дом, барабаня пальцами по пистолетам на коленях; но большинство отводят глаза от дьявольских невест, что стоят у него по левую руку, – либо из чувства вины, либо из суеверия. В конце концов, ведьма может проклясть одним только взглядом.
На улице светло и прохладно. Соленый ветер бьет мне в лицо, словно мир хочет, чтобы я знала, что пока здесь хозяйничали мужчины, он соскучился по тому, чтобы доставить мне неудобства. Лошади в нетерпении притоптывают, уже оседланные, и Стерн поднимает меня на седло с надсадным хрипом, прежде чем забраться сзади. Я не могу поверить в реальность происходящего, все это слишком – вот я сижу верхом на лошади, обдуваемая ветром, когда в любое другое утро я бы еще не разомкнула глаз. На устье реки сквозь предрассветную дымку поднимаются белые птицы. Я наблюдаю за ними через плечо Стерна, смотрю, как они кружатся и собираются в стаи, когда он пришпоривает коня и мы во главе нашей скромной процессии направляемся в Мэннингтри. Мокрые дымоходы и далекий шпиль церкви Св. Марии немного румяные, как сахарная корочка. Я вспоминаю, что уже почти апрель – буйный и дождливый, сезон заячьих бегов.
И мой двадцатый день рождения – через неделю.
Вскоре мы уже в самом городе. Толпы не рассеялись со вчерашнего вечера, а бродят по дорогам, взъерошенные и взбудораженные вездесущностью Сатаны, как будто он может в любой момент выскочить из-за угла и быть пойманным в сачок, как бабочка (с призом первому, кто это сделает). На Хай-стрит и у рыночного креста беспорядочно выстроилось целое скопище горожан, а солнце еще едва взошло. Когда мы приближаемся, раздаются крики и пьяные возгласы.
Докер с синим синяком на правой щеке отделяется от группы, собравшейся на Саус-стрит, и бросается к лошади Стерна.
– Мой брат, – говорит он, – мой брат Джошуа Тёрнер погиб в море, – кричит он, протягивая руку, чтобы ухватиться за мой подол. – В этом была рука Дьявола? Во имя Господа, скажите мне! – Он опрокидывает себе в рот брагу из кувшина.
– Отойди, парень, – кричит Стерн и пускает лошадь резвой рысью, но Тёрнер не отстает, хватая в кулак мои нижние юбки. Я бью его по запястью, но его хватка не ослабевает.
– Джошуа Тёрнер, – требует он, – мой брат! Он должен был жениться в середине лета!
– Тёрнер, говоришь? – кричит моя мать с лошади констебля позади. – Это была моя работа! – она разражается лающим смехом, и грузчик отпускает мои юбки и замирает, чего она и добивалась. – Мой хозяин велел мне забрать его душу. Это я подняла бурю и приказала морю поглотить его корабль, славный парень. Молитесь, чтобы священник услышал, как его отпевают под раскаты грома, иначе гореть ему в аду!
Эта речь вызывает массовый ропот и вой Джорджа Тёрнера, который со словами «дьявольская шлюха» бежит к ней, расплескивая пиво по камням. Констебль достает пистолет, и я вижу бледные лица, столпившиеся у окон, поднятые с постелей шумом на улице и страдальческим воем Джорджа Тёрнера.
– Спокойствие, – бессмысленно кричит Стерн, – спокойствие!
Но его деньги и власть сейчас ничего не значат.
С дребезжаньем распахивается окно.
– Убийца! – кричит жена пекаря со своего карниза, и кто знает, кого из нас она имеет в виду; крики «ведьма» и «она призналась» и тому подобное нарастают, звучит и 22-й стих Исхода, столь похвальный в своей ясности: «ворожеи не оставляй в живых».
