Она тихо произнесла его имя. Как же ей стало спокойно — она была в безопасности, она лучилась счастьем, страдания и беды теперь ей не страшны!
Роберт не выпускал из объятий ту, что уже давно была для него воплощением женственности, любви и всего, что люди понимают под этим словом; он совершенно забыл о том, что мучило его и едва не привело к смерти; он уже не видел, что девушка измождена, не помнил о страшной угрозе, нависшей над их будущем; он не думал о коварном маге, чьи чары преследовали этот дом и сад; он просто был счастлив.
Но вспышка счастья, которую Элифас Леви, последний из Адептов, так блистательно проанализировал в одной из своих работ, кратковременна, впрочем, как и любая радость. Нет нужды передавать их обрывочный, прерываемый поцелуями, первыми и такими сладкими в воспоминаниях старости, разговор — он ничем не отличался от тех бесед, какие испокон веков ведутся влюбленными. Но с наступлением сумерек, погасивших изумительные краски окружающего пейзажа, счастье молодых людей было вновь омрачено мыслями об Энтони Ферраре.
Постепенно тень его простерлась между ними и солнцем, нависла мрачной тучей над их радостью: забывать об этом презренном человеке было нельзя. Первым о нем заговорил Роберт — он все еще обнимал девушку за талию:
— Когда ты в последний раз виделась… с Феррарой?
Майра подняла на него глаза.
— Почти две недели назад…
— Вот как!
Кеан заметил, что девушка странно напряглась, заговорив о Ферраре, но не понял, почему. Майра всегда относилась к приемному сыну опекуна, как к брату — тем более необычным казалось сейчас ее поведение.
— Ты не ожидала, что он так быстро вернется в Англию? — спросил Роберт.
— Я даже не знала, что он в Англии, — сказала Майра, — пока однажды он не пришел в наш дом. Тогда я была рада его видеть.
— А сейчас? Уже не рада? — волнуясь, поинтересовался Кеан.
Майра, опустив голову, с преувеличенной старательностью разглаживала складку на белом подоле.
— Однажды, на прошлой неделе, — медленно ответила она, — он… пришел сюда и вел себя… очень странно…
— Это как? — встрепенулся Роберт.
— Он объяснил, что на самом деле мы с ним не родственники.
— Ну и?
— Ты же знаешь, как я всегда любила Энтони? Всегда думала о нем, как о брате.
Она вновь замешкалась, а бледное лицо приобрело озабоченное выражение. Кеан поднял руку и обнял Майру за плечи.
— Расскажи мне все, — подбадривая, прошептал он.
Майра явно смутилась:
— Ну, его слова… выбили меня из колеи: он спросил, смогу ли я полюбить его не как брата, но как…
— Ясно, — нахмурился Кеан. — И что ты ответила?
— Сначала ничего: я удивилась и… испугалась. Даже объяснить не могу, что я почувствовала, но это было ужасно, да, ужасно!
— Ты, конечно, сказал ему об этом?
— Сказала, что не смогу увлечься им как-то по-другому, что даже подумать о таком не могу. Попыталась не задеть его чувства, но он… оскорбился. Сказал таким странным, сдавленным голосом, что уезжает…
— Уезжает! Из Англии?
— Да, и попросил кое о чем необычном.
— О чем?
— В тех обстоятельствах — мне было его так жалко, сам понимаешь — я не смогла отказать. Он попросил мой локон!
— Локон! А ты?
— Я же сказала, что не смогла отказать и разрешила ему срезать небольшую прядь, у него даже ножнички были. Ты злишься?
— Конечно нет! Вы же выросли вместе.
— А после, — она помолчала, — его как подменили. Я вдруг испугалась — сильно испугалась…
— Феррары?
— Не совсем его. Даже не могу объяснить! Меня охватил непомерный ужас. У него лицо поменялось, я его таким никогда не видела. В нем было что-то… — ее голос дрожал, она словно не хотела договаривать фразу, — что- то зловещее… порочное.
— Ты его не видела с тех пор?
— Нет, больше он не приходил к нам.
Кеан, положив руки девушке на плечи, наклонился и с какой-то грустью посмотрел в ее испуганные глаза.
— Тебя он больше не беспокоил?
Она отрицательно покачала головой.
— У тебя такой вид, как будто ты все еще тревожишься. И местность вокруг дома, — он нервным жестом показал на лежащий в низине сад, — нездоровая. Тут лощина, ты только погляди, какая трава высокая, да и комаров изрядно. Ты плохо выглядишь, Майра.
Девушка задумчиво улыбнулась.
— Мне надоела Шотландия, — сказала она. — Ты не представляешь, как я тосковала по Лондону. Хотя не отрицаю, что там я чувствовала себя лучше, даже было немного стыдно — выглядела как деревенская молочница.
— Но здесь тоже никаких развлечений, — нежно сказал Кеан, — ты одна, мистер Сондерсон ничего, кроме своих орхидей, не замечает.
— Они очень красивые, — мечтательно произнесла Майра, — они и меня очаровали. Я единственная в доме, кого он пускает в оранжерею…
— По-моему, ты проводишь в ней слишком много времени, — прервал Кеан, — там же очень жарко и душно…
Майра игриво покачала головой и похлопала его по руке.
