метод; некоторые и так знают, что они должны сказать, какие имена упомянуть и какие убедительные детали предоставить. Других же нужно уговаривать, умасливать, как детишек перед обеденной молитвой, – чтобы они открыли свой рот и черную ленту аккуратно размотали с их языков. Столько всего им можно поведать о том, что именно с ними произошло.
Некоторым требуются гарантии, что их защитят от дальнейшего урона. Другие, напротив, желают его, потому что лучше быть замеченными, пусть самим Дьяволом, чем оставаться в тени. Я слышала, двое рыдали. Могу догадываться, кто из них бушевал, буйствовал и стучал кулаком по столу, так что господин Идс подпрыгивал на стуле и на его совершенной стенографии появлялось чернильное пятно. Могу представить, как смущались некоторые, когда приходилось говорить весьма странные вещи. Кто-то, полагаю, сочинял слово за словом, прямо по ходу дела. Я думаю о девицах. Девицах, таких, как я. Девицах, возможно, знакомых со мной. Девицах с их болезненной бледностью и изящными кружевными воротничками. Как бы я повела себя, столкнувшись с заботливым вниманием трех мужчин, двое из которых молоды и не женаты? Краснела бы и хихикала или не могла бы связать двух слов от смущения? Нам никогда не хочется говорить, что произошло с нашим телом, описывать ту штуку, которая сидела у нас на груди, или другую, которая гладила нас по животу. Представляю, как тяжело было добиться ответов от девушек. Представляю, что девушки не хотели, чтобы мужчины вообще обращали свое внимание на то, что у них есть тела. А другие хотели этого слишком сильно, изнывая под туго затянутыми корсетами, с искусственным (втирание цыплячьей крови) румянцем на щеках. Кто бы мог подумать, глядя на нас, так похожих друг на друга внешне, что под этими накрахмаленными, идеальной белизны чепцами скрываются настолько разные девушки с настолько разными мыслями.
Пастор Лонг – в числе первых добровольцев. Я представляю: вот дрожащий пастор сидит на ларе в своем доме приходского священника, под вышивкой – жена предшественника вышивала, несмотря на слезящиеся глаза. Он рассказывает, как немногим более года назад возвращался из Колчестера верхом. В левом нагрудном кармане у него лежал экземпляр новых «Метаморфоз» в переводе Сандиса (эта деталь смущает его, потому что на обложке изображены две полуобнаженные богини, но Хопкинс заверяет нервничающего молодого пастора, что он и сам почитатель этого языческого поэта, хотя и не имеет обыкновения упоминать об этом).
Пастор рассказывает, что на повороте, где возвышается старый дуб, на другой стороне дороги он увидел собаку. Большую собаку, похожую на дирхаунда, с черной шерстью. Собака бежала навстречу, совершенно не обращая внимания на пастора и его лошадь.
– Как если бы у нее были неотложные дела в Колчестере, – нервно хихикает Лонг, облизывая губы.
Он рассказывает, что тогда его охватило какое-то необычное чувство. Кожу на затылке начало покалывать. Видя, что никто не едет следом за гончей, пастор натянул поводья и собрался окликнуть ее, как обнаружил, что эта огромная собака остановилась на повороте и смотрит на него через мохнатое плечо. И еще он увидел, что ее глаза совершенно не похожи на собачьи и вообще на глаза какого-либо животного. Он говорит, что ему показалось, что эти глаза одновременно полыхают огнем и источают черноту, а длинная морда похожа на старую тряпку. Его лошадь – спокойная и мирная кобыла – рванула с места. Пастора выбросило из седла примерно в полумиле от того злополучного поворота.
Должно быть, на некоторое время он потерял сознание, и он уверен, что эта адская гончая прибежала бы и выпустила бы ему кишки, если бы сила Господа не превосходила дьявольскую. Но его лошадь все же занемогла и издохла, не прошло и месяца.
Роберт Тейлор, что торгует продуктами. Он рассказывает им свою историю в комнате над лавкой на Маркет-стрит, где приятная луковая кислинка маскирует запах нечистот, стекающих снаружи вдоль дороги по глубоким колеям. Тэйлор – крепкий мужчина, с загрубевшей от непогоды кожей, и воображение рисует, что он ведет рассказ с некоторой долей скептицизма, приподняв одну густую бровь. Его рассказ касается Лиз Годвин – новое имя, но не такое уж неожиданное. Тейлор рассказывает, что пару недель назад к нему в магазин зашла Годвин и спросила, может ли он дать ей в долг полфунта сливочного масла. Тейлор отказал ей, заявив, что не имеет привычки что-либо давать в долг беднякам Мэннингтри.
– Тогда она ушла, – говорит он, покусывая губу, – бурча и бормоча что-то непонятное.
Но вскоре она вернулась с деньгами, и он отрезал ей масло и больше об этом не думал. Тем же вечером, когда он преклонил колени у кровати, чтобы помолиться, его встревожил какой-то шум из лавки внизу.
– Странный грохот… – он хмурится и для убедительности хлопает мозолистой ладонью по столу; чернильница господина Идса жалобно дребезжит. – Стены тряслись.