Все больше народа стекается с Сайт-стрит, насмехаясь и показывая на нас пальцами, медленно проводя ими по своим шеям, слово перерезая горло, а моя мать смеется и приветствует их, беззаботно и почти по-королевски, пока маленький Эдвард Райт не зачерпывает горсть грязи из сточной канавы и не швыряет ее в лошадь констебля; раздается всеобщее ликование, когда брызги грязи попадают на щеку матери. Лошадь взвивается на дыбы, и тут же узкая улочка оглашается оглушительным треском – это констебль заорал и разрядил пистолет в редеющий туман. Облако дыма и белый камень Рыночного креста в косом свете утра, затем меня хватают сзади и бесцеремонно затаскивают внутрь.
Мы сидим и дрожим от холода на скамье в гостиной наверху «Королевского оленя», все в разной степени одетости: старая матушка Кларк, которую привели сюда первой, затем Хелен Кларк, Лиз Годвин, я и, наконец, Бельдэм Уэст, гордая и колючая. Наши связанные руки лежат на коленях. Снаружи продолжает собираться толпа – оживленная и шумная. Хопкинс и Стерн спорят с констеблем.
Констебль настаивает, что беспорядки можно сдерживать, пока из Колчестера не прибудут представители закона.
Хопкинс мрачнеет.
– Полгорода возмущенных на улицах, а надо привезти еще двоих.
Он смотрит на нас, а мы на него.
– Еще двоих, – вздыхает мать. – Неужели вырвали из службы Дьяволу саму королеву Марию?
Я пытаюсь успокоить ее. Холодные глаза Хопкинса мечутся в нашу сторону.
– Баронет, – вмешивается Стерн, теребя себя за блестящую верхнюю губу, – баронет не потерпит этого. Они едут сюда даже из деревень… Непорядок. Абсолютный…
Он прерывается и выглядывает в окно со стоном отчаяния. Если бы баронет сам описал ситуацию Стерна, он мог бы сказать, что тот оказался между Сциллой и Харибдой: чтобы сохранить расположение баронета, Джон Стерн притворяется, что имеет большее влияние на горожан, чем есть на самом деле, и тем самым подвергает себя опасности потерять это расположение, когда горожане делают что-то, что не нравится баронету и что Стерн не смог бы остановить, даже если бы попытался. Что для него означает потеря расположения – ведь у него есть большой дом, прекрасная одежда, зеркало – одно из двух имеющихся в Мэннингтри? Потеря расположения не означает смерть. И даже ничего близко к ней. И все равно он потеет, как свинья.
Крики нарастают, когда приближается группа ополченцев, они ведут связанных вдову Лич и вдову Мун. Прежде чем трясущихся женщин присоединяют к нам, им неизбежно приходится пройти сквозь поток выкрикиваемых проклятий и гнилых продуктов. На объемной груди Маргарет Мун трепещет локон салата. Их лица под платками состарились и побледнели.
– Здравствуй, мама, – вздыхает Хелен.
Вдова Лич вздыхает и качает головой, приговаривая «О, Господи Иисусе», «О, Хелен» и тому подобное, и мы все теснимся, чтобы освободить место.
– Не могу говорить за других, но я такая же ведьма, как и вы, сэр, – внезапно мурлычет Лиз Годвин в спину Хопкинса.
– Силы небесные, – бормочет Лич, – побереги дыхание, Лиз, избавь нас от лишней головной боли.
Входят Мэри Парсли, Присцилла Бриггс и Эбигейл Хоббс, теперь уже опытные в деле определения ведьминских меток, – их руки чинно переплетены над фартуками с красными пятнами.
– У Энн Лич и Маргарет Мун обнаружены метки, – спокойно сообщает Хопкинсу Мэри, – у вдовы Лич целых три соска на ее укромных местах.
– И это не геморрой, сэр, – серьезно добавляет госпожа Парсли, – ибо я хорошо знаю, как эти шишки выглядят, поскольку сама страдала от него.
