Доктор Крок подхватывает его на руки и возвращает, наконец, на кровать. Томас снова превращается в набор дрожащих поверх одеял конечностей; он бормочет нараспев, снова и снова, Капитан привез Королю обезьянку, хотя краснокожий умер, Капитан привез королю обезьянку, хотя краснокожий умер, и хнычет, и повторяет эту фразу на разный лад. Хелен отступает назад с выражением немого ужаса на лице.
Богобоязненная Присцилла мрачнеет. Она прижимает руку к губам и шепчет сквозь пальцы: «Не говори лишнего, как язычники».
Доктор Крок вновь принимается осматривать Томаса – оттягивает веки, чтобы проверить прожилки на мышечной ткани под его закатившимися глазами, затем захватывает челюсть и открывает ему рот, чтобы осмотреть гланды.
– Раньше у него случались подобные конвульсии? – интересуется доктор.
Присцилла качает головой:
– Никогда.
Доктор Крок издает низкое, задумчивое «мда-а-а» и посылает за широким блюдом и влажным полотенцем.
– Да, Хелен, и захвати для меня Святую Книгу, – вдруг вмешивается Томас с кровати высоким, требовательным голосом, который совсем не похож на его собственный, и вообще ни на чей не похож, – я желаю закусить ею перед сном.
Он разражается грубым смехом и барабанит кулаками по груди.
Госпожа Бриггс щелкает пальцами Хелен, и та очень рада поводу покинуть комнату. К тому времени, как она возвращается, недуг Томаса снова видоизменяется; теперь Присцилла и доктор Крок с немым беспокойством наблюдают, как Томас скачет галопом по комнате, как будто на невидимой игрушечной лошадке, руки крепко сжимают воображаемые поводья. Но вместо того чтобы щелкать языком, изображая цоканье копыт, как это обычно делают дети, играя в лошадку, Томас лает, как рассерженный терьер. Его вопиющий отказ от правдивости представления вызывает у всех глубочайшую тревогу. С огромным трудом – и при весьма неохотном участии Хелен – втроем им удается стащить мальчика с призрачного коня и усадить в кресло, затем на его голову накидывают влажное полотенце, чтобы доктор мог дать подышать ему парами нашатырного спирта. Спальня заполняется вязким, кислым запахом свежей мочи, и Присцилла, помогая доктору устроить Томаса над чашей с парами, задыхается и зажимает рот. Как только полотенце убирают с головы Томаса, у мальчика начинается удивительно продолжительный приступ рвоты, одним ударом он опрокидывает чашу, и его возвращают на кровать, дрожащего, мокрого от пота и собственных выделений. Это кошмар наяву.
– Общипанная и выпотрошенная сойка помогает от падучей, – бодро замечает доктор Крок, вытирая платком блестящий лоб, – хотя, признаться, может оказаться затруднительно достать сойку в это время.
Его черный юмор не находит поддержки у госпожи Бриггс, которая уже сама как в лихорадке.
Но, к счастью (только не для Томаса Бриггса), еще не все средства испробованы. Так что мальчика щиплют, пускают кровь, греют и охлаждают, посыпают порошками, натирают бальзамами и пастой из растолченных семян марьиного корня и кошачьей крови.
Пастор Лонг прибывает слишком поздно, чтобы засвидетельствовать удивительный характер рвоты, и вскоре жалеет, что вообще пришел. Он на ходу придумывает несколько разных методов диагностики состояния духа Томаса, и все соглашаются с тем, что в нынешнем положении обычно набожный Томас совершенно не способен прочитать Отче Наш без того, чтобы не залаять, и это должно что-то означать. Пастор, однако, видит, к чему все идет, но опасается сделать хоть что-либо, что доктор Крок и госпожа Бриггс могут принять за папскую церемонию изгнания бесов. (Втайне, однако, он желает, чтобы папа очутился здесь, – уж тот лучше знал бы, что делать.)
К рассвету они приходят к заключению, что единственное объяснение чудовищной болезни Томаса Бриггса – колдовство. Порча. К десяти утра эта новость облетела уже полгорода.
Эта свидетельница говорит, что между Мэри, женой Эдварда Парсли из Мэннингтри, и этой Хелен Кларк, женой Томаса Кларка (и дочерью Энн Лич) была ссора, и эта свидетельница слышала, что упомянутая Хелен сказала, когда упомянутая Хелен проходила по улице мимо двери этой свидетельницы, что Мэри, дочь упомянутых Эдварда и Мэри Парсли, поплатится за все, после чего упомянутая Мэри, дочь, заболела и через шесть недель умерла.
10. Проповедь
На следующий день наступает настоящая зима; на улице крайне холодно и пасмурно, с неба на Мистли сыплется снег с дождем. Мать, стоя на пороге, кидает взгляд на эту огромную тучу и заявляет, что не выйдет из дома за все серебро Севильи, но я, будучи охвачена любопытством (это, конечно, первейший грех женщины), решительно настроена идти, несмотря ни на что.
