Я рассматриваю его. Круглолицый, крепкий. Наверное, ему немного за пятьдесят. У него добрые глаза, они мне нравятся. Красное лицо, копна белых волос.
Ведьма и католик – несомненно, случались и более странные вещи. Например, со мной.
Он делает еще глоток вина и снова говорит, слова сыплются и сыплются в большущую кучу к моим стыдливо сдвинутым ногам: конечно я тебе в отцы гожусь когда моя Маргарет умерла понимаете Господь не благословил нас детьми, но конечно брачное ложе я не жду от вас если только вы не вы еще слишком молоды конечно я не жду от вас если только вы не захотите вы могли бы в конце концов захотеть но я удобно устроился прекрасный дом высокой нравственности моя вера не то я знаю что говорят люди но я не моя работа значит что я – пока я не поднимаю руку, чтобы остановить его. Я говорю, что, при всем моем уважении к нему, я вынуждена отказаться. Почему я отказываюсь? Я не могу придумать ничего более убедительного, чем мое простое нежелание выходить за него. И этого будет достаточно, потому что я уже ответила отказом. Вот так: раз – и одно будущее испарилось, как будто мотылек, слишком близко подлетевший к огню.
– О, – бормочет он и прислоняется к барной стойке, почесывая голову под полями шляпы.
По-моему, он не выглядит слишком расстроенным.
– Но, возможно, госпоже Бриггс пришлось бы по душе такое предложение, сэр? – говорю я. – Теперь, когда она овдовела.
Он смотрит на меня и поджимает губы.
– Госпоже Бриггс? Хм… – Он допивает остатки кларета и начинает движение в сторону двери во двор конюшни. – Миссис Бриггс. Нелегкая доля досталась этой женщине. Нелегкая доля.
Он повторяет это несколько раз – «нелегкая доля», как будто единственный способ оправдать свое желание жениться снова – это служение обществу, чтобы какая-нибудь рожденная под несчастливой звездой одинокая женщина не пополнила собой списки приходских нуждающихся. Но я думаю, что он должен это сделать, если ему этого хочется. Меня удивляет, что я не желаю госпоже Бриггс ничего плохого.
Я открываю перед ним дверь и наклоняю голову.
– Есть ли у вас на сегодня еще вызовы? – интересуюсь я.
– Госпожа Бриггс, – повторяет он, поглаживая свою жидкую бородку.
Я снова киваю.
– Нет, других вызовов нет.
Он рассеянно бредет по двору к стойлу, где его ждет маленький пегий пони.
– А что? – Он фыркает и, прищурив глаза, игриво глядит на меня через двор. – Надеюсь, вы не собираетесь разбрасывать свои чары сегодня вечером?
Он щелкает пальцами. По-моему, он довольно пьян.
Помимо воли я улыбаюсь.
– Нет, сэр.
– Это хорошо, это очень хорошо. – Икая, он неловко взбирается на пони и пристраивает чемоданчик на колени.
– А теперь позаботьтесь и о себе, мисс Уэст, – говорит он, берясь за поводья, и смотрит мутным взглядом в мою сторону.
– Позабочусь, сэр, – я склоняюсь в очередном реверансе.
– Я серьезно, – он ударяет пони, – берегите себя, мисс Уэст.
Я стою в дверях и смотрю, как белое брюхо и пушистый хвост движутся по заднему двору и исчезают в темноте, и думаю, что то, что говорят про папистов, скорее всего, неправда. Доктор Крок – плохой лекарь, но он хороший человек. Достаточно хороший, во всяком случае.
Прежде чем закрыть дверь и вернуться в дом, я глубоко, с благодарностью вдыхаю свежий ночной воздух. В гостиной я нахожу почти полную бутылку кларета. Уже далеко за полночь. Все спят. Но я, как ни странно, спать не хочу.
Я беру вино и, кутаясь в шаль, возвращаюсь на свое любимое место – на кухонное крылечко. Должно быть, вино уже вовсю бродит в моей голове, потому что, когда я опускаюсь вниз и пристраиваю свечу у локтя, я думаю, едва ли не вслух: «Доброе кухонное крылечко, доброе кухонное крылечко, добрый друг, кухонное крылечко». Я сижу там довольно долго и пью. Мириады мотыльков и сенокосцев порхают вокруг моего светильничка. Я наблюдаю за ними – коричневыми и золотистыми, кишащими вокруг. И вдруг я вижу его – белого кролика, мелькнули глазки коралловыми бусинками, острые длинные уши. Я вижу его лапку в свете свечи, прежде чем он замечает меня и улепетывает прочь. Глазки-бусинки и длинные острые уши. Я проскальзываю в паттены и иду за ним следом.
Я уже на полпути вверх по холму, что за Торном, когда мне приходит в голову задуматься, что же я делаю. Роса холодными каплями стекает по лодыжкам, но я поднимаюсь все выше и выше, бутылка стукается о ногу. Достигнув гребня холма, я разворачиваюсь. Темнота, и не лунный кролик, а самая настоящая луна, огромная, пронизанная копьями облаков, словно Пресвятое Сердце. Я вижу весь Мистли как на ладони, и Мэннингтри тоже, прижавшийся к изгибу реки. Маленькие ожерелья огоньков мерцают на воде. До меня долетают звуки: стук топора по бревну в чьем-то темном дворе; детский смех; лай одной собаки и лай другой – в ответ. Огни на верфях, запах любви. Как ужасно и как прекрасно, что все эти люди спят в своих кроватях и трахаются там же, и женятся, и умирают, и развешивают белье сушиться. По всей Англии такие города – даже больше – теперь разграблены и сожжены дотла. Прачки. Книги. Кажется, я напилась. Я вспоминаю, что должна сделать, что мне предстоит сделать.