Хопкинс прочищает горло и благодарит добрых женщин за их службу, выражая благодарность и от имени Бога, в качестве гарнира. Затем они уходят, чтобы наконец уложить свои тела в жесткие, безупречные постели. Хелен удается рассмеяться. У меня болит голова и сводит живот – уже почти полдень, а я не съела ни крошки и не пила воды с вечера.
Маргарет Мун садится и смотрит на меня через скамейку.
– Что происходит? – шипит она. – Где моя Джудит?
Я говорю ей шепотом, что Джудит якобы околдовали.
– О, надо же, – Маргарет откидывается назад со свистящим вздохом. – Вот маленькая сучка. – Затем она встает и снова садится, оглядывая меня: – Я бы очень хотела, чтобы ты мне этого не говорила, – произносит она, в голосе сквозит паника.
Я отвечаю этой неблагодарной, что рассказала только потому, что она попросила, и Маргарет начинает судорожно объяснять, что теперь будут думать, что это сделала она, что она околдовала дочь:
– Потому что откуда бы я могла узнать об этом, если бы не делала этого? Разве что мне удастся изобразить удивление, когда мне скажут об этом, – продолжает она, заламывая связанные руки, – но я не умею притворяться, «о, смилуйтесь…» и так далее. – Ее лицо жалобно трясется.
Моя мать закатывает глаза и говорит, что не имеет большого значения, что кто-либо из нас сделал или не сделал, и говорит, что мы должны держать себя в руках и не распускать языки. А я, чувствуя, что меня тошнит от матери и ее самомнения, что она все знает лучше всех, говорю ей, чтобы она заткнулась, и добавляю, что все, что она сделала до сих пор, – только усугубила наше положение своими разговорами о хлопаньи дьявольского грома, и что, действительно, толпа повесила бы нас тогда и там, если бы не…
И как раз в тот момент, когда я вхожу в раж, нас всех до смерти пугает Хопкинс, который с силой хлопает пистолетом по столу и орет, что хочет тишины. Я подчиняюсь. Никогда прежде я не видела, чтобы Хопкинс терял самообладание. Его стройное тело угрожающе подрагивает, как кнут в руке Божьей. Стерн с сомнением косится на своего компаньона. Может, мы и замолчали, но толпа – определенно нет. Из общего рокота то и дело выделяются отдельные возгласы и жалобы: козни, Папа, знамения. Даже гул летней ярмарки или пожара в сарае явно уступают гомону за окном.
Господин Хопкинс делает решительный вдох, поправляет шляпу и дублет.
– Я пойду и поговорю с ними, Стерн, – говорит он, и в его глазах появляется неземной свет. – Когда Господь успокоил бурю на Галилейском море, ученики исполнились великого благоговения и сказали друг другу: кто же Сей, что и ветер, и море повинуются Ему? Смотрите, чтобы они… – он машет рукой в нашу сторону, – смотрите, чтобы они сидели тихо.
Стерн пытается удержать Хопкинса:
– Мэтью, ты уверен, что разумно… – но Хопкинс уже вышел.
Мы слышим, как толпа затихает, когда темная фигура Разоблачителя ведьм появляется на пороге трактира. Напряженная тишина, вопрошающая тишина.
Те, кто стоит в глубине толпы, те, кто приехал из соседних городов и деревень, вытягивают шеи, чтобы получше разглядеть этого Божьего воителя. Такой ли он, как они ожидают? Интересно. Моложе, наверное, в свои двадцать пять. Хрупкий и осунувшийся, как ученый, его распущенные черные волосы свисают по плечам. Длинная, жесткая фигура, держащаяся с утонченной грацией, наводит на мысль о настороженном пауке. Он выглядит так, словно его сердце было много раз разбито. Как будто под его черным бархатом оно тихо разрывается в этот самый момент. Вот Мэтью Хопкинс, Генеральный разоблачитель ведьм, с суровой душой воина и впалыми щеками святого.