Бледный утренний свет ползет по беспорядку, учиненному при обыске, по разбитой вдребезги глиняной посуде, по разбросанным повсюду кукурузным листьям. Затем он наливается сочно золотым и карабкается по стенам. Мир суживается до одной-единственной убогой комнатушки; ни матушка Кларк, ни Хопкинс не спят. Вот сидит Хопкинс, в высшей степени ненавистный – переплел пальцы на груди, откинулся на спинку стула, – с видом подмастерья каменщика, бездельничающего на солнышке после длинного трудового дня. И вот его следующая уловка: он начинает скрести шпорой по камням. Раздается металлический скрежет и визг. Матушке Кларк кажется, что этот визг раскалывает ее череп. Прошу вас, сэр, и с протяжным стоном прижимает связанные руки ко лбу, униженно втянув голову в плечи. Он снова просит назвать имена ее бесов. Скажите мне их, матушка.
Она клянется, что у нее нет никаких бесов и что она не насылала проклятье на Миллеров.
Может, Дьявол приходил к тебе в человечьем обличии? И она слабо смеется, она почти отчаялась, она хихикает:
– Да, Дьявол приходил, как самый что ни на есть английский Джентльмен, и с кружевным воротником.
Хорошо, говорит Хопкинс неторопливо. Хорошо, повторяет он с нажимом. А теперь она назовет имена бесов? Гори оно огнем. С коротким всхлипом старушка сгибается пополам, расцарапывая голову, выдирая остатки седых волос. Жалкое зрелище. Хопкинс начинает снова скрежетать шпорой.
Сестры Бриггс принесли бесстрашным Божьим инквизиторам легкий завтрак (хлеб, сыр, пиво). Матушка Кларк, обессиленная, тащится между Стерном и констеблем, заканчивая очередной круг вокруг стола, ее культя покрылась свежими волдырями, распухла и кровочит каждый раз, когда она наступает на грязные камни. О, ее бедная голова, она плывет, словно пух от чертополоха между тенями и размытыми силуэтами незваных гостей, блеск миры остается за пределами ее зоны видимости. Если бы только кто-нибудь просто прикоснулся к ней, с любовью (у нее когда-то были сыновья). Она чувствует боль в затылке – кто-то ущипнул ее, наверное, она опять сидит на кровати. В ее голове сами собой возникают слова – совершенно произвольно, – например, «угорь» или «порох». Еще она вспоминает мать – ей связали большие пальцы рук и ног, продели под ними веревку, притащили ее к бледно-зеленым камышам, прощай. Она смотрит вниз – ее собственные морщинистые и худые руки лежат на животе, а живот под сорочкой весь в пятнах крови, и это шокирует ее. Она не может вспомнить, как вышло, что она так изранена.
– Почему, – спрашивает она тихо и испуганно, – я вся испачкана в крови?
Хопкинс живо подается вперед. К этому времени он уже два дня не спал, и это начинает проявляться на его внешнем виде – под глазами залегли тени, волосы сальные и спутанные.
Но он наготове и полностью сосредоточен на задаче.
– Скажи мне, Элизабет Кларк, – спрашивает он, – каковы имена твоих бесов?
О, он наслаждается этим вопросом. Он любит этот вопрос. Он может задавать его час за часом хоть до Покаянного дня или дольше. Об этом говорит его косая улыбка, палец, небрежно лежащий на ремешке пистолета.
Матушка Кларк смотрит вниз на связанные руки.
Она выдвинула голову вперед, будто ее вот-вот стошнит.
– Моего мужа звали Уильям, – наконец говорит она, сжимая руки в кулаки и снова разжимая. – Простите меня, я бедна, как Иов.
Это продолжается уже некоторое время. Речь бессвязна, сознание совершенно изношено и мечется между настоящим и явно предпочтительным прошлым. Стоящий снаружи констебль говорит Стерну, что, если бы Сатана считал старую каргу своей приспешницей, он ведь наверняка уже вмешался бы.
– Ваши бесы, мадам? – снова спрашивает Хопкинс.
Стерн вздыхает.
– Мэтью, – говорит он тихо, чтобы слышал только Хопкинс, – это бесполезно…
В этот момент матушка Кларк, раскачиваясь на месте, как говорят, издала во весь голос протяжный, пронзительный визг. Было десять свидетелей.
Что можно сказать? Говорят, сначала прибежала упитанная собака, или что-то похожее на собаку, белая, с песочными пятнами, ее звали Иамара. Затем вторая – что-то-вроде-гончей, худая и с длинными лапами, ее звали Пийуакетт. Несомненно, всех передернуло от адской гнусности этих чужеродных прозвищ, которые явно не под силу выдумать простым смертным. Она говорит, что следом придет черный бес, он придет за господином Стерном, который хватает с пояса пистолет и выставляет его, готовый противостоять невидимому противнику. И хотя больше никто не появляется, а все существа, прибывшие ранее, исчезают, Присцилла Бриггс подбирает юбки и запрыгивает на табурет, а Эбигейл взвизгивает и хватается за ее талию. Несколько человек могут подтвердить каждую деталь этой истории, в частности о бесах, названных Пийуакетт и Иамара. Также они говорили, что матушка Кларк рассказала им, что у нее и моей матери было гораздо больше бесов, чем эти два, так что можно только представить, что эти бесчисленные ужасные существа воистину должны были бороться за то, чтобы присосаться к ее ведьминской метке, словно поросята вокруг живота свиноматки. И в самый разгар этой суматохи звучит признание матушки Кларк, хотя в нем больше нет необходимости, потому что многие видели ее отвратительных животных.
