Дьявол, сделай мне больно. Дьявол, покажи, что ты ненавидишь меня, ведь я стою среди избранных».
В последние недели все мои мысли были заняты этой необыкновенной цепочкой событий, которая, боюсь, началась с моей собственной шалости и заканчивается – по крайней мере я должна на это надеяться – здесь и сейчас: больным ребенком и его убитой горем матерью. Стоя на крыльце, я переминаюсь с ноги на ногу, чувствуя, что я виновата во всем этом. Не в том смысле, что я сделала это или что это произошло по моей воле, но в смысле, что я вывалила свои грехи в невидимую груду, из которой на всех нас выливаются нечистоты, как удобрение для черных цветов Дьявола. Кролик у двери, повязка и капуста, тень на воде, сон про фруктовый сад, дитя в огне – все это не может ничего не значить. Это все обжигающие нити в каком-то хитроумном замысле, но мне недостает внимательности или ума, чтобы его постичь. Конечно, я верю в Дьявола. Я знаю, что не заслуживаю его внимания. По крайней мере, я так думала. Впрочем. Впрочем. В конце концов, он может быть сразу в двух местах, даже сразу в десяти местах и больше. Что мешает ему стоять прямо за моей спиной, здесь, на крыльце – или возле умывальника у Джудит Мун, – даже если он, как считается, нашептывает скабрезности в надушенные локоны герцога Камберлендского, который сейчас за полстраны отсюда?
И, возможно, я немного рада этому. Во мне произошла заметная перемена, непонятная для других. Мать, подозрительно сощурив глаза, сообщила, что я очень хорошо выгляжу. Может, просто светлое шерстяное платье выгодно подчеркивает цвет моего лица. Это зимнее платье коротковато, и в прошлом году я сильно стеснялась этого. Но теперь я с удовольствием шагаю в нем по городу, угрожая при каждом шаге обнажить стройную щиколотку, и думаю, что булочнику, или бакалейщику, или кузнецу, или кому-то там еще, кто попадется мне по пути, вполне может посчастливиться увидеть маленький краешек моего белого чулка. Вечером, выпуская волосы из-под чепца, я касаюсь шеи и чувствую, что она похожа на лебединую. Я чувствую себя грациозной, как перышко, как женщина, любимая Сатаной.
Но уж лучше быть любимой Господом, потому что тогда ваши собственные чувства не имеют значения. Пред любовью Господа ваши чувства меркнут. Именно так уродливые мужчины – те, кто выглядят так, будто не пригодны ни для какой другой любви, кроме божественной, – пишут в своих книгах. Таковы мои мысли. Я хочу всего, но не заслуживаю ничего.
Итак, я стою перед задним входом в дом, крепко сжимая ручку корзины, дыхание вырывается из моего рта маленькими облачками. Если господина Бриггса действительно околдовали, я твердо хочу увидеть это своими глазами.
Аккуратный фасад поместья Бриггсов – добротный красный кирпич, крепкие выбеленные балки – покосился. В поместье есть второй этаж. Восемь комнат, а может, и больше. Я стучу в дверь и принимаюсь считать окна; к тому времени, как Хелен Кларк в грязном переднике и с подвязанными волосами – черные локоны подпрыгивают за ушами – открывает мне дверь, я насчитываю десять. Завидев меня на пороге, она награждает меня долгим, тяжелым, весьма нелюбезным взглядом, и я не понимаю почему – обычно мы общаемся достаточно дружелюбно (Хелен – младшая дочь вдовы Лич, и тем самым нам обеспечено одно и то же бесславное положение. Но я привлекательней, полагаю, даже с оспинками, а это всегда вызывает некоторую вражду между девушками, у которых нет лишнего шиллинга на ленту или румяна, чтобы хоть как-то подправить то, что дано природой).
– Хелен, – говорю я и, улыбнувшись, наклоняю голову. – Я подумала, что могу навестить почтенную госпожу Бриггс, передать ей мои добрые пожелания, и от моей матери тоже.
Я прокручивала эту фразу в своей голове всю дорогу, но все равно получилось плохо. Хелен что-то бурчит, но делает шаг назад, приглашая меня войти на кухню. Под большой решеткой горит огонь. Плоские медные и глубокие оловянные блюда и кастрюли, чаши и миски в огромном количестве мерцают в кухонном буфете. Немного денег, а столько красоты. За дверью, из гостиной, доносятся голоса трех или четырех человек.
– Лучше бы ты этого не делала, – резко говорит Хелен, забирая у меня корзину, чтобы осмотреть яблоки.
У Хелен Кларк нет той красоты, о которой мечтает большинство девушек, но она мягкая, ладная и приятно простая – в ней есть много такого, за что хочется ухватиться. Кроме темных волос в ней мало чего от матери – разве только задиристый характер и чуть заметные волоски над верхней губой.
Я притоптываю, чтобы согреться.
– И почему же лучше бы мне этого не делать?
Она оставляет корзину в покое и вызывающе смотрит на меня.
– Кто мы, – шипит она, тыча пальцем себе в грудь, – и кто они? – она указывает на дверь в гостиную.
Я смеюсь. Это глупый, натянутый смех.
– Я еще не имею удовольствия это знать.
Жесткий взгляд Хелен пресекает мою напускную веселость.
