– Псалтирь, восемь-четыре, – будто на уроке отвечает Стерн, с уверенностью отличника.
– Восемь-три.
Стерн краснеет.
– Это правда, – признает он, прочищая горло. – Мне не приходит в голову, где мальчик вроде Бриггса мог бы узнать о подобных вещах. Колдовство, одержимость… В наших краях давно не слышно про ведьм, наверное, уже целое поколение или больше… Полагаю, со времен старой Мэри Кларк… Было, конечно, то дело в Сент-Осите…
Хопкинс заинтригован.
– Кларк, говорите? Служанка Бриггсов имеет к ней какое-то отношение? Хелен, кажется…
На самом деле Хопкинс уверен, что девушку зовут Хелен, потому что Хопкинс ничего не забывает.
Но он считает, что пока рано привлекать лишнее внимание к своим подозрениям.
Испуганная ведьма может ускользнуть или, хуже – прибегнуть к своим средствам.
Стерн потирает щеку и делает глоток вина.
– Нет-нет. Она была матерью Элизабет Кларк, хоть и сложно поверить в то, что эту старуху когда-то родили, – усмехается он. – В то время я был мальчишкой. Мы купали[7] ее в нашем пруду, здесь неподалеку. – Он с ностальгией смотрит на стропила, а затем добавляет: – Хелен – старшая дочь вдовы Лич.
Хопкинс задумчиво кивает, прижимая яблоко к небритой щеке.
– Лич. Между прочим, многие полагают, что склонность к колдовской ереси передается от матери к дочери. Подавляющее большинство авторов сходится в этом. То ли потому, что мать склоняет дочь присоединиться к ее сговору с Дьяволом, то ли вообще из-за присущей слабому полу духовной немощности, просто более усугубленной, что делает их особенно уязвимыми перед его соблазнами…
– Что ж, – бормочет Стерн, поднимаясь с кресла и натягивая пальто, потому что у него недостает терпения слушать заумные речи Хопкинса, – в это легко поверить, глядя на старую хрычовку вроде матушки Кларк.
Он берет свою широкополую шляпу.
– Уже поздно, Мэтью. Лучше мне отправиться к себе на ферму, пока Агнесс не принялась беспокоиться, что я сам угодил в когти Сатаны, – он со смешком запрокидывает голову и, осушив последние капли вина, приподнимает брови. – Мм… Благодарю за кларет.
Хопкинс рассеянно машет ему рукой на прощанье и слушает, как Стерн, пошатываясь, проходит через передние комнаты и уходит прочь. Выждав немного и убедившись, что остался в одиночестве, он встает и подходит к шкафу в углу комнаты. Щелкая верхней панелью, Хопкинс открывает личную библиотеку: «Демонология» короля Якова и «Молот ведьм» стоят рядом с потрескавшимися корешками «Disquisitionum» Дель Рио и «Tractatus de Hereticis» Бодена и Реми. И, конечно, восхитительная подборка неотериков: незаменимые «Рассуждения о проклятом искусстве ведьмовства» Перкинса, «Astronomia Carolina» Стрита, «Эфемериды». Здесь же зачитанные до дыр книжицы и небольшие трактаты, повествующие о судебных процессах над подручными дьявола в Уорбойсе, Берике, Пендле и Сент-Осите, Ютландии, Копенгагене, Каррикфергусе и других местах. Он знает женщин, что извиваются на этих страницах.
Знает их имена, их тела, что ныне покоятся в безымянных могилах или развеяны пеплом. Знает и их методы. Он достает из шкафа свои записи.
За окном падает первый снег зимы. Большие прекрасные хлопья сплющиваются, ударяясь о стекло, подсвеченное пламенем свечи. Ночь безлунна, и больше ничего не видно. Ничего по ту сторону. Инстинктивно он меняет яблоко в своей руке на то, что лежало на подоконнике, – полушарие твердое и холодное от близости к стеклу.
Он возвращается на свое место с яблоком и бутылкой кларета.
Расстегивает верхние пуговицы дублета. Шестое яблоко он съедает.
Проснувшись, он видит, что в углу комнаты выросло огромное дерево и дальняя стена рассыпается под натиском его мощных корней, луна и звезды беспрепятственно заливают турецкий ковер своим фиолетовым светом. Тихо. Только тающий снег капает с изломанных стропил. Камин давно прогорел.
Хопкинс покидает кресло – встает на затекшие ноги, весь растрепанный. Дерево огромно; сизый плющ, словно дымок, обвивает толстый ствол, покрытый шершавой корой. Запрокинув голову, он всматривается в темноту кроны. Нащупывая выступы в коре, он начинает карабкаться вверх, сквозь проломленную крышу к ночному небу, усеянному смертельно-прекрасными звездами. Достигнув вершины, он смотрит вниз, на черные болота и пастбища Эссекса, простирающиеся до самого горизонта, подобно дамасскому покрывалу, накинутому на согнутую спину Англии.
Затем появляются ведьмы. Одна за другой они приземляются и скидывают свои мантии; их обнаженные тела серебрятся в лунном свете. Юные и старые, светлые и темные, толстые и худые – все прекрасны и все отвратительны. Одни прилетают, другие скачут по полям верхом на каких-то несуразных животных; присмотревшись, он понимает, что это мужчины – мужчины на четвереньках, взнузданные, словно лошади.
