н из тех дней, когда хочется как следует встряхнуть его и запустить в него бурю. Я надеюсь, так и будет. Я хочу, чтобы эта скудоумная масса испугалась грома и молний.
Я вижу их беспечные лица, и мне хочется плюнуть в каждое. Я вижу, большинство явилось со своими детьми. Дети на плечах, дети цепляются за юбки. Ибо праведники возрадуются о делах Господних.
Как часто Дьявол завладевал вашими помыслами? Иногда, когда я перестаю следить за своими мыслями, я понимаю, что полна жестокости и безбожия и что желаю зла всем тем, кто причинил зло мне. Я ненавижу их лица, и их ухмылки, и звуки их голосов. Ненависть вспыхивает во мне и распространяется, как огонь, даже на тех зевак из толпы, кто еще не причинил мне зла, но могли бы, если бы им дали возможность. Мне отвратительны их тела. И их ребяческие обиды.
Моя голова – будто комод с чистым благоухающим бельем, в который забрались грязные серые мыши и шуршат. Сегодня я сгораю от ненависти, я ненавижу всех – и мужчин, и женщин, и детей. И все же я стою позади Хопкинса у основания эшафота, кротко сложив руки, по всей видимости, благословенная Божьей милостью и отсрочкой со стороны парламента.
Свободная женщина, за исключением того, что такого понятия не существует. Я оглядываюсь через плечо и вижу, как стоящие рядом люди кивают в мою сторону и шепчутся, прикрывая руками рты. Полагаю, ведьме, пусть и раскаявшейся, нужно привыкать к шепоткам.
Я снова поворачиваюсь к эшафоту. Как она происходит, казнь?
Мне некого спросить. Одну за другой на платформу выводят незнакомых мне женщин в рваных тюремных рубахах с грязными волосами. Последняя женщина – старая матушка Кларк. Охраннику приходится помочь ей подняться по лестнице на эшафот, он поддерживает ее за плечи возле петли, пока остальные выстраиваются самостоятельно. Женщины тихо переговариваются между собой, пожимают руки и разговаривают с палачом так спокойно, будто они старые друзья. Но оркестр продолжает играть, и за трелями труб мне не слышно, что они говорят. Возможно, говорят, что прощают его, или предлагают монету за то, чтобы все прошло чисто. Одна русоволосая женщина с изъеденным оспой лицом шатается, будто пьяная, хотя, может, так и есть, ведь проклятым дают эля, чтобы успокоить их дух.
Их спокойствие удивляет меня. Может, полагаю я, паниковать не стоит. По крайней мере, преждевременно. Если бы они не были такими грязными и одетыми в столь убогие одеяния, их можно было бы принять за обычных женщин, прогуливающихся по рыночной площади, – настолько спокойными они кажутся. И только когда оркестр замолкает и зачитывается приговор – в это время пастор подходит, чтобы исповедать их, – лица становятся испуганными или застывают в недоумении.
Палач начинает с самой левой. Он спрашивает ее о чем-то, но она качает седой головой и вглядывается в толпу, словно ищет кого-то. И прежде чем палач накидывает ей на голову мешок, она успевает крикнуть: «Слава Господу!» Раздается улюлюканье, но также и несколько «аминь». Затем петлю надевают на мешок и затягивают на шее. Потом он ведет женщину на лестницу – три ступеньки, и вот она наверху, затем скрип веревки, когда он выбивает лестницу у нее из-под ног, – «Я здесь во имя Иисуса Христа и Его церкви предаю ваше тело Сатане в его власть и пользование». Я не хочу смотреть, как дергается эта женщина. Я смотрю на матушку Кларк, которая стоит с закрытыми глазами, охранник поддерживает ее за единственную ногу, и я надеюсь, что она не понимает, где она находится и что происходит. Далеко, далеко, на поблекшем лугу… Пожалуйста, Боже.
Палач переходит к следующей женщине. Некоторые на эшафоте – молодые девицы, которые, вероятно, никогда не видели казни.
Другие – деревенские старухи, они должны были видеть что-то такое, но уже плохо помнят, как это было. Если вы стоите с самого правого края эшафота, будете ли вы смотреть, как дергаются те, кто слева от вас, внимательно наблюдать за тем, как они умирают, чтобы знать, что произойдет с вами? Или лучше не смотреть? Там могла быть я – почти была. Вторую женщину я видела в суде – госпожа Уайетт, жена пастора; она шипит, как кошка, у нее распухшее, залитое слезами лицо – она принялась рыдать, как только замолчали трубы.
Палачу приходится держать ее, чтобы надеть мешок и петлю, потому что она сопротивляется, размахивая худыми, как палки, руками, но в конце концов сдается: «Прости меня, Господи, прости меня», – и затем приходит очередь «Я здесь во имя Иисуса Христа и Его церкви предаю ваше тело Сатане в его власть и пользование». В целом бездарный спектакль для такого события, вот что я думаю.
Мне бы хотелось, чтобы хотя одна закричала, что ненавидит эту глазеющую толпу, чтобы она обрушила на них свою месть подобно метеору. Чтобы ошметки тел полетели во все стороны и вопящая от боли толпа бросилась бы прочь от площади. Моя мать могла бы. Моя мать так и сделает. Но моей матери сегодня здесь нет. Мою мать повесят в нашем родном городе, в Мэннингтри, в назидание другим.
От мерзости грязно-серого низкого неба можно задохнуться.
