Упоминание о констебле быстро пресекает общее веселье. Контрабандисты и карточные шулеры в темных плащах бурча направляются к задней двери, продавец стекла прощается со своим товаром через открытое окно в живую изгородь. Мать кивает.
– Благодарю вас, сэр, – говорит она, – и – думаю, я так и сделаю.
Она расправляет плечи и выходит на улицу, вызывая шквал активности – оставшиеся завсегдатаи «Льва» в состоянии сильного возбуждения хватают шляпы и плащи и выходят вслед за Бельдэм на Саут-стрит. Навстречу своей погибели или к погибели Хопкинса – никто не может сказать наверняка, чего бы он предпочел или чего ожидает; но безусловно, это будет событие, которое стоит увидеть.
Идти им приходится недолго. Дождь усилился – превратился в настоящий ливень. Моя мать стоит у горла Саут-стрит, на вершине холма, когда Хопкинс и его благочестивое сборище огибают угол у подножья и начинают подъем к «Красному льву»; факелы шипят под струями падающей воды. Разоблачитель ведьм скачет впереди.
– Мэтью Хопкинс! – моя мать выкрикивает это имя на всю улицу.
Отряд Разоблачителя ведьм притормаживает у подножия холма. Раздается ропот, но Хопкинс поднимает руку, призывая к тишине.
– Я буду говорить с тобой, Мэтью Хопкинс!
Грозную Бельдэм и Разоблачителя ведьм разделяют каких-то двадцать ярдов залитой водой дороги. На вершине Саут-стрит пестрая компания деревенщин и правонарушителей из «Красного льва» суетливо и настороженно толкается локтями, занимая позицию позади нее. Внизу, на стороне Хопкинса, твердо стоят пуритане, бормочущие молитвы и размахивающие вилами для сена. Бросив косой взгляд на Стерна, Хопкинс пришпоривает коня и рысью – Предводитель праведников Божьих – мчится навстречу своей жертве. Он останавливается перед ней, иронично приподняв намокшую шляпу. Он обращается к ней, госпоже Энн Уэст, и произносит торжественные слова, именем закона. Властью парламента и лорда-наместника графства Эссекс я задерживаю вас и т. д.
Она фыркает, не дрогнув.
– Хопкинс. Куда ты дел мою дочь?
– В Торн, мадам, – отвечает он. – В ожидании дальнейшего расследования в отношении госпожи Элизабет Кларк и вас – известных распутниц и развратниц и подозреваемых в приспешничестве самому дьяволу.
Из толпы, собравшейся у входа в трактир, доносится гул.
– Мэтью Хопкинс, я верну свою дочь.
– Мадам, она дочь Божья, – усмехается он, и дождь капает с его шляпы. – Матфей говорит: «и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах».
– Да, – мать сплевывает, – и она не сделала ничего плохого в его глазах и была воспитана достаточно благочестиво. У тебя нет власти задерживать ее.
Хопкинс вскидывает бровь и бросает взгляд через плечо на пуритан-ополченцев в тяжелых черных плащах, нервно опирающихся на свои пики. Ему не нужно спрашивать, достаточно одного этого взгляда, и он уже понимает то, что узнает на своем опыте большинство женщин: мужчины не придут на помощь.
Хитрые глаза Бельдэм мечутся по сторонам. Она смягчает голос.
– Мы всего лишь бедные женщины, господин Хопкинс, да… – начинает она, – но в нашей бедности Бог одарил нас духовным богат…
– Тогда, возможно, эти печальные события научат тебя способам и средствам жить лучше, мадам, – перебивает Хопкинс, внимательно наблюдая за ее лицом.
Эти слова моя мать узнает, вне всякого сомнения.
– Бесс Кларк.
Хопкинс наслаждается, наблюдая, как понимание проступает на ее лице, как знание смыкается вокруг нее.
– Госпожа Кларк призналась, мадам, – продолжает он, – в самом отвратительном преступлении – наведении порчи – и назвала тебя своей сообщницей.
– Она лжет, – отвечает моя мать без промедления.
Мужчины, столпившиеся за ее спиной, замолчали, чувствуя, что ставки в этом противостоянии гораздо более высоки, чем они думали. Все мы любим поострить, но никто на самом деле не хочет видеть повешенной женщину, когда юбки пропитаны мочой и кровь из горла пенится на мешковине. Это ужасно. Это больше не забавляет.
Или все же хотят видеть? Любопытная штука человеческая натура – даже в таких весомых вопросах, как смерть и жизнь, большинство, похоже, соглашается с тем, кто говорил последним. Разоблачитель ведьм со своим ярким арсеналом улыбок, моя мать, промокшая до костей и заметно дрожащая, несмотря на всю свою свирепость, – некоторые из наблюдателей с каждой стороны начинают нехотя отделяться от толпы и направляются в сторону дома через пастбище, рассудив, что дело оборачивается неважно. Другие гневно переговариваются. Если подумать, возможно, что этим женщинам – этим бесовкам – пришлось несладко. Такие, как Кларк, Уэст и Мун, в конце концов, уже много лет держатся за оборванный край Мэннингтри – кто такой этот выскочка пуританин из Саффолка, чтобы нарушать с таким трудом завоеванный мир в городе, каким бы непрочным он ни был? С нас достаточно того, что идет большая война. Нам не нужна своя собственная гражданская война, пусть и меньшего масштаба.
– Да, старая Матушка лжет, – слышно бормотание кого-то из мужчин.