— Со мной все в полном порядке, — сказала она почти
так же весело, как бывало, — а теперь и ты вернулся…
— Не нравятся мне эти орхидеи, — упрямо ворчал Роберт. — Это пародия на настоящие цветы. Вот сравни какой-нибудь одонтоглоссум с розой и сразу увидишь, что это чертовщина поганая, а не цветок!
— Чертовщина? — Майра рассмеялась.
— Да, чертовщина! Растут они в малярийных болотах и гибельных джунглях. Ненавижу орхидеи. И атмосфера в оранжерее не может быть чистой и здоровой. Это все равно, что проводить много времени в бактериологической лаборатории!
Майра с притворной серьезностью покачала головой.
— Только бы мистер Сондерсон не услышал тебя. Орхидеи — его дети. Его привлекает таящаяся в них загадка: они действительно зачаровывают. Просто смотреть на бесформенную луковицу и гадать, в какой цветок она превратится, увлекательнее самого захватывающего романа! Вот скоро, где-то ближе к концу недели, должна зацвести одна из них: он прямо с ума сходит от нетерпения.
— Где он ее взял? — спросил Роберт без всякого интереса.
— Купил у одного человека, а тот, почти наверняка, ее украл! В свертке было шесть луковиц, выжили только два растения, и одно из них заметно обогнало по росту другое
— оно такое высокое… — Майра подняла руку примерно на метр от земли, обозначив высоту орхидеи.
— Оно уже цвело?
— Нет, но бутоны — огромные, гладкие, продолговатые
— распустятся в любой момент. Мы назвали этот цветок «Тайной», я сама ухаживаю за ним. Мистер Сондерсон показал, что делать, и если растение действительно окажется новым сортом, а мы почти уверены в этом, он собирается отправить его на выставку и назвать моим именем! Разве ты не гордился бы, если бы орхидею назвали в честь твоей…
— Моей жены? — докончил Кеан и взял Майру за руки.
— Я и так очень горжусь тобой…
Глава XXIII. Лицо в оранжерее
Доктор Кеан прошел к окну, старинному, в свинцовом переплете. У кровати стояла лампа, и он поправил абажур так, чтобы свет падал на бледное лицо пациентки — Майры Дюкен.
За последние два дня в ней произошла ужасная перемена. Девушка лежала с закрытыми глазами, а на изможденном лице играли зловещие тени. Дыхание стало почти неразличимо. Доктор Брюс Кеан вполне заслужил свою превосходную репутацию, но этот случай поставил его в тупик. Он понимал, что Майра умирает на его глазах; перед мысленным взором все еще стояло искаженное страданием лицо Роберта, с мучительным нетерпением ожидающего вестей внизу, в кабинете мистера Сондерсона; но, тем не менее, Брюс ничего не мог поделать. Он смотрел из увитого розами окна вдаль, поверх кустарника, туда, где лунный свет серебрил листву деревьев.
Там располагались оранжереи, и, повернувшись спиной к кровати, Кеан долго стоял, задумчиво глядя на далекое мерцание их стекол. Только что ушли Крейг Фентон и сэр Элвин Гроувз, вызванные доктором на консилиум. Заболевание Майры озадачило и их — они пребывали в полном недоумении.
Внизу Роберт мерил кабинет шагами, размышляя, выдержит ли его рассудок последний удар, которым грозило будущее. Они с отцом знали, что за странной болезнью, начавшейся в тот самый день, когда Энтони Феррара в последний раз посетил дом Сондерсона, кроется нечто зловещее.
Выдался невыносимо жаркий вечер, не было ни ветерка, и, несмотря на распахнутые окна, воздух в комнате казался тяжелым и безжизненным. В нем все еще витал сладковатый, но невыразимо отталкивающий аромат. Запах постепенно овладевал домом. Живущие там уже настолько привыкли к нему, что перестали замечать.
Вечером, в комнате больной, доктор Кеан лично жег какие-то пахучие вещества, чем немало удивил сиделку и коллег. Теперь едкие пары выветрились, и воздух вновь наполнился слабым запахом чего-то сладкого.
В доме не раздавалось ни звука; когда к пациентке, тихонько открыв дверь, вошла сиделка, Брюс задумчиво смотрел в окно в направлении оранжерей. Он повернулся и, вернувшись к постели, склонился над девушкой.
Ее лицо напоминало белую маску; она по-прежнему была без сознания; доктор не замечал перемен ни к лучшему, ни к худшему. Но пульс бился медленней, чем раньше, и Кеан подавил стон отчаяния: таинственная прогрессирующая слабость могла окончиться только одним. Опыт подсказывал ему, что если ничего не предпринять — а все, что они перепробовали до этого, не принесло никаких результатов, — Майра умрет к рассвету.
Он развернулся и, дав шепотом указания сиделке, покинул комнату. Спустившись, он прошел мимо закрытой двери кабинета, не смея даже думать о сыне, ожидавшем там, и проследовал в столовую. В комнате горела только одна лампа, еле освещая сухопарую фигуру Сондерсона, расположившегося в эркере. Кромби, садовник, стоял у стола.
— Итак, Кромби, — тихо сказал Кеан, прикрывая за собой дверь. — Что за история с оранжереями, и почему я не слышал об этом раньше?
Садовник уставился в неосвещенный угол столовой, избегая взгляда доктора.
— Все же он имел мужество признаться, — вмешался мистер Сондерсон. — Это я сам проглядел: раньше он боялся говорить, потому что нечего ему делать в оранжереях. — Шотландец неожиданно рассвирепел. — И он прекрасно об этом знает!