Я вижу, как по плечу Хопкинса ползет жирная блестящая муха. «Убей его» – эта мысль не направлена ни на кого конкретно, просто, будто ребенок толкается у меня под сердцем. На плече господина Хопкинса, рядом с мухой, появляются крошечные крапинки, эти первые капельки начинающегося дождика – словно буквы загадочной письменности; а наименее благоверные тут же ворчат в своей привычной манере, что собирается дождь, что они проделали весь этот путь, а тут этот дождь, он испортит всю забаву и кабаки будут переполнены и, кроме того, в эти дни невозможно найти прислугу – что это за мир, думаю я, и как некоторым из нас можно смириться с самим фактом нашего существования в нем? «Слава Господу, моей крепости», – кричит следующая по очереди, совсем еще девочка, когда палач выбивает лестницу у нее из-под ног; петля затягивается вокруг тонкой шеи. «Я здесь во имя Иисуса Христа и Его церкви предаю ваше тело Сатане в его власть и пользование». Вдали за подрагивающей веревкой виднеется башня кафедрального собора. «Уже четвертая из восьми, – говорит какой-то мужчина, – а первая все еще жива», – а его сосед со знанием дела объясняет, что все это потому, что женщин держали впроголодь, они слишком истощены, в них недостаточно веса для таких длинных веревок. «Весьма неприглядное зрелище, господин Уитборо», – говорит он и спрашивает, собирается ли потом господин Уитборо пойти на петушиные бои…
Хопкинс кашляет. Кажется, кашель болезенный. Он прижимает к рту платок. Я вижу, как он украдкой смотрит на розовое пятно, прежде чем убрать платок в правый нагрудный карман. При этом на его лице только признак легкого неудобства. Дождь принес прохладу, а палач все ближе к последней-но-той самой, к последней-но-матушке-Кларк, я должна приготовиться, скрип, глухой звук, дергающееся тело – «Я здесь во имя Иисуса Христа и Его церкви предаю ваше тело Сатане в его власть и пользование».
По их ногам, торчащим из-под юбок, стекает вода и моча, они висят там, будто гнилые фрукты, лишившиеся последних жизненных соков, настоящие страшилища. Старая матушка Кларк кивает, и ее ведут к лестнице. Некоторые люди в толпе содрогаются и решают не смотреть. Она самая маленькая и хрупкая из всех приговоренных, процесс удушения будет долгим, «это неправильно, что бы она там ни натворила, – говорит мужчина сзади, не тот, что господин Уитборо, – будь она хоть слугой у Сатаны или…».
Сейчас. Я делаю то, что должна сделать, я уверена. Мне интересно, что матушка Кларк слышит и чувствует в этот момент – надеюсь, ничего, – мне интересно, слышит ли она, как Хопкинс зовет меня, слышит ли предостерегающее Ребекка, возможно, мой капор мелькнет в тумане ее бельма белым пятном сквозь скрещенные пики охранников, беспокойство и суматоха, причина которым – я, это акт милосердия. Когда я вдруг ускользаю от Хопкинса и что есть сил бросаюсь к эшафоту, из толпы доносится законный вздох изумления, барабаны смолкли, крик, еще крик – и я подбегаю, подпрыгиваю и хватаю ее. Я обхватываю руками сперва ее лодыжки, но этого оказывается недостаточно, тогда я обхватываю бедра, она такая невесомая, что я сильнее ощущаю ее запах, чем тело, я будто ловлю ангела в момент, когда он пытается взлететь, такая она бесплотная, моя щека прижимается к ее обвисшему животу. Я добавляю свой вес к ее весу (которого нет) и тяну вниз, вниз, чувствую что-то теплое возле головы, чепец сползает набок, платье спереди мокрое – она мертва, не произнеся ни слова, не издав малейшего звука, шея сломана, культя болтается, свет твоего сочувствия покидает ее.
Когда дело сделано, их тела обрубают с эшафота и уносят прочь, чтобы закопать в безымянной яме, всех вместе, одной кучей. Ровно так мы спали в замке. Отребье бросается за добычей – за их волосами и клочками тюремных рубах, так что их закапывают практически голыми. Воротник с ведьминской рубахи стоит дороже, чем околоплодный пузырь близнецов для правильного покупателя – ведь его используют в приворотах.
1647
Одна женщина рассказывала правду о мужчинах, что встречались в ее жизни. Стынет роса. Она просто рассказывала правду, а не ради утехи, как считалось. Стынет роса.
Эмми Кей и Ребекка Пери. Насекомое и сирень. 2019
29. Предвидение
Август, продуктовая лавка, после полудня. Всюду нагроможденные друг на друга корзины, а в них яблоки, зеленые и красные, слива и чернослив; спелые и упругие фрукты прекрасно смотрятся на фоне чистой упаковочной бумаги. Здесь же красная смородина и темная вишня, и яйца в крапинку с налипшим тонюсеньким пухом, и свежеиспеченный хлеб, и ревень, и соленья, и варенья.
Итак, худшая из войн закончилась и ведьминские проклятия скатились с крыш, будто подтаявший на солнце снег.
Маленькая Рут Миллер в опрятном черном платьице и отглаженном переднике стоит на носочках. Мать держит ее за правую руку, а левой она тянется за блестящим яблоком на самой верхушке пирамиды, которую аккуратно соорудил господин Тейлор. Я вижу, что произойдет, за мгновение до того, как это происходит, до того, как блестящее яблоко на верхушке пирамиды качается, а потом падает и катится, словно нехотя, по дощатому полу и останавливается прямо у моего ботинка. Бледно-зеленое яблоко, небольшая круглая вмятинка, черный ботинок с пряжкой. Я наклоняюсь и поднимаю его, чтобы отдать девочке. Рут Миллер настороженно смотрит на меня, сложив руки поверх передника. Из-под кружевного чепчика выбилось несколько светлых прядок. Я улыбаюсь и протягиваю ей яблоко. Я вижу это – маленькая ручонка, – вижу, что произойдет, за мгновение до того, как это происходит. В этот день я убью человека.