К сентябрю Хопкинс и Стерн, наши святые странники, приезжают в Садбери, Саффолк, где местная ведьма, среди всего прочего, послала своего пса-фамильяра к соседу, и тот так злобно и с такой силой раскачал колыбель с новорожденным сыном, что малыш выпал и сломал шею. Словоохотливая старушка, о которой идет речь, легко признается, что рыжеватого пса подарил ей джентльмен в прекрасном черном костюме с шелковыми завязками и довольно нагло приказал звать животное Сатаной. Из метки в левой подмышке женщины не идет кровь, сколько в нее ни тыкают иглой, и пока ее колют и заставляют ходить перед очагом, она неустанно осыпает бранью и проклятиями всех присутствующих. В общем, легкие двадцать шиллингов.
Но этим вечером, садясь ужинать со Стерном, Хопкинс кажется беспричинно меланхоличным. Он тычет вилкой в приличный кусок свинины. Вялый разговор перескакивает с темы на тему и в конце концов затрагивает женщин из Мэннингтри, томящихся в подземелье Колчестера.
– Если их не осудят, – говорит Хопкинс, – все будет напрасно. Все предприятие.
Он невольно морщится от слова «предприятие». Это неправильное слово, вызывающее образ квитанций, банковских счетов и бухгалтерских книг. Но именно это слово первым пришло ему на ум.
Стерн не сомневается, что их осудят. Он загибает пальцы, считая доказательства: два признания, куклы Годвин и предостаточно подозрительных образований на их телах, чтобы состряпать дело.
– Кроме того, – добавляет он с ядовитой усмешкой, – половина благочестивых горожан имеет на них зуб и с радостью даст показания.
Хопкинс возит кусочком свиного хрящика по тарелке и ворчит, что не собирается превращаться в орудие мести какой-нибудь мелочной жены рыбака.
Стерн пожимает плечами, его не слишком заботит, кем быть, лишь бы не быть голодным.
– Какая разница, если конец один и тот же? – спрашивает он. – От злоумышленниц избавились, а богобоязненный народ…
– Свободен от дьявольских козней, – вздыхает Хопкинс. – На какое-то время.
Вот такие разговоры они ведут – будто они герои. Возможно, один из них даже верит в это.
Стерн улыбается:
– Наш долг выполнен.
Хопкинс устало откидывается на спинку стула.
– Князь воздуха действительно коварен, – вздыхает он, потирая глаза. – Из малейших нестыковок он может сотворить хаос… Из ничтожно малых камней строит свой ненавистный дворец. Девушка, – говорит он, – Ребекка Уэст.
– Малышка с бездонными глазами и упругими… – он изображает рукой «хвать-хвать», вилка лязгает по краю тарелки.
Хопкинс будто не слышит его.
– Я должен добиться, чтобы она призналась.
Стерн откидывается на спинку стула, ковыряясь в гнилых зубах кинжалом.
– Признание – демонстрация раскаяния, судьи могут принять это во внимание, – говорит Стерн, продолжая ковыряться в зубах. – Но ее мать…
– «Предаст же брат брата на смерть, и отец – детей; и восстанут дети на родителей, и умертвят их». Так говорил Марк. – Хопкинс складывает пальцы, будто для молитвы.
Стерн, посмеиваясь, шутит, что сам Господь не знает Евангелия так хорошо, как Разоблачитель ведьм.
Хопкинс пристально смотрит на святотатствующего сподвижника. Время сменить тему. Господин Идс – удалось ли напасть на след бывшего секретаря?
Стерн шарит в кармане жакета в поисках трубки и мешочка с табаком. Агнес слышала от Бикса, владельца постоялого двора, что господин Идс посылал за своими вещами.
Хопкинс мигает и ждет продолжения. Работать с господином Стерном бывает невыносимо.
– И куда же, – наконец спрашивает он, – господин Идс попросил отправить свои вещи?
– О, – выдает Стерн, – в Гарвич.
Руки Хопкинса расслабляются, напряженно сжатый рот растягивается в улыбке.
– Понятно. Спасибо, Стерн. – Он барабанит пальцами по столешнице и смотрит в окно в свинцовую ночь. – Господин Идс давал ей уроки, как вы знаете. – И добавляет: – Девице Уэст.
– Хотел бы я давать ей уроки, – говорит Стерн.
Мощный удар – и он летит со стула на пол, падает на бок, глиняная трубка катится по половицам. Затем сапог Хопкинса упирается ему в шею, и Стерн вскидывает руки, защищая голову. Сквозь гулкие толчки крови в барабанных перепонках пробивается голос Хопкинса, который говорит: «…грешник, ты выродок, ты комок слизи, кусок жира без шеи», – и снова сильно пинает его, прямо в живот, и кровь хлещет по зубам Стерна, он чувствует во рту вкус желчи и свинины, черный сапог – будто удавка, сжимающаяся на шее, – пощади, Мэтью, пощади…
И Хопкинс останавливается. Стерн, все еще защищая голову руками, сплевывает кровь на пыльные доски и рукав жакета (того самого, нового, с фисташковой шелковой подкладкой). Он потрясенно глядит на Хопкинса, как будто только сейчас узнал, что его телу может быть больно.
