Когда он находился в Торне, особенное удовольствие ему доставляло мое послушание.
Я постилась вместе с ним – три дня, четыре дня, неделю ничего, кроме черного хлеба и воды, иногда немного парного молока.
Он приезжал из города со своей борзой (недавно приобретенной – господин Стерн назвал ее «дворянским жеманством») и если заставал меня за мытьем пола в буфетной, словно удивлялся и неожиданно заявлял, что я должна пойти в свою комнату и обратиться к Богу с сердечной молитвой о прощении моих многочисленных смертных грехов. Заприте за мной дверь. Однажды, когда я шла по саду, чтобы вынести помойное ведро, мне пришло в голову, что он меня кормит и одевает на свои деньги, а эти деньги оплачены кровью. Хопкинсу не нравилось, что я хожу в город или даже гуляю по лесу, который был виден из окна на втором этаже, из которого я наблюдала, как деревья меняют свой цвет на восхитительный желтый и красный. Я чувствовала, что он колеблется в отношении меня. Он не мог определиться, что ему со мной делать.
Что-то среднее между прирученной ведьмой и ведьмой-пленницей, которую держат в доме в темной сырой расщелине. В некотором смысле он почти выдал меня за себя замуж. И я слышала от Верити Кейт, что некоторые романтически настроенные души в Мэннингтри подозревали, что он намерен официально оформить наш странный союз; что, вызволив меня из львиного логова, он в скором времени предложит мне защиту в качестве мужа. Несомненно, это была благонравная версия. Но я могла слышать и неблагонравную – она звучала голосами Мозеса Степкина или Ричарда Эдвардса: «Нет более желанной партнерши, чем та, которую отведал дьявол. Спросите нашего Мэтью». Я могла бы стать его глотком красного молока. Я вижу это в его глазах и очертаниях рта, когда приношу ему вино или сажусь за штопку, пока он читает мне вслух Евангелие. Иногда мне хочется, чтобы он это сделал, хотя бы потому, что все стало бы проще. В конце концов, у шлюхи есть своя власть.
Год, полтора, – и мир изменился, а он не заметил этого, потому что его взгляд был устремлен в небеса. Все началось в Бери-Сент-Эдмундсе, куда он отправился, чтобы изгнать предполагаемых ведьм. Говорили, что там против него выступил некий священник и ему пришлось спешно покинуть городок, потому что местные вдруг озлобились. В другом городе, где в колдовстве обвинили их собственного пастора, стали поговаривать, что это неправда, что такого не могло случиться и что, конечно, Разоблачитель ведьм ошибся и это его самого дьявол сбил с пути истинного. Понимаете, это часть услуги, которую оказывает Разоблачитель ведьм: когда город вызывает его, уже понятно, от кого город хочет избавиться. Но если после этого горожане передумают, то во всем можно будет обвинить Разоблачителя ведьм. Каждый пророк в итоге становится изгоем.
В Лондоне тоже были ученые люди, которые говорили и писали о Генеральном Разоблачителе ведьм, как его называли. Одни говорили, что господин Хопкинс и ему подобные разжигают низменные суеверия народа, который верит во власть Разоблачителей ведьм (у Хопкинса было много последователей) больше, чем во Христа, Бога или святое Евангелие. Другие говорили, что нововведения Хопкинса – когда он заставляет подозреваемых ходить по нескольку часов или колет их булавками – весьма напоминают пытки, а пытки вне закона, поэтому эти нововведения нельзя оправдать, и что все это пропитанное кровью дело стало выглядеть совсем по-французски. Или, что еще хуже, по-испански. А потом на слушаниях в Норфолке эти ученые обратились со своими вопросами к судьям, которые должны были председательствовать на суде над несколькими женщинами, к обвинению которых приложил руку Хопкинс. Женщины были помилованы. Женщины были освобождены. Унизительное положение для Хопкинса, да еще и на публике.
И вот, по Божьей воле или по своей, он бросил охоту на ведьм. Он оставил это занятие, прежде чем ветер успел как следует перемениться, и вернулся в Мистли с последним толстым кошельком серебра, чтобы стать Мэтью Хопкинсом, деревенским сквайром. Он достаточно богат, чтобы спокойно жить, но люди, подобные Хопкинсу, не умеют спокойно жить. Да и вообще не умеют просто жить.
Он беспокойный, обидчивый. Ему двадцать шесть лет, рядом нет никого, кто любил бы его. И еще здоровье. Он подвержен сильным приступам кашля. В груди хрипит. Возможно, он слишком долго дышал затхлым воздухом окружных тюрем и ветхих лачуг деревенских знахарок; возможно, проклятия, наложенные на него старыми вдовами по всему Эссексу, в конце концов превратились в черноту, которая давит ему на грудь и мешает дышать, отнимая жизнь; а может быть, это просто болотная лихорадка, которая подкралась к нему с туманом из болот. И телосложение господина Хопкинса не выдерживает.
Он уединяется в своем кабинете с курительной трубкой, которую лекарь рекомендовал ему как средство от ослабленных легких. Он пишет.
И мы подходим к этому августовскому дню.
31. Книга
Я сижу на крылечке черного входа. Отсюда открывается вид на холмы, на прекрасное голубое небо в нежных розовых прожилках угасающего дня. Прохладно, но на кухне пылает огонь, согревая мне спину, поэтому сидеть на крылечке приятно. Я только что свернула шею курице – господину Хопкинсу на ужин. Теперь ощипываю ее. Полные горсти белых перьев. Тишина. Птицы во дворе выводят что-то нежное и печальное, будто оплакивают жирную курицу у меня на коленях.
Хозяйская сука валяется у забора, принюхивается к воздуху – чует первые признаки зимы. Я тоже чую зиму в воздухе и думаю, что здесь, в стенах Торна, зима будет особенно долгой и унылой, ведь даже Рождество – единственное, что скрашивает это мрачное время года, здесь праздновать не будут, потому что хозяин – пуританин, а пуритане считают кощунством веселиться в день рождения Господа нашего Иисуса Христа. Но не мне жаловаться на скуку.
Кто-то зашел на кухню – я знаю это, потому что собака повернула морду в мою сторону и уставилась в открытую дверь. Это господин Хопкинс, он окликает меня. Он стоит у кухонного стола, этакий Лазарь в домашнем халате и тюрбане, с темными кругами под глазами. В одной руке он сжимает испачканный носовой платок – когда я прибираюсь в доме, я нахожу эти платки повсюду, они как растерзанные невесты – кружева, красные пятна на белом. А в другой он держит книгу.
– Ребекка, – говорит он, – я хочу кое-что показать вам.
После того как я откладываю в сторону курицу и ополаскиваю руки в ведре, он подходит ко мне и встает в открытых дверях.
– Прекрасный вечер, – замечает он тихим голосом умудренного опытом человека, окидывая взглядом дымку на полях.
В его горле слышится хрип. Так как он подошел слишком близко ко мне, я продолжаю сидеть молча, где сидела, с мокрой курицей на коленях. Он проводит кончиками пальцев по моему затылку, там, где заканчивается чепец, следуя за короткими завитками, выбившимися из собранных волос. Я чувствую эти пальцы – прохладные, непривычные и ласковые. Его. Возможно, он называет небо твердью. Пальцы ползут дальше, по моему плечу, затем к моей щеке, а потом он прислоняет мою голову к своему бедру. Это – это настоящая сцена. Любой, кто увидел бы нас сейчас, счел бы ее выражением нежности.
– Возможно, мы могли бы подышать свежим воздухом после ужина? – предлагает он. – Прогуляться к реке? Мне бы это пошло на пользу.
Это совершенно неслыханно.
– Если пожелаете, господин Хопкинс, – говорю я.
– Славно, – отвечает он и отпускает меня. – Идите сюда.
Я стряхиваю перья со своего фартука и подхожу за ним к столу.
– Сегодня ее доставили из типографии из Лондона, – говорит он. – Я подумал, вам захочется ее увидеть.
Тонкий, аккуратно переплетенный том в черной кожаной обложке. Он смачивает большой палец и открывает титульный лист: «Разоблачение ведьм: ответы на некоторые вопросы, переданные судьям во время судебных слушаний в графстве Норфолк. Ныне опубликовано Мэтью Хопкинсом, Разоблачителем ведьм, на благо всего королевства (и ниже, Исход 22:18 «Ворожеи не оставляй в живых»). То, что лежит передо мной – не что иное, как его оправдание себя. Я понимаю, он чувствует, что некий рубеж уже пройден. Он знает, что скоро умрет. Я чувствую, что он смотрит на меня. Вижу его улыбку. Избранники Божьи встречают смерть с ликованием.
– И все началось с тебя, Ребекка, – говорит он. – Все началось, – он переворачивает титульный лист и ведет тонким пальцем по фронтиспису, – здесь.
Это гравюра, на ней изображены старая матушка Кларк и моя мать, сидящие с покрытыми головами, ссутулившись, в креслах. Вокруг них пляшут всевозможные странные звери: черный кролик, белое существо – полукорова-полугончая с длинной вьющейся шерстью, ужасное создание – собака с лицом младенца. Женщины разговаривают и жестикулируют. Бесси Кларк и моя мать дают клички этим зверям. Новичок, Хольт, Гризель, Обжора, Пятно-на-короне, Иармара, Сахарный сосунок, Уксусный Том. Он использовал кличку Уксусного Тома. И в центре всего этого, с усталым, но непоколебимым выражением на благородном лице, стоит безошибочно узнаваемый Разоблачитель ведьм, в своей высокой черной шляпе и сапогах с острыми шпорами, прижав руку к груди жестом ужаса, подавляемого неиссякаемой решимостью. Я не знаю, что сказать. Тщеславие – это в некоторой степени забавно, – ведь он должен был рассказать тому художнику, что делал заготовку для этой гравюры, где-нибудь в подвале лондонской лавки, рассказать, в какой одежде его изобразить. «Я ношу черную шляпу, – написал он или сказал. – На сапогах шпоры. Волосы вьются». Я перевожу взгляд с Генерального Разоблачителя на гравюре на худого, изможденного человека в грязном халате, пошатывающегося за моей спиной, на губах которого запеклась кровь. Я не знаю, чего он хочет от меня. Мудрее было бы сказать то, что он хочет услышать, но впервые за год я не знаю, что это может быть. Сентиментальность? Поэтому я говорю:
– Однажды мне приснилось, что вы поцеловали меня в шею.
Он с любопытством смотрит на меня, и я рада смене наших ролей – теперь уже он не знает, что сказать. Он облизывает губы.