– Боже мой, – говорит она, шумно выдохнув, – женщин Уэст точно не обвинить в трусости. Были разговоры, – она понижает голос, – такого толка, что ведут к разным подозрениям. Этот господин Хопкинс здесь отирается слишком часто, – она передергивает плечами. – Тебе не кажется, что он будто горсть снега, которая попала тебе за шиворот? Он так смотрит на людей…
Дверь в гостиную распахивается, и она замолкает. На пороге стоит Джон Идс в изящном приталенном темно-синем дублете, застегивая верхнюю пуговицу плаща. Мне так нравятся те редкие моменты, когда я замечаю его прежде, чем он меня – он хмурится на упрямую застежку бесхитростно и естественно, прямо как детеныш какого-нибудь животного. Он поднимает взгляд, видит меня и, придя в себя от неожиданности, кланяется.
– Мисс Уэст, – приветствует он, мило смущаясь.
– Господин Идс. Удивительно видеть… – Нет. Не говори так, Ребекка. Ты не лондонская кокетка. Начни заново. – Господин Идс. Я подумала, что могу навестить почтенную госпожу Бриггс, передать ей мои добрые пожелания, и от моей матери тоже. И – яблоки, – повторяю я, чувствуя, как мои щеки начинают гореть, когда Хелен смотрит на нас и, криво усмехнувшись, отворачивается к огню.
– О. И я… Я уверен, ей будет приятно, – он неуверенно улыбается. – Надеюсь, вы извините меня. Я собирался… – Он показывает на дверь, через которую я вошла. Не успела я сделать реверанс, как он уже покинул кухню, не сказав даже Благослови Господи. Можно подумать, господин Идс избегает меня. На самом деле я уже знаю, что это все, о чем я смогу думать, когда вечером лягу в кровать, и это займет не меньше двух часов, и мне наверняка будет не до сна. Интересно, существует ли сорт близости между людьми, который бы не был сопряжен с чем-то греховным, и неужели некоторым людям нравится такое или все просто притворяются?
Через открытую дверь мне видны ноги человека, сидящего в кресле у камина. Ноги в высоких черных кожаных сапогах со шпорами на каблуке, которые поблескивают, когда на них падает свет от огня. Сапоги господина Хопкинса. Итак. Идс пришел с Хопкинсом.
– Что ж, как говорится, пришло время встретиться со своим создателем, – ухмыляется Хелен, проследив за моим взглядом. Затем вываливает на стол шар теста и неуклюже начинает его месить.
Я делаю глубокий вдох и поправляю передник. Спрашиваю Хелен, как я выгляжу.
Она на секунду отрывает взгляд от теста и фыркает:
– А какое тебе дело? Ведь твой возлюбленный только что ушел.
И она права. Какое мне дело? Но, однако, я стою, улыбаясь, до тех пор, пока она, закатив глаза, не сдается:
– Достаточно хорошо, полагаю. А теперь иди.
Я вхожу в гостиную, почтительно, не поднимая глаз, но так как это моя основная манера держаться на публике, я могу распознать каждого присутствующего по одежде ниже талии. На низкой лавке у дальней стены в плотных черных юбках сидят Пруденс Харт (руки, как всегда, поддерживают раздувшийся живот), Присцилла Бриггс и Мэри Парсли – скорбное трио. У камина, в кресле с высокой спинкой, сидит господин Хопкинс, руки в перчатках покоятся на бедре. У двери стоят пастор Лонг и Ричард Эдвардс, последний всегда носит шпагу, хотя все знают, что сам он даже свинью не способен заколоть. Когда я вхожу, все замолкают.
Я приседаю, сложив руки за спиной, и обращаюсь к вельвету госпожи Бриггс:
– Добрый день и Господь благослови вас. Я пришла засвидетельствовать мое почтение, госпожа Бриггс. Мы с матушкой горячо молимся за выздоровление Томаса. Я… Еще я принесла яблоки. Они… Они у Хелен.
Прежде чем госпожа Бриггс успевает ответить, сверху доносится требовательный вопль и затем ураганный топот, сопровождаемый грохотом.
– Ого! – Пастор напоминает ребенка, который прислушивается к разыгравшемуся в бухте шторму. – Серьезный приступ!
Его воодушевление повисает в воздухе. Женщины тревожно поднимают головы в сторону стропил, но, кажется, загадочная способность Томаса передвигаться временно сошла на нет.
– За ним присматривают? – спрашивает Хопкинс.
– Да, сэр, – отвечает госпожа Бриггс. – Сейчас с ним доктор Крок.
Когда я поднимаю голову, то вижу, что Присцилла Бриггс смотрит своими воспалеными глазами прямо на меня. Я пытаюсь улыбнуться, но то, что у меня получается, больше походит на гримасу. Мэри Парсли тянется к руке Присциллы. Подобно любой необычной девушке, мне хорошо известны женские хитрости и проделки: обоюдоострые смешки, паучок, которого роняют в нарядную туфельку, безжалостные гадости, которыми мы жалим друг дружку, будто втыкаем булавки в восковую куклу. Я в точности знаю тот взгляд, которым обмениваются женщины, если они только что говорили про вас, точно так же, как взгляд мужчин, если они только что мысленно вас раздевали. И Присцилла, Мэри и Пруденс явно едва закончили обсуждать меня. Пруденс Харт наклоняется к старой Мэри Парсли и что-то шепчет ей на ухо.
– Я подумала, – говорю я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал, – я подумала, может, я могу повидать господина Бриггса? Мне бы хотелось… Мне бы хотелось пожелать ему здоровья лично. – Я кусаю губы.