Мэтью Хопкинс призывает всех успокоиться, хватает старуху за связанные запястья и приказывает сознаться, состояла ли она в сговоре с Бельдэм Энн Уэст и знает ли она наверняка, является ли упомянутая Энн Уэст приспешницей Дьявола?
– Энн Уэст, – повторяет матушка Кларк, как будто это имя она знала, но в другой жизни. – Она сказала, что она жалеет меня, потому что я – бедная калека. Она сказала, что есть способы и возможности, как можно сделать мою жизнь немного лучше.
Это все, что она говорит о Бельдэм, но этого достаточно. Все споры бессмысленны, кандалы защелкнуты. Первая ведьма, огненное семя. Они выводят ее в ветреную ночь. Тучи снова клубятся в лучах заходящего солнца, багровые, готовые пролиться дождем. Звеня цепями, она в последний раз переступает свой порог.
Хопкинс аккуратно берет матушку Кларк под локоть, а она смотрит на него пустыми серыми глазами и говорит: «Джеймс, сегодня слишком холодно, чтобы спускаться к реке. Мы можем посмотреть на лодки завтра утром, после церкви, если ты будешь хорошим и благочестивым мальчиком и будешь слушаться».
И тут наступает момент, о котором потом говорят многие месяцы, момент необъяснимой и дивной нежности, который отводит место Хопкинсу в сердце каждого пуританина. Хопкинс наклоняет голову, чтобы встретить взгляд матушки Кларк, и ласково обнимает ее за плечи. Говорят, он говорит вот что:
– Я молю Бога, чтобы он простил вас, Элизабет Кларк. Ваше тело познало много страданий в этой жизни, и я молюсь, чтобы вы раскаялись и оставили свои грехи позади, чтобы ваша душа была избавлена от мук в следующей.
Он ласково берет ее лицо в свои руки, обтянутые перчатками. Стерн и констебль наблюдают за этим в молчаливом недоумении.
– Даже сейчас, – шепчет Хопкинс, – Бог рядом, полный любви и милосердия. Иоанн говорит, что если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправды.
И он запечатлевает благопристойный поцелуй на челе старухи. Quo modo deum[10].
Матушка Кларк непонимающе смотрит на него. За молочной пеленой глаз не осталось и следа злобы. Есть ли там жизнь? Она стоит, раскачиваясь взад-вперед, и спрашивает, будет ли ей теперь позволено поспать?
Хопкинс улыбается. И говорит ей, что они и господин Стерн отправятся в город, и там она сможет спать столько, сколько пожелает.
17. Ковен
Конечно, бегство кажется самым мудрым поступком – когда больше не осталось возможности сбежать. Но опять же, куда было бежать? Я слышу, как они, грохоча, поднимаются на холм. Теперь это уже небольшой отряд. Их число увеличилось с тех пор, как господин Джон Стерн триумфально въехал в город, возвышаясь в седле, со старой матушкой Кларк, дрожащей на подушечке за его спиной со связанными руками. Ведьма, лишенная своей силы. Мужчины вышли из домов, чтобы следовать за Мэтью Хопкинсом, Разоблачителем ведьм, который едет верхом впереди толпы с высоко поднятым над головой факелом, будто некий мистический знаменосец. У некоторых мужчин пики или шпаги, у других – мотыги или топоры, захваченные с поленницы. Они не знают, зачем им все это может понадобиться, – они просто почувствовали необходимость иметь подобающую экипировку. Они пришли посмотреть, увидеть. Увидеть что? Женщину, летящую к закату на кожистых крыльях? Черную собаку, извивающуюся на конце веревки?
Лязг становится громче, и мне кажется, что я бы уже увидела их – с горящими факелами, они словно муравьи поднимаются по склону Лоуфордского холма, – если бы, если бы я только могла подойти к окну. Но я не могу.
Я слишком напугана. Я стою в темноте, в гостиной, прижавшись спиной к прохладной штукатурке. Я чувствую каждый дюйм своего тела. Затем окно заливает красное зарево, и я слышу гул десятка голосов, визг возбужденной гончей. Они уже возле изгороди. Я представляю, как констебль и его ополченцы[11] оттесняют толпу у калитки от господина Хопкинса. Они молча подчиняются, впадая в почтительное благоговение, будто по ту сторону маленькой садовой калитки находится вовсе не наша грязная дорожка, не наш курятник, не заросшие полевой горчицей грядки, а самая настоящая огненная печь Навуходоносора, из которой никто, кроме Разоблачителя ведьм, не сможет выйти невредимым. Слаженный вздох раздается, когда он открывает калитку. Громкий возглас восхищения, когда он бесстрашно идет в одиночку, с развевающимся за спиной черным плащом, по тропинке через огород самого Дьявола.
И тогда реальность сталкивается лицом к лицу с моим испуганным воображением – его рука в перчатке стучит в дверь, один раз, второй, – и я должна решить, что мне делать. Не позже, как если бы у меня было время подумать над этим, а сейчас. Каждая возможность и ее возможные последствия многократно разветвляются передо мной. Может быть, мне выл