Мрачный Хопкинс возвышается над ним, содрогаясь от неистовства собственного гнева. Зрачки превратились в два темных пятна на белых глазных яблоках. «Хорошо, – думает он. – Хорошо. Почувствуй это. Наконец-то испытай боль». Он глубоко дышит, медленно приходя в себя. Он напоминает Стерну, что тот женат. Напоминает, что они воины Божьи. Все это он с трудом выдавливает из себя, словно обиженный ребенок, взывающий к ненавистному авторитету отца. Он знает, что все еще нуждается в Стерне и в его обходительных манерах. Он знает, что пока они крепко связаны друг с другом.
Но внутри Хопкинса что-то зреет. Он чувствует это, дьявольская рука сжимает основание его мозга, дьявольские кулаки бьют его изнутри по ребрам. Он представляет, как его конечности – пальцы рук и ног – чернеют, будто после обморожения или от проказы. Если его поцарапать, из-под кожи со свистом повалит черный дым или вырастут шипы или рога. Это нестерпимо. Ему хочется броситься на пику. Ему хочется затрахать кого-нибудь до смерти, возможно, весь мир. Однажды он видел Дьявола – ноги-копыта, попирающие синих птиц на турецком ковре матери, – как все могло быть настолько неправильно…
Привлеченная шумом, в дверях возникает жена хозяина и закрывает ладонью рот. Не извиняясь, ничего не объяснив, Разоблачитель ведьм хватает шляпу и пальто и, едва не толкнув ее, выбегает из трактира.
24. Одинокие мужчины
Порт Гарвича – то самое место, где Англия оголяет задницу перед континентом.
Корабли приходят с извилистой береговой косы, именуемой Хук-ван-Холланд, корабли, груженные тонким бельем, фландрскими кружевами и, как ни смешно, папистами. Хопкинс прибывает сюда ранним вечером, оставляет лошадь в стойле при постоялом дворе, где, к счастью, его не узнают. Он приводит себя в порядок, выпивает стакан хорошего вина и в угасающем свете дня идет к берегу.
Небольшие шлюпы и каравеллы покачиваются в доках, паруса свернуты. Несколько моряков слоняются по гавани, курят и играют в карты.
Голландцы по большей части. Они не обращают внимания на Разоблачителя ведьм – мрачного незнакомца, который падает у причала на колени, чтобы помолиться. На своих низинах они вели собственные войны во имя Господа Бога, им хорошо известно, какими странными иногда становятся люди, когда видят, как Отче, покачиваясь, возвращается домой, а его седая борода окровавлена или вовсе сбрита догмой. Несколько человек, заканчивающих разгрузку, бросают на Хопкинса сочувствующие взгляды, как на человека, явно испытывающего душевные муки. Моряки – народ чувствительный. Они знают, что таких людей лучше оставить в покое.
Хопкинс смотрит на спокойное серое море, слышит, как оно лижет настил под его преклоненными коленями. Дождь. Бесконечный дождь. Что-то есть в дожде над морем, что-то величественное в его абсолютной серой избыточности. Он делает мир похожим на склеп. Молитва Разоблачителя ведьм звучит примерно так: «Бог мой, Отец мой, направь меня сейчас, ибо я ошибся. Я смотрю вокруг и вижу только хаос – и на какой-то миг я позволил ему поглотить себя, я погряз в паутине греха. Я – твое орудие. Так направь меня по твоей воле, используй меня, для чего я предназначен, а затем порази меня, если так будет надобно. Только позволь послужить Тебе, прежде чем отдашь Дьяволу меня всего». Он открывает глаза, смотрит на траурный горизонт и чувствует, что его нутро очищено и облагорожено голодом и бессонницей. Именно таким он нравится себе: острый, как заточенный клинок, страдающий – втайне ото всех.
В этот самый момент, совсем близко, он слышит нежный звон церковных колоколов, созывающий верующих на вечернюю молитву, – разве это не само Провидение? И разве он может не ответить на этот ласковый призыв?
И вот он в маленькой церквушке – простой часовне для моряков. Единственное высокое окно – за алтарем, – забранное прозрачным стеклом, освещает пыльный зал, украшенный лишь фреской на дальней стене, с изображением сотворения мира и грехопадения: непропорциональные лани и львы резвятся в пестром великолепии Эдема, розовые соски на белых грудях Евы; толстый змей обвивает ее талию.
Вот она стоит, беспечная, в лучах радостного солнца, застыв навеки в момент своего падения. Хопкинс занимает место у колонны поближе к двери и снимает шляпу. Скамьи пусты, кроме него в церкви только пара стариков-грузчиков, у них загорелые шеи, и они непрерывно курят, даже когда измученный заботами пастор поднимается на кафедру и начинает проповедь (малосодержательное выступление против епископата, к тому же плагиат: Хопкинс узнает его бо́льшую часть – она взята из трудов Джона Баствика). За спиной Хопкинса открывается и закрывается дверь, какой-то опоздавший спешит к последней скамье. Хопкинс необъяснимо уверен, что этот опоздавший – господин Джон Идс, он уверен в этом настолько, что, дождавшись просьбы священника склонить головы и молча помолиться, оглядывается назад, чтобы удостовериться в этом. Его терпение вознаграждено. Там и вправду, прижав шляпу к груди, стоит Джон Идс. У Хопкинса есть возможность как следует рассмотреть его.
Это как будто другой мужчина – не тот, которого он прохладным мартовским вечером отправил в Торн за помощницами в проверке ведьминских меток: плечи поникли, спина сгорблена, волосы подстрижены на манер круглоголовых. Хопкинс подмечает, что его рыжая борода подернулась сединой. Тем не менее это Джон Идс: недостающая деталь, краеугольный камень.