Он взял фонарь и пошел, как был, в ночной рубашке, на шум – оказалось, он исходит из конюшни – и обнаружил свою старую ослицу в исключительно возбужденном состоянии. Она осатанело билась и бросалась на стены своего загона, снова и снова, с такой силой, что шкура окрасилась кровью. Ее невозможно было успокоить, Тейлор не понимал, что могло ее напугать. Тогда он позвал кузнеца, а потом второго, и оба они сказали, что ничего нельзя поделать, остается только стреножить ее и надеяться, что буйство пройдет. Так они и сделали. Но всю ночь она выла и закатывала отчаянные глаза, как будто ее атаковал невидимый рой или будто раскаленные искры прожигали насквозь ее седеющую шкуру. Тейлор говорит, что никогда не видел ничего подобного, по крайней мере у ослов.
– Разве что… – он сглатывает, его глаза увлажняются.
– Разве что, хотите вы сказать, – подхватывает деликатно Хопкинс, – у господина Бриггса. Господь, упокой его душу.
Тейлор медленно кивает. В его глазах блестят слезы.
– За свои годы я слышал много проповедей, джентльмены, – он вздыхает. – Кучу священников с их разговорами о грешниках, вечно горящих в аду. Но я никогда – я никогда не понимал… – он шмыгает носом, вытирает его рукавом, прочищает горло. – Она была хорошей старушкой.
Пастор потерял лошадь, а лавочник ослицу, но йомен Ричард Эдвардс не собирается уступать ни в чем, претендует на настоящую бойню. Поглаживая тонкие усики, он рассказывает, как однажды, в солнечный воскресный день, он погнал свое стадо пастись на Уормвудский холм, неподалеку от лачуги старой матушки Кларк. Вдруг белая телка будто охромела – оступилась и упала, глаза ее закатились, и она тут же окочурилась. В следующую среду, в том же самом месте, в тот же самый час, черная также встретила свой конец. И еще одна, и еще – как будто каждую поражала невидимая молния. Он вскрыл этих коров – заставил работников проверить каждый дюйм еще дымящихся внутренностей, – но ни язвы, ни следов яда, которые могли бы стать причиной столь внезапной кончины, обнаружить не удалось. Он так и не смог объяснить эту загадочную – и дорогостоящую – напасть, по крайней мере до сего момента. Он благочестивый и праведный человек, отец четырех здоровых сыновей. Бог щедро осыпал его всяческими милостями. Так с чего бы ему теперь отворачиваться и насылать проклятия? Он чувствует, что кто-то вмешивается в его дела, и, как человека с определенным положением в обществе, его крайне беспокоит чувство, что кто-то вмешивается в его дела.
Господин Идс, возможно, сомневается в том, что показания Ричарда Эдвардса следует принимать во внимание.
– Его послушать, – шепчет он на ухо Стерну, – так можно подумать, что старая матушка Кларк караулит у окна с мушкетом.
Для большинства жителей Мэннингтри потеря здорового бычка или дойной коровы – огромная беда. Потеря ребенка, особенно девочки, – меньшее несчастье. Конечно, будут плакать, будут и поститься. Но об этом не скажут открыто, потому что такое случается постоянно и потому что так угодно Господу. В целом городе вряд ли найдется дом, в котором не было бы маленькой неосвященной могилки, приютившейся под ежевичным кустом, имени или пары-тройки имен, накорябанных на внутренней стороне обложки семейного молитвенника. Но наше время отличается тем, что в Мэннингтри практически не рождается здоровых младенцев, и совсем мало детей доживает до отлучения от груди. Полагаю, Хопкинс, Стерн и Идс навещают повитух и кормилиц, выслушивая истории о загадочных лихорадках и скрюченных ручках и ножках. Как будто Ангел Смерти незваным гостем прошелся по городу ночью, как в далекие времена в Египте. Или про существо, родившееся с тремя болтающимися мертвыми ногами на каждом бедре. Один большеглазый мальчуган просто умер в своей колыбели. Малыш, споткнувшись у ручья, упал и утонул. Нет сомнений, они насмотрелись на рыдающих женщин. Интересно, они считали такое поведение неподобающим? Интересно, предлагал ли им Хопкинс, всегда такой уравновешенный и любезный, помолиться вместе – может, он взял их руки в свои, опустился на колени и прочитал «пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне, ибо таковых есть Царство небесное», или «в доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам: „Я иду приготовить место вам“»?
А после молитвы не спрашивал ли он у подавленной женщины, где умер ее малыш, и знает ли она, кто живет поблизости, и кто нянчился с малышом, и кто его гладил и называл прелестным ребенком, трепал за щечку? И какие ответы он получил – Уэст, Мун, Годвин, Кларк, Лич?
15. Прелюбодеяние
Я одна дома, когда раздается стук в дверь. Этот стук означает «пришли проблемы», потому что уже почти полночь, а если бы это мать вернулась домой из кабака, она бы не стала тихонько стучать, а просто проорала бы в окно, чтобы я открыла дверь, да поскорее. Поэтому я беру железную кочергу и чуть приоткрываю дверь. Там, у порога, стоит запыхавшийся господин Джон Идс, его воротник высоко поднят, закрывая лицо, а на полях шляпы блестят капли дождя. Его взгляд перемещается с моей головы – я краснею, вспоминая, что она непокрыта, – на кочергу в моей руке.