33. Преступница
Я стою у кровати, в ногах моего хозяина, изучая его спящее лицо. Господин Хопкинс, Генеральный Разоблачитель. Мэтью. Любопытно, были – или есть ли – у него братья и сестры. А если были братья, их тоже назвали в честь апостолов? Разоблачитель ведьм – кажется, это прозвище появилось, потому что нет необходимости еще больше усложнять и без того сложный предмет использованием зубодробительной терминологии. Разоблачитель ведьм – это тот, кто разоблачает ведьм. Заметьте, это все, к чему обязывает это имя, – разоблачать их. Что дальше происходит с ведьмами, которых разоблачили, – это уже не его ответственность, вот что подразумевает это имя.
Слово «Генеральный» добавили позже, кто и когда – не знаю. Возможно, это сделал сам Хопкинс – будто плюмаж на шляпу. «Генеральный» – это значит всеобщий, касающийся всего. Возможно, более подходяще было бы просто «Генерал» – воин, который ведет за собой людей. Трудно сказать. А теперь это уже неважно.
Когда мне было шестнадцать, весной загорелся флигель у Гласкоков. Ночной ливень погасил пламя, но я помню вид флигеля на следующее утро – просевшая соломенная крыша на искривленных, дымящихся балках. Вот что напоминает мне сейчас лицо Хопкинса, его красивые-если-бы черты стали мельче и изменились, как будто кто-то смял кости под лихорадочно горящей кожей. Мысленно я разбираю его лицо на части. Деталь за деталью. Борода отросла, придавая ему несколько волчий вид – вид больного волка, вид поскуливающего несчастного существа, съевшего прострел-траву. Глаза перекатываются под веками. У него длинные густые ресницы, как у маленького мальчика. Я не замечала этого раньше. Черные волосы разметались по подушке.
Затем тело. Грудь, выпуклая и безволосая, мелко дрожащая под покрывалом, словно кожа на барабане. Изящные тонкие руки сложены сверху покрывала на груди, длинные ногти на пальцах обломаны. Под этими длинными обломанными ногтями запеклась кровь.
Его кровь. Я думаю, не привести ли его ногти в порядок? Может, стоит придать ему приличный вид для грядущего события? Его рот открыт. Дыхание хриплое. Постель занавешена пурпурными дамасскими шторами. Сон приходит к богатым в красивых одеждах.
Он приоткрывает глаза.
– Ребекка? – говорит он (по крайней мере, звучит как «Ребекка»).
– Да, это я.
Он спрашивает, ушел ли доктор. Больно слышать, как он пытается говорить.
– Да, – отвечаю я. – Я разогрела для вас вина, сэр.
Я встаю сбоку от него, и он поворачивает ко мне голову. Я пытаюсь помочь ему сесть, но он мотает головой, нет.
– Доктор Крок наказал мне…
Он прерывает меня хрипящим свистом.
– Это бессмысленно, – удается ему выговорить в конце концов.
– Давайте же, господин Хопкинс, – говорю я ласково, чувствуя, что это непристойно, укачивать его, будто мать, взбивать ему подушки, устраивать его на них поудобнее, смачивать вином его губы.
– Доктор Крок сказал, что вы вполне можете поправиться, но вам нужен покой, – бормочу я голосом радостной дурочки, – и он напомнил мне, что власть Господня велика.
Хопкинс сглатывает вино и формирует слова – оба действия даются ему с трудом.
– Доктор Крок – кретин.
– Да, вполне возможно, потому что он просил меня выйти за него замуж.
Возможно, это вино развязало мне язык, но это так необычно, так забавно, что трудно удержаться и промолчать.
Хопкинс выпучивает налитые кровью глаза и пытается что-то сказать.
Я смеюсь.
– Я отказала ему.
Он удивленно смотрит, как я отпиваю из стакана, затем ворчит и откидывает голову на подушки.
– Возможно, – бормочет он, похоже, винные пары смягчили хрипы в его горле, – он… он прав. Может быть, я просто надышался холодным воздухом. Холодными, все более длинными вечерами.
– Может быть, и так.
– Почитайте мне, – закашливается он. – Иоанна. Евангелие от Иоанна.
Библия покоится у кровати, потрепанный корешок потрескался. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Он слушает безмолвно, если не считать прерывистого дыхания, до тех пор, пока я не дохожу до двадцать девятого стиха, когда Господь Иисус приходит к Иоанну и Иоанн говорит ему, узри Агнца Божия, который возьмет на себя грех мира, и тут я останавливаюсь. Хопкинс поворачивается и смотрит на меня. Его глаза увлажнились. Он накрывает мою руку своей, наши пальцы переплетаются над открытой книгой.
– Я так и не поблагодарил вас… должным образом, Ребекка, – говорит он. – За то, что вы помогли мне изгнать тьму.
Его бесцветные губы складываются в почти ласковую улыбку. Он говорит серьезно. Искренне, от самого сердца, где бы ни находилась эта его твердая сущность.
– Ваша правда прозвучала ярчайшей молнией с Небес. Вы дали мне меч и доспехи.