Скамьи такие ледяные, что можно отморозить бедра даже через юбки, но тем не менее собрание, обещая возможность посплетничать, раздувается до приличного размера, несмотря на мерзкую погоду. Беспрецедентное отсутствие госпожи Бриггс на своем законном месте в первом ряду только подтверждает слухи, витавшие в рассветные часы по городу от двери к двери не без помощи мальчишек-посыльных и краснощеких домохозяек, опорожняющих зольники в мусорные кучи (и вдова Лич среди них). С первых же слов проповеди становится ясно, что предрассветное столкновение пастора Лонга с исчадиями ада прибавило ему определенную привлекательность в глазах паствы (Фрэнсис Хокетт, положив руку на грудь, заявляет, что она съела бы его, как пирожок, мне это заявление кажется чрезвычайно безнравственным). Пастор Лонг замечает это новообретенное уважение и, кажется, доволен этим фактом. Теперь это другой человек.
Он в упоении бушует за кафедрой, этакий эссекский Иеремия, откидывает прядь каштановых волос со своих глаз, кружевное жабо сбилось в сторону. Его проповедь приводит в восторг даже своенравные задние ряды.
– Как всем нам известно, – говорит он. – Как всем нам известно, дела Божьи на земле почти завершены. Все решительно стремится к своему концу. И вот, когда небесная стрела так близка к цели, Дьявол удваивает свои усилия, чтобы сбить ее с пути и ввергнуть мир в заросли анархии.
По-моему, метафора несколько надуманна, но прихожане внимают с широко распахнутыми глазами. Почтенные горожане на передних сиденьях бледнеют и хватаются за горло.
– И сейчас, – произносит нараспев пастор Лонг, – мы движемся на ощупь, в темноте, окруженные врагами рода человеческого. И кто-то протягивает нам руку сквозь эту тьму. Но как нам понять, поможет ли нам эта рука преодолеть тени сомнений и встать на путь истинный или, напротив, уведет нас прочь от спасения, прямо в пасть Зверя?
При упоминании Князя ада порывы ветра как будто нарочно хлещут по заколоченным окнам. Я вижу, как в третьем ряду Мэри Парсли хватается за руку сестры. Даже здесь, объясняет пастор, в Мэннингтри, в большом количестве водятся слуги Дьявола, подобно злобным жабам на дне мешка с зерном, они упиваются собственной слизью. И теперь их хозяин подстрекает их восстать против города, против соседей, что долгое время помогали и поддерживали их, против парламента и против самой Англии.
– Мир будет сотворен заново, – его глаза пробегают поверх голов, словно следят за полетом невидимой птицы, – не сомневайтесь в этом, ибо сказано, что придет день Господень, как тать в ночи, и тогда небеса с шумом прейдут, а стихии же, разгоревшись, разрушатся… – он делает вдох. Моргает. – Новый мир. Но будет ли это мир для праведников?
Он делает паузу и прикрывает глаза, как бы приглашая своих прихожан представить себе альтернативу: изгороди, конечно, полыхают в огне, сороки клюют головы мертвых ягнят, а свиньи и собаки ходят на задних лапах, опираясь на ржавые мясницкие ножи.
– И воскликнул он сильно, громким голосом говоря: пал Вавилон, пал, – и вот уже некоторые из наших более верующих соседей, хорошо знающих Откровение, молча шевелят губами, повторяя знакомый стих, – и сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице, – пастор Лонг воздевает руки к стропилам. – Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горести! Ибо говорит она в сердце своем «Сижу царицею, я не вдова и не увижу горести». Бдительность! – кричит он и что есть силы бьет ладонью по пюпитру. Прихожане вздрагивают.
О ком говорит пастор Лонг? В Мэннингтри много вдов, и с каждым днем их становится все больше. Общее мнение в отношении вдов таково: как только притупляется острота утраты, они принимаются сетовать на жизнь и донимать своими просьбами остальных жителей деревни. Буханка хлеба здесь, кусок масла там, мне просто нужно встать на ноги, достопочтенная. Некоторые валяются в постелях, в то время как хозяйство приходит в упадок, а оставленные без присмотра дети проказничают на улицах. Некоторые, потеряв собственных мужей, берут курс на чужих – все эти пышные груди и большие умоляющие глаза пожалуйста, Джордж, я так давно не чувствовала мужского прикосновения. Да, левая сторона церкви может уступить этому натиску, они могут понять, как такая женщина, раздираемая пустотой, может обнаружить, что эта пустота поглощает ее. Они могут понять, что женщина будет искать что-то, что заполнит эту пустоту, примется набивать ее чем придется, призрачными лохмотьями, что укутывают ее плечи в ночи. Говорят, Дьявол – хитрый плут и двуличный любезник. И подставляет терпеливое ухо так же, как раздает красивые безделушки. А женщины ненавидят вдов еще и потому, что стоит случиться шторму на море, или прилетит шальная пуля, или опрокинутся леса на верфи – и они уже сами овдовели.
– Бдительность! – напряженно повторяет Лонг. – Бдительность и вера. Кто игнорирует грехи ближнего своего, сам грешен. Дьявол появляется среди нас во всевозможных обличьях, удивительных и низменных – распутная девица, фокусник, прекрасный Кавалер с перьями на шляпе, – его цель совратить и похитить вашу душу, или же он может прикинуться всего лишь… всего лишь кроликом у двери, собакой… собакой, что тенью следует за вами по дороге домой. Он неустанно увеличивает свои владения – с востока и запада, с севера и юга, и надеется, что вскоре его будут величать Властелином этого мира. Мы должны позаботиться о том, – он поднимает дрожащий палец к небу, – чтобы среди праведников не нашлось ему ни убежища, ни приюта. Бодрствуйте, говорит Петр, ибо противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить.