Рут Миллер тянется за яблоком, но госпожа Миллер хватает девочку за плечо и, оттаскивая подальше от меня, почти кричит: «Нет, нет, Рут». Рут Миллер отдергивает руку, будто ее ошпарили. Госпожа Миллер злобно смотрит на меня и принимается выпихивать дочь из магазина, ее отвращение настолько велико, что она забывает на прилавке купленное масло и красную смородину. Я уже привыкла к подобной враждебности. И так как господин Тейлор находится в дальней части помещения, вне поля зрения, я кладу яблоко в свой карман, и красную смородину туда же, – для полного счастья. Грех порождает грех. Обратный путь в Торн, Мистли, пролегает через луг.
Именно тут, у старого дуба, в августе, после полудня, чуть меньше двух лет назад была повешена моя мать. Мать, Лиз Годвин, Маргарет Мун и Энн Лич – все вместе, стайка отщепенок. Я так и не смогла узнать, что случилось с Хелен Кларк или ее ребенком – предполагаемым дьявольским отродьем. Меня не было на казни, потому что в это время я была настолько подавлена, что господин Хопкинс счел за благо запереть меня в моей комнате. Но большинство жителей Мэннингтри были. Полагаю, в определенных кругах еще частенько обсуждают это событие – казнили на виселице прямо тут, у нас, да еще и женщин, – хотя все были достаточно добры, чтобы не говорить об этом при мне. Так что я не знаю, как прошла казнь. Но вот как я себе представляю ее.
Сияющий день, полуденный зной постепенно сменяется прохладой. Я прошу ветерок взъерошить листья старого дуба. Я даю им возможность посмотреть на прилив – пусть это будет день, когда вода выходит из берегов, и вот, вместо грязевых отмелей – сверкающее зеркало воды, а в нем – прекрасное сине-голубое небо. Пусть моя мать стоит на эшафоте, глядя сквозь петлю на север. Она не выискивает мое лицо среди лиц наших соседей. Она знает, что я не приду, что я не хочу это видеть. Вместо этого ее взгляд скользит по узкой улочке, к цветущим берегам и сверкающему побережью, и она представляет, как бежит по этим огненным всполохам, затем по склонам холмов за ними, а оттуда, кто знает – прямо в ад, если захочется. Может быть, она была ведьмой и в аду то самое место, где она была бы счастлива. Теперь я никогда этого не узнаю наверняка.
И пусть она видит, что люди в толпе безрадостны: они почтительно молчат, их сердца гложет сомнение в правильности того, чему они собираются быть свидетелями.
Иногда моя мать что-то говорит или делает, но я знаю наверняка, что эти слова далеко не так хороши, как те, что она действительно сказала, – ничего пастору Лонгу, который исповедовал ее, вернее, пытался это сделать, а господину Хопкинсу повторила только, что он захлебнется собственной кровью. А дальше я не желаю представлять.
Я даже не знаю, где их похоронили, всех вместе – мать, вдов Мун и Лич и Лиз Годвин. Зато не сомневаюсь, что у них там, в этой могиле, очень шумно, и назойливо яркие уродливые цветы вырастут на ней, питаясь перебранками между их черепушками. Мне бы хотелось знать свою мать лучше или знать побольше того, о чем я могла бы вам поведать. Или знать о ней что-то такое, ее тайну, которую я могла бы сохранить при себе. Она родилась в порту Клактона в 1600 году от Рождества Христова, у нее была одна дочь, она натворила много дел, умерла.
А я осталась. Я – сирота Ребекка Уэст, сознавшаяся ведьма, иду по берегу Стоура, где колышется вьюнок, с украденным яблоком в кармане. Прежде чем убить человека, я убью птицу – на ужин.
30. Раскаяние
Теперь «Торн» – это не столько постоялый двор, сколько его призрак.
Кто захочет утолить свои печали под крадущимися шагами ведьмы или под недобрым взглядом ее благочестивого хозяина? Бедный Мэтью, бедная Ребекка, мы словно деревья, которые волна выбросила к тем же берегам, где они росли, но уже безжизненными и ломкими корягами. Общий зал просторен и пуст, ступы и оловянная посуда покрыты пылью.
Он сдержал обещание, данное мне в Колчестере, что мне не о чем будет беспокоиться, мне найдется место. Он привез меня в Торн, чтобы я помогала по хозяйству, но прошло довольно много времени, прежде чем я пришла в себя и смогла что-то делать. Несколько месяцев я чахла в своей комнатке наверху на кровати с плотно задернутыми шторами, чтобы не было ничего, кроме темноты, и представляла, что я снова в тюрьме, окруженная теплыми телами – моей матери, моих друзей – по бокам, подо мной. Я зажмуривала глаза и надеялась, что когда открою их снова, то увижу свет сальной свечи и цепи, Хелен Кларк, ковыряющуюся в болячке, которая выскочила у нее над губой. Но получалось не очень хорошо. Пуховая перина была слишком мягкой. Господин Хопкинс в эти первые недели время от времени заходил в комнату и, придвинув стул к моей кровати, читал вслух Священное Писание, при этом он ни разу не осмелился раздвинуть шторы, чтобы посмотреть на меня. Торжественные слова пробивались сквозь ткань и с нелепым величием бухались в мою полудрему с клетками, вшами и пустыми, сжимающимися животами. Он читал Книгу Иова, Бытие. Даниил в логове львов, конечно же. «Бог мой послал ангела своего и заградил пасть львам».