Вот уже организовано роскошное пиршество – жаркое из пяти птиц, жаркое из двенадцати птиц, дымящиеся красные хлеба и серебряные блюда, переполненные сладостями, вишней и черным виноградом. Здесь же ананасы, блюда с мельчайшей сахарной пудрой, леденцы с темными знаками на них, три молочных поросенка – вместо яблок у них во рту скукоженные человеческие головы. А в самом центре этого дьявольского великолепия – свирепая голова черного борова, увенчанная засахаренными кузнечиками, и так умело, что кажется, будто они вот-вот взлетят. Крошечные человеческие уши рассыпаны по столу словно лепестки роз.
Старая Элизабет Кларк, опирающаяся на посох из полированной кости, первая занимает свое место – во главе стола; она такая хрупкая – ее тело словно просвечивает. Призвав Князя воздуха, она двумя руками поднимает огромный кубок с темной жидкостью. Она пьет, и кровь вытекает из уголков ее рта и красными ручейками устремляется вниз, прямо на покачивающиеся груди. Ее сестры присоединяются к ней в этом нечестивом таинстве, воздев белые руки к ночи.
Но где же их повелитель? Вскоре из всех кустов и щелей выползают всевозможные паразиты, скользят среди мокрой травы, чтобы присоединиться к ведьмам, бесстыдным в своей мерзости. Гадюка освежает брюхо в блюдце с розовой водой. Четыре маленьких кролика устроились на коленях ужинающей Ребекки Уэст, и она нежно ласкает их. Морщинистое горло Элизабет Кларк обхватила толстая коричневая сколопендра, ее хитиновый панцирь выглядит будто перламутровое ожерелье на шее богатой леди. Хопкинс испытывает нарастающий ужас, но не может отвести взгляд.
Не должен отвести взгляд. Теперь ведьмы пустили по кругу книгу, каждая прокалывает палец и пишет в ней свое имя. Старая матушка Кларк грозно возвышает голос и говорит, что любого, кто нарушит скрепленный кровью Договор и расскажет кому-нибудь о том, что произошло здесь сегодняшней ночью, разорвут клещами и рассеют останки в пламени большой печи. Затем она спрашивает каждую из присутствующих, что ей пообещал Дьявол. Один за другим выкрикиваются ответы: алое платье, певчую птичку, мужа, годы мира и изобилия, несчастья на голову тех, кто меня обидел.
И тогда он приходит к ним, и они потоком устремляются к нему, падают на колени, земля превращается в живой ковер из насекомых, мелких зверушек, пауков, долгоносиков, тараканов, земляных червей, мотыльков, и все это выглядит как пузырящаяся смола, раздающаяся, когда он раздвигает полы рясы и выставляет копыто, которое ведьмы целуют, преклоняясь. Он протягивает темную руку: длинные пальцы унизаны драгоценными перстнями, и по очереди возлагает длань на голову каждой женщины, словно благословляя, или ласкает их груди. Но затем он выпрямляется – что-то привлекло его внимание – и устремляет взор на ветви дерева, среди которых прячется Хопкинс; его глаза – будто две черных семечки в белой мякоти. Хопкинс чувствует, что его хватка ослабела, и вот он падает…
Когда он просыпается, во рту пересохло и боль просверливает виски. Солнечные лучи, проникающие через окно гостиной, кажутся ему раскаленными веретенами, вонзающимися в глазные яблоки и протыкающими насквозь ставшую словно желеобразной голову. Застонав, он оглядывается. Рядом пустая бутылка кларета (кажется, это была третья) и яблоко – мякоть стала коричневой в месте укуса.
Шатаясь, он встает и подходит к окну. Поля покрыты девственно чистой, безукоризненной белизной, и небо над тонкой линией деревьев совершенно прозрачно. Не потрудившись захватить пальто, он выбегает в поле. Но нет ни малейшего следа нечестивой церемонии. Виднеется лишь цепочка лисьих следов, ведущая вверх по холму. Он стоит здесь, дрожащий и босой, с каждым выдохом над всклокоченной бородой возникает облако пара. Снег превосходит всякое понимание, уничтожает всякую мысль, он такой яркий, что ослепляет. Хопкинс падает ниц перед этой всеразъедающей белизной и молится с особой силой.
Мужчина, лежащий в снегу в одной рубашке лицом вниз, представлял собой весьма необычное зрелище с точки зрения Уильяма Колфхилла, который как раз выгуливал своего лерчера на соседнем поле, поэтому неудивительно, что он половине города доложил о необъяснимом поведении нового соседа.
Устанавливаются крепкие морозы, выстужая дороги и крыши, вынуждая сидеть по домам и поститься. Свиньи в загонах замерзают насмерть. Ручеек новостей застывает. Письма теряются или перехватываются по дороге – как сердечные послания юных влюбленных, так и сухие доклады генералов. Ходят слухи, что обе армии расквартированы на Рождество, но ничего определенного на этот счет не приходит. Потерять одну армию – уже сложно, но потерять две – слишком смахивает на беспечность.
В то время как приказы на марши тактические директивы развеиваются студеными ветрами, пиротехническое шоу грядущего апокалипсиса, как и прежде, расцветает над скованным льдом горизонтом.
В Ипсвиче видели, как колдунья пронеслась над Оруэллом вниз по течению, пуская молнии. В Брентфорде нашли расчлененное тело женщины, над которой еще при жизни надругались.