народ попритих малость, но не расходится. Не столько по братьям убиенным скорбит, сколько за отца Статора тревожится. Жив ли? Может, его заарестовали и в темницу свезли?
– Нет! – отвечает инспектор. – Никуда мы его не свозили. Сам убег, клопа ему в онучи… И штоб вы знали: никакой он вам не отец… гхы, гхы! Для отца ему кой-чего недостает, а вот по женской части всего предостаточно.
Какой тут галдеж поднялся, мамочка родная! Эх-эх-эх! И мужики, и бабы – все наперебой:
– Бей их! Ишь, измываются… на отца Статора поклеп возводят! Ребра им переломать, нечестивым!
Инспектору по загорбку дрыном засадили, он аж до неба взвился, зачал пулями направо и налево сыпать, а сам орет:
– Тимоха, в избу! Переходим на осадное положение!
Народ врассыпную, а эти двое в сени к отцу Статору запрыгнули и дверь закрыли.
Брат Подшипник – молодой, неразумный – вслед за ними с дубиной бросился, но не добежал – его через оконце подстрелили, еле назад ухромал. Предупредили:
– Кто еще сунется, того наповал! Поостыньте, клопа вам в онучи, и переговорим без нервов. Выберите серед вас парламентеров… гхы, гхы… с ними и потолкуем.
Опамятовались мы, стали совет держать. Кто-то предложил избу сеном обложить и поджечь. Отговорили. Где это видано – обитель отца Статора огню предавать! К тому ж неведомо, где он сам. А ну как злочинцы его в подвал упрятали, а я-то туда по дурости своей и не заглянула…
Судачили и так и сяк. Ажно до утра уши друг другу прожужжали, переливали из пустого в порожнее. Решили договариваться. Выбрали троих – брата Сальника, брата Кронштейна и сестру Втулку – и отрядили их с белой тряпицей заместо флага к избе иттить. Остальные за забором залегли, боялись, не устроят ли те, что в осаде, стрельбу кровопролитную. Но они слово сдержали, подпустили к порогу.
Начались переговоры. Что да как, пересказать не могу – далече было, не расслышала. Гуторили долго, чуть не с час, мы уже заскучали все. Солнце на западную половину неба перевалило, а толку от парламентариев – как от козла молока.
И тут откуда ни возьмись сковородка летающая! Та, которой Великий Механизмус управляет. Продавил тучку над окоемом – и к нам! Низенько-низенько летит, будто подкрадывается. Общинники, как по уговору, – бух на колени и лбами в землю.
– Великий Механизмус! Великий Механизмус! Великий Механизмус!
Каждому понятно: защитник прибыл. Не оставил чад своих в бедствии, решил собственнолично за них заступиться. Счас как жахнет по безбожникам, истребит их поганое семя и по ветру развеет…
Та-та-та-та-та! Это не из сковородки, а откуда-то из леса раздалось. Я лежала, в лопушье зарывшись, но тут разом подхватилась, гляжу: а из-за осинок красавчик московский выбегает с такой же пулялкой, как у инспектора. И в небеса из нее жарит: та-та-та-та!
Накренилась сковородка, дым из нее повалил. Все в ужасе головы позадирали, а красавчик еще одну очередь выпустил – для верности. Мы думали: вознегодует Механизмус, ореолом осветится, покусителя в пепел обратит. Нет же… Закувыркалась сковородка, как голубь турман, – и книзу. По-за хутором грянулась оземь… разлетелась вдребезги на мелкие осколочки… дымный хвост солнце застил…
Что же ты натворил, красавчик?! Неужель Великого Механизмуса в распыл?.. Да как такое возможно?!
Эх-эх-эх!
Олимпиада Перевозчикова:
Что пережила я, когда безликие люди в одеяниях космических путешественников заперли нас в комнатке, вырубленной прямо в скале и больше похожей на саркофаг? По логике, я должна была ужаснуться и, объятая содроганием, погрузиться в мысли о будущем, которое вполне могло оказаться таким же беспросветным, как эта каморка. Но я – не поверишь! – испытывала состояние, близкое к счастью, а все потому, что ты была рядом, здесь, со мной. Небушко мое… мое счастье, моя любовь! Видишь, как твое присутствие действует на меня – с тобой я ничего не боюсь, и нет разницы, где я теперь, на земле или под землей. Я витаю в облаках, качусь по радуге и снова возношусь на эфирных потоках… и мне хорошо!
Если б еще и ты была со мной на одной волне… Но ты зажата, тебя тяготит неопределенность, и на мои ласки ты отвечаешь автоматически, без той страсти, на которую способна.
Очнись! Сбрось шоры, не зацикливайся на плохом! Представь, что мир принадлежит нам двоим и никого больше нет… никто не в силах помешать нашему блаженству, никто не вторгнется в нашу упоительную нирвану, не разрушит ее, не разделит нас, слившихся в единое целое, и не…
Вошел безликий, которого ты называешь Гором, и выдернул меня из нежнейших грез. Я едва успела отпрянуть от тебя и поправить блузку. Хотя его, кажется, нисколько не волновали наши с тобой отношения. Он застыл на пороге, как восковое изваяние, и прожурчал из-под шлема:
– Прошу извинить, если помешал, но мне нужна ваша помощь. Один из моих порученцев… Богдан… я отправил его на разведку. Он должен был пролететь на мультикоптере над хутором, разузнать обстановку. Но прошло больше часа, а он не возвращается. Со стороны хутора я слышал взрыв… Могло произойти несчастье.