Хопкинс поднимает голову и обводит взглядом собравшихся, их лица размыты и расплываются под проливным дождем.
– Если вы говорите, что не виновны ни в каких правонарушениях, мадам, то вам нечего бояться путешествия в нашей компании. Только наше почтение к твоей… – тут он вращает в воздухе тонкой рукой в перчатке, словно подыскивая нужное слово, – твоей исключительно трепетной женственности… – теперь настала очередь пуритан смеяться, – служит причиной того, что мы не стали брать тебя силой.
Его голос становится жестким.
Я представляю себе лицо матери, свирепое и угловатое в мерцающем свете факела. Она дрожит. Ее подбородок опускается, и она говорит ему, что Бог всех нас рассудит, Хопкинс. Вся занемевшая, сломленная дождем, наконец, она протягивает свои запястья, чтобы их связали. Бог всех нас рассудит.
– …и ты, – говорит она, вглядываясь в мрачное лицо Разоблачителя ведьм, – отведаешь крови.
– Аминь, – отвечает он с улыбкой и разворачивает лошадь, оставляя Бельдэм Уэст на попечение ополченцев.
18. Иконоборчество
Я просыпаюсь полностью одетая на чужой жесткой кровати. Я знаю, что это Торн. Выбеленный и мрачный, он стоит в устье реки, словно кость, застрявшая в горле. Меня держат где-то на верхних этажах. Дверь в комнату заперта на ключ; этот факт, установленный вчерашним вечером, привел меня в состояние еще большей паники. Сейчас утро. Я осторожно прислушиваюсь к тихому пенью половиц внизу, низким мужским голосам, скрипу лестницы. Есть искусство понимать язык дома, и обычно у меня это хорошо получается, но Торн мне совершенно не знаком. И когда я слышу царапанье или звук, похожий на рычанье, то не могу сказать – это женщина, которую держат в соседней комнате, или просто крыса, устроившая гнездо в стене? Что будет со мной?
Где-то снаружи петушиный крик возвещает, что уже рассвет. Я встаю, подхожу к окну и вижу, как солнце отбрасывает первозданный блеск на краешек залива. Похоже, всю ночь шел дождь, и пустая мощеная улица сияет решетчатым отражением неба. Внизу всадник в черном выезжает со двора на запад, но мне не видно его лица, только затылок. Я оглядываю комнату. Подсвечник, пустой комод, умывальник, тонкие занавески из накрахмаленной желтой тюли. Открывается дверь. За ней появляется бледное лицо Джона Стерна. Он прочищает горло. Через руку перекинут плащ для верховой езды.
– Мисс Уэст?
Я не отвечаю.
– В э-э-э Колчестер отправлен всадник, – продолжает он. – Мы должны отвезти вас в «Королевского оленя» и там ожидать ополченцев.
«Олень» – господин Идс. Я чувствую, как мой живот волнуется, но не так радостно, как раньше.
Я смотрю вниз, на ноги в чулках.
– У меня нет обуви, сэр, – говорю я.
– Мы поедем верхом, – говорит он, категорически не желая утруждаться и думать про обувь. Думаю, он доволен моей кажущейся покорностью – вероятно, он предполагал, что я, словно кошка, кинусь с шипением выцарапывать его водянистые глаза. Стерн подходит ко мне и начинает снова связывать мне руки, напевая себе под нос веселую балладу о круглоголовых. Из соседней комнаты доносится невеселый женский смех. Значит, здесь есть и другие. Он небрежно застегивает плащ на моей шее. Плащ слишком велик и пропах табачным дымом. Стерн выталкивает меня за дверь, и я сталкиваюсь с другой фигурой в черном плаще. Я поднимаю глаза и оказываюсь лицом к лицу с матерью.
У нее усталые, налитые кровью глаза, она сутулится – голова и плечи непокрыты, она шепчет Бекки одновременно с облегчением и разочарованием, потому что я здесь и жива. Но я – здесь. Мне кажется, мы делаем движение навстречу друг другу, чтобы обняться, но со связанными руками нам удается лишь прикоснуться друг к другу на миг, прежде чем господин Стерн и констебль снова разнимают нас.
– Ну разве это не мило, – говорит Хелен Кларк с лестничной площадки.
Похоже, что ее схватили прямо в собственной постели, потому что на ней все еще смятая сорочка. Ее руки связаны, на лице застыл мрачный оскал, на затылке рука ополченца.
Я собираюсь спросить, когда ее сюда привезли, но Стерн подталкивает меня к лестнице, и наша печальная компания протискивается в общий зал, где много мужчин с пистолетами и шпагами у бедер сидят, оперевшись о барную стойку, или курят глиняные трубки в креслах с высокими спинками – Хобдей, Хокетт, Эдвардс, Норман, Райт, даже пастор. Целая стая пуритан, пришедших довести дело до конца, усталых и довольных собой. Господина Идса здесь нет. Любопытно, что нет и Мэтью Хопкинса.
– Бесси Кларк тоже у них, – бросает Хелен через плечо, когда ее толкают к двери. – Я видела. Это все точно из-за нее. Распустила язык, – горько усмехается она. – Вот подождите. Я задушу эту старую сороку голыми руками.
– Почему бы не позволить этим добрым джентльменам сделать это за вас? – бормочет моя мать, косо поглядывая на собравшихся. Несколько наиболее смелых окидывают ее торжествующим и любопытным взгля