Мне необходимо было умереть, и там я словно умерла. А потом, очень медленно, я снова выкарабкалась на свет.
Мне пришлось заново учиться быть. Пришлось понять, чем для меня стал Мэннингтри теперь, когда источники света, на которые я ориентировалась, переместились или вовсе погасли. Моя мать умерла. Господин Джон Идс покинул Эссекс и вступил, говорят, в парламентскую Армию нового образца. Мне трудно было представить его в красном плаще, который носят в армии «нового образца», потому что красный цвет никогда ему не шел. Однако я вполне могла вообразить, как он убивает кого-то или как кто-то убивает его. Последняя мысль была мне, честно сказать, приятна, а своим мстительным мыслям я уже не удивлялась. Джудит Мун исчезла из города примерно тогда же, когда нас арестовали, – нет никакого сомнения, что она ускользнула в страхе за свою жизнь. Получается, все, кроме меня, понимали, что выгоднее быть трусом. Может быть, я просто дочь своей матери, в конце концов.
В доме у Хопкинса проживали госпожа Бриггс – теперь уже вдова Бриггс, – которую он нанял в качестве экономки (и у которой были веские причины меня недолюбливать), а также прислуга – парень, Сэмюэл Тэпп, и девушка по имени Верити Кейт. Им было непросто мириться с моим существованием, все они считали, что я отравляю им жизнь. Будто ядовитая гадюка, которую хозяин запустил в дом, поддавшись неуместной сентиментальности. С другой стороны, по крайней мере, они боялись меня, поэтому их ненависть выражалась лишь во взглядах и в болтовне, а сплетни уже причинили мне самый большой вред, который способны причинить сплетни женщине. Меня отныне не волновали болтливые языки.
Сам Хопкинс то приезжал, то уезжал. Это происходило так: он получал письмо от жителей какого-нибудь городка или деревушки, в которых происходили несчастья без видимых причин так, что непонятно, как от них защититься; он зачитывал мне письма, вздыхая и качая головой над жестокими страданиями, которым дьявол подвергает невинных людей по всей Англии (как будто существует такое создание, как невинный англичанин). Всяческие непристойные картины. Дети, извергающие реки соплей, страстные обжимания прямо на улицах, стройные мужчины, танцующие на крышах домов при свете полной луны. Город возьмет на себя все расходы по содержанию Хопкинса, если тот приедет. Пожалуйста, приезжайте немедленно, господин Хопкинс. Пожалуйста, приезжайте и скажите нам, что делать и кого винить. Наше масло не хочет взбиваться. И Хопкинс звал господина Стерна и вдову Бриггс, и они отправлялись в дорогу. Прославленный человек, Божий воин. Что-то вроде пророка, я полагаю, пророка Небесного града Иерусалима, который, как говорят, уже сверкает за холодным туманом завтрашнего утра. Прекрасная, очищенная от скверны страна прекрасных, очищенных от скверны людей, где у каждого очага будут распеваться псалмы, а все женщины окажутся на своем месте, в подчинении у мужчины, и будут они одной плотью. И наступит завтра. И следующий день. И следующий.
Когда он уезжал, для меня наступало относительно радостное время.
Я очень много читала. Может, мне не следовало этого делать. Хопкинс был благочестивым человеком, но его библиотеку благочестивой назвать было нельзя.
Там, в его кабинете, я откладывала тряпку, которой вытирала пыль, и вот уже я парила в небесах в сопровождении какого-нибудь мудрого незнакомца. Я узнала о докторе Ди, который с помощью полированного камня и древнего алфавита общался с самими ангелами Божьими. Я узнала о необычайном чуде – трех пылающих солнцах, которые появились в небе над Лондоном в девятнадцатый день ноября 1644 года, в день рождения Его Величества короля Карла, и это явление, по мнению астролога господина Лилли, предвещало в высшей степени ужасные несчастья нашему государю, этой заблудшей душе. Я узнала, что давным-давно существовало множество богов, и богинь-девиц, и богинь-женщин, и некоторые боги были рогатыми, и что эти боги принимали разные обличья простых смертных, чтобы общаться с обычными людьми, и у них даже появлялись общие дети. Я знаю, большинство считает эти истории лишь ересью, суевериями, но, по-моему, они не слишком отличаются от наших разговоров, в которых дьявол стоит у дверей вдовы, переодетый в пальто торговца. Короче говоря, я узнала, что мир полон чудес. Правда, не могу делать вид, что много что из них понимала.
Когда Хопкинс уезжал, мы делали свою работу, ели простую похлебку за кухонным столом и рано ложились спать, и я лежала, вслушиваясь в темноту, чтобы вовремя услышать стук копыт большого черного коня – это возвращался Разоблачитель ведьм, озябший и возбужденный от долгой дороги; он звал меня, чтобы я расшнуровала его сапоги и выслушала его рассказы о старике, который топил рыбацкие лодки одним взмахом руки, или о женщине, которая стала служить дьяволу, потому что бес сказал ей, что у него в плену души трех ее умерших детей и он сотрет их в пыль, если она не отдаст в ад себя, свое тело и душу. Хопкинс, я видела, получал от этих историй некое удовольствие, как домохозяйка: ему нравился беспорядок. Ему нравилось, когда перед ним представала неразбериха, грязь, мерзость, которую нужно было вымести. Олдборо, Ипсвич, Нортгемптон – он вырезал гниль, устраивал всем хорошую порку и уезжал, а они смотрели ему вслед – чистые сияющие лица, точно собравшиеся в воскресную школу. Отче наш, иже еси в Мистли.