Вот так. У тех, в чьей власти судить наш случай и вынести решение по данному вопросу, есть дела поважнее. Ведьмы из Мэннингтри ниже внимания таких высоких особ, и Мэтью Хопкинс, обычный деревенский джентльмен, тоже. Видно, что его это задевает.
Я вытираю губы тыльной стороной ладони.
– Это очень долгий срок для закованных в кандалы, сэр, – говорю я. – Наверху – тюремная лихорадка, а матушка Кларк уже совсем слаба…
Он поднимает руку, призывая к молчанию, он всегда так делает. Снова надевает улыбку.
– Возможно, вы в самом деле благословенны этими оковами, – говорит он, – потому что подобные испытания приближают нас к Богу, в Его бесконечной милости. Вдали от любых искушений человек более готов умолять Господа указать ему на его грехи и с ясным разумом покаяться. Воистину, – продолжает он, – не думаю, что есть на этом свете мужчина или женщина, чья душа не выиграла бы от столь… сосредоточенного периода размышлений. Ибо Господь есть Дух, а где Дух Господень, там свобода.
Я наблюдаю за ним, пока он говорит все это, и не вижу ничего, кроме пустоты.
Где он прячет себя? Кто такой Мэтью Хопкинс на самом деле? Была ли у него мать? Жива ли она и знает ли она своего сына? Что заставляет его смеяться? Приходили ли ангелы ночью с ножами из серебряного стекла, чтобы вырвать его корчащееся смертное сердце и унести прочь?
– Да, – говорю я. – Я буду молить Бога.
Он прижимает карандаш к чистой странице.
– Итак, – говорит он. – В доме, который вы делите с матерью, жил кот. Большой, песочного цвета.
– Уксусный Том.
Мелькнуло обмякшее тело, хромая лапа, рыжая шерсть. Однажды у нас был кот. Кот в доме, свернувшийся калачиком у огня. Как мало я ценила эту незатейливую милоту, эти простые человеческие вещи.
– Уксусный Том, – повторяет Хопкинс, неразборчиво стенографируя. Стенография – впервые за столько недель в моем бодрствующем сознании возникает Джон Идс в нарядном синем дублете, с потрепанной кожаной папкой под мышкой.
– Ваша мать крестила этого кота? – спрашивает Хопкинс. – Или проводила над ним иные таинства, например с елеем?
– Не думаю, что Том дал бы подвергнуть себя помазанию, сэр.
– Откуда взялся этот кот? – спрашивает Хопкинс; линия рта прямая, как лондонская дорога. Я отвечаю, что не знаю. Что помню его еще котенком. Что Том был у нас, сколько я себя помню. Карандаш Хопкинса резко останавливается, и Хопкинс смотрит на меня.
– Сколько вы себя помните, говорите? Необычное долголетие для кота, вы не находите?
– Это лишь оборот речи, сэр, – я пожимаю плечами. У меня нет сил на эти игры. – Вы считаете его бесом, сэр, – фамильяром, как вы их называете. Но это был обычный кот. На самом деле хорошо ловил мышей. Любил свернуться калачиком на солнышке, как и все кошки.
Хопкинс качает головой, как бы говоря: возможно, так, а возможно, и нет, затем ловко переворачивает страницу и роется в своей наплечной сумке. На этот раз он достает два действительно особенных предмета и кладет их рядышком на алтарь, прямо на жирную бумагу. Это две куколки, размером с ладонь, одна похожа на женщину, другая – на мужчину, в миниатюрных шляпах и платьях, лица выцарапаны на восковых головах. Из-под крошечного чепчика куклы-девочки торчит клочок желтого конского волоса, а в ее перевязанную лентой талию воткнута швейная игла. Показывая мне эти фигурки, он следит за выражением моего лица.
– Вы узнаете их? – спрашивает он.
– Нет, – говорю я ему. Но мой желудок сжимается, потому что эти изображения сделаны с определенной целью, и они сделаны где-то в Мэннингтри или поблизости, раз уж Хопкинс показывает их мне.
– Как по-вашему, есть ли в них сходство с каким-то конкретным человеком? – спрашивает он.
Я опускаю взгляд на лица фигурок с их похабными бескровными улыбочками. Они напоминают мне об Англии – и, следовательно, о смерти.
– Они напоминают кого угодно, – говорю я.
– А эта, в частности? – он берет куклу-девочку в руку и держит ее передо мной, взбивая большим пальцем пучок желтых конских волос.
– У Джудит рыжие волосы, – говорю я.
Его улыбка становится шире, и я не сразу понимаю причину. А потом догадываюсь, что дала ему что-то. По его лицу видно, что я дала то, чего он желал. Пара кусков ветчины, любезное обхождение, и он заставил меня забыть, что я в одной лодке с гадюками. В наказание я резко чиркаю пальцами по нежной коже запястья. Не кто иной, как господин Идс рассказал мне о том, что Джудит Мун околдовали, в ту самую ночь, когда это якобы стало явным. Идс, Стерн и Хопкинс – кто еще мог знать? Никто. И теперь я показала Хопкинсу, что я знаю. И он сам не говорил мне, и Стерн тем более, так что только вопрос времени, когда он догадается о том, кто это сделал, и о том, что для того, чтобы сообщить мне эту новость, Идс должен был встретиться со мной, и о том, что мы делали, когда встретились…
– Джудит Мун? Нет, – он кладет куколку назад, рядом с ее неподвижным братом. – Нет, – пауза. – Хотя интересно, что вы упомянули ее. Нет. Я имел в виду госпожу Харт. Она носила ребенка, когда вы в последний раз были в Мэннингтри… – Он вовремя спохватывается, что нужно спрятать улыбку и притвориться, что все это не доставляет ему удовольствия. – У нее случился выкидыш, около двух недель назад. Сын.
– О, – говорю я. – Я молюсь, чтобы Господь утешил ее в ее горе.
Хопкинс смотрит в мое неподвижное лицо. Я смотрю в ответ, кротко и невыразительно. Он облизывает губы.
– Госпожа Харт сказала, что вы долгое время считали ее своим большим врагом, – рискует он.
– Это неправда, сэр, – отвечаю я.
И рассказываю, что, хотя мы с госпожой Харт не были подругами, я никогда не желала ей зла и не говорила против нее ничего плохого.
Хопкинс кивает.
– Вы помните, что она была вполне крепка и здорова, когда вы покинули Мэннингтри, – говорит он.
Он продолжает говорить об этом в такой манере: покинули Мэннингтри, когда вы в последний раз были в Мэннингтри, как будто я решила переселиться в колчестерскую тюрьму из-за комфортных условий.
Я снова пожимаю плечами. Хождения взад-вперед, по кругу начинают меня утомлять. Я перекатываю зажатый между зубами свиной хрящик, чтобы показать ему, что он больше не заслуживает даже того, чтобы я притворялась, что у меня есть хорошие манеры.
– Если вы хотите сказать, сэр, что она потеряла ребенка из-за какого-то проклятия, то я никак не могла этого сделать. Мы в Колчестере уже больше месяца.
– Ведьма, – улыбается он, – легко может находиться в двух местах одновременно, в силу своего соглашения с дьяволом – расстояние не имеет значения для эффективности ее черных дел.
Тогда что я могу сказать в свое оправдание? Слышит ли он вообще, что он говорит, этот образованный человек?
– Вам не кажется, сэр, – неразумно огрызаюсь я в ответ, – что если бы все было так, то с нашим заключением было бы гораздо больше хлопот?
Нашим. Почему я сказала «нашим»?
– Эти фигурки были найдены в доме миссис Годвин, – говорит он. – В угольном ведре.
Итак, миссис Годвин делала изображения и втыкала в них булавки. Делала изображения, втыкала в них булавки, а потом прятала их на дне угольного ведра. Если Хопкинс говорит правду, это не тот случай, которому можно найти невинное объяснение. Я твердо решаю молчать. Мои слова ничего не значат. Я просто собака, тявкающая на конце веревки. Я снова смотрю на фигурки, на выцарапанные восковые лица, на их крошечную одежду из тряпочек. Казалось бы, предметы, используемые для совершения зла, должны бы иметь более зловещий облик. Как сам Хопкинс.
Он делает долгий, глубокий вдох.
– Посмотрите на меня, – приказывает он.
Я послушно поднимаю глаза. Когда он берет мои руки в свои, его голос становится мягким, почти нежным. Темная кожа его перчаток кажется мягкой и дорогой. Я понимаю, что никогда не видела его руки без перчаток.
– Какой бы грех ни тяготил вас, Ребекка, – говорит он, – Бог простит, если только вы дадите имя своему греху. Я хочу помочь вам, а не навредить. Вы были как Даниил в логове льва, ваша душа была в опасности…
Я осознаю, что глотаю слезы – от разочарования, хотя кто знает – может, Хопкинс думает, что он их причина.
– Была моя душа в опасности или нет, сэр, – говорю я, – но я не могу сказать вам того, о чем не знаю.
Хопкинс делает резкий вдох сквозь добрую маску, которую он нацепил на свое лицо. Он крепко сжимает мои руки.
– Есть ведьмы, которые приносят в жертву дьяволу своих только что появившихся на свет малышей, еще блестящих от слизи, – говорит он, – они отправляют своих отпрысков в ад, даже не успев дать им имя. Он приходит к вам, Ребекка? Приводит ли ваша мать его к вашей постели? – Язык Хопкинса подергивается в уголке рта. – Вы его ублажаете?
И снова, вот оно – возбуждение. Дрожь, угнездившаяся в черноте его глаз. Я выдергиваю руки, и его пальцы в перчатках смыкаются в воздухе. Возможно, думаю я, вспоминая человека в черном, о котором говорила моя мать, я должна допустить возможность, что он прав. Я все время чувствую пустоту внутри себя. Когти дьявола могли послужить причиной – когда-то давным-давно он поцарапал меня и тем самым посеял во мне свою злобу. Меня всегда одолевали греховные мысли. И иногда я совершаю греховные поступки. Я прижимаю ладонь к горячей щеке и понимаю, что у меня перехватило дыхание…
– Ваша мать, Энн Уэст, – продолжает Хопкинс сдавленным голосом, – призналась перед свидетелями в том, что вызвала бурю с помощью дьявола. Вы соучаствуете в наведении порчи, Ребекка, если только, – его голос опускается до свистящего шепота, чтобы лучше проникать в трещины, которые начинают появляться в моем гудящем черепе, – если только вас не принудили к этому.
Вот оно. Сделка предложена, условия изложены: моя жизнь в обмен на жизнь моей матери. Он не может выразить это более ясно, не нарушая своего благочестивого поведения. Хопкинсу нужны выстраданные показания некогда целомудренной девицы, которую собственная гнусная мать принудила быть наложницей Сатаны – какой судья не сжалится над первой? И не осудит вторую?