Джудит недолго оставалась в Торне. На следующий же вечер, когда в городе начались волнения по поводу ареста старой матушки Кларк, она, сунув под платье пару серебряных подсвечников Хопкинса, выскользнула через заднюю дверь, которую он не догадался запереть (возможно, не до конца оценив простую хитрость неимущей деревенской девицы). Она, как и я, пересекла долину Дедхэма и добралась до Садбери, ночуя под живыми изгородями, потом ей удалось найти повозку до Брентфорда, а затем другую, на которой она добралась до Лондона, вернее – до Поплара. Видимо, в наши дни всякому порядочному извозчику приходится размещать среди своего груза какую-нибудь испуганную девицу. Джудит рассказывает, как нашла работу прислуги в меблированных комнатах некоей мадам Пирсон и что, как я и предсказывала, она оказалась непригодна для такой работы. Она рассказывает мне, что хозяйка много пила – по крайней мере, как следует набиралась.
Она рассказывает о своем коротком и несчастливом браке с благочестивым пивоваром по имени Дальтон, которому нравилось часто и сурово поститься (вместе с домочадцами), и он не принимал никаких отговорок, кроме дня отдохновения – воскресного дня. В конце концов он решил избрать в целом более быстрый путь к правой руке Бога и однажды ночью бросился с моста, оставив ее без гроша в кармане. Она рассказывает мне о ребенке (у них родился мальчик) и о том, как он умер. Рассказывает о театрах и публичных домах и о заведениях, которые совмещали и первое и второе, где графы общались с карманниками и моряки пили странный напиток, похожий на молоко с черными семенами, от которого их глаза становились такими же большими, как и их замыслы. Рассказывает, что была во дворце в Уайтхолле, где дождь падает через разбитые стеклянные купола, и что она видела ночные рубашки короля, и они очень красивые. Она не видела верблюда, потому что все звери, которых содержали во дворце, давно умерли, но видела рисунок, сделанный с одного из верблюдов.
Итак. Теперь она Джудит Дальтон, а я – Ребекка Уотерс, и я не знаю, что мне следует рассказать ей в свою очередь. Я рассказываю, как они пришли за мной в наш дом на Лоуфордском холме, где под кухонным окошком рос шиповник, и как констебль гордился тем, что убил нашего кота. Рассказываю, что больше нет рыночного креста, остался только каменный пенек, так что, наверное, теперь его можно называть рыночный пенек. Рассказываю, что окна Св. Марии по-прежнему заколочены. Что у Пруденс Харт случился выкидыш, чему Джудит очень рада. Рассказываю о Джоне Идсе. Что мы с ним делали в лесу, рассказываю, как он сбежал и бросил меня и что теперь он солдат Армии нового образца («Отлично, – говорит Джудит, – надеюсь, пес принца Руперта[24] сожрет его придурочное лицо, а потом высрет его в канаву»). Рассказываю о Хопкинсе. Говорю ей, что он умер, – но не говорю как. Я не рассказываю, что видела Дьявола. Рассказываю, что вдова Мун, ее мать, часто говорила о ней, причем только хорошее, потому что теперь ложь дается мне легко, теперь я не ощущаю ложь как что-то особенно греховное.
Мы говорим, пока достопочтенная женщина с соседней койки не поворачивается на бок и не просит нас прекратить болтовню и дать ей поспать.
Джудит ворчит сквозь зубы, что наша усталая собеседница просто старая кошелка с кислой миной, но тем не менее, поцеловав меня в лоб, желает мне спокойной ночи и отворачивается лицом к бревнам. Над одеялом видно, как позвонки выпирают сквозь веснушчатую кожу. Я считаю эти веснушки одна две тринадцать двадцать, снова и снова в неверном свете, но понимаю, что не могу заснуть. Вместо этого я наблюдаю за причудливыми движениями теней от фонаря, освещающего каюту, слушаю посапывание попутчиков и гадаю, насколько глубоко сейчас море под моей спиной и какие необычные существа плавают в нем. Эта последняя мысль – верный путь начать бояться, что мы на борту корабля, похороненные среди всего томящегося и содрогающегося величия моря, которое, как сказано, однажды, когда наступит конец этого несчастного света, поглотит всех мужчин и женщин в соленую пучину. Мы еще не должны были уплыть далеко от побережья Англии, а мой разум выдумывает сажень за саженью тьму, в которую мы можем низвергнуться, тьму, где змеи сплетают свои тела, а на самом дне разбросаны человеческие кости, всех, кто когда-либо жил на земле, и никого не заботит, кому они когда-то принадлежали или какую веру исповедовал их хозяин.
Осторожно, чтобы не разбудить Джудит, я выбираюсь из-под одеяла и слезаю с койки. Подхватив плащ, я пробираюсь к трапу, между спящими пассажирами и их грудами багажа. Сковородки, трехструнные гитары, веретена – печальная опись того, что осталось у этих людей.
На палубе меня обдает прохладным чистым воздухом, и море снова кажется прекрасным. Над водной рябью висит почти полная луна, а звезд так много, что кажется, будто луну окружает белое вещество. Атлантика – Великое море. Я совсем недолго стою здесь, у правого борта, когда возле моего локтя возникает капитан Скэнлан, приподнимая край шляпы.
– Спокойная ночь, – говорит он почти так же гордо, как отец, глядя на спящего сына, – давайте помолимся, чтобы она такой и оставалась.
– По-моему, лучше молиться, чтобы вы и ваши матросы смогли спасти нас в случае, если это будет не так, капитан Скэнлан, сэр, – отвечаю я.
Он смеется над этим по-шотландски.
– Вы плавали прежде, мисс…?
– Уотерс, – говорю я ему, замявшись немного дольше, чем мне хотелось бы. – Нет, не приходилось.
Он кивает и смотрит на небольшие волны.
– Тогда я постараюсь, чтобы вы влюбились в него, мисс Уотерс. Ничто в целом мире не сравнится с ним.
Ничто в целом мире не сравнится с ним. Да будет вам. Сколько раз он повторял эту фразу и скольким девушкам до меня?
– И что тогда? Придется стать моряком в Новом Свете? – иронизирую я. И понимаю, что изображаю кокетку. Надо же, какой непредсказуемый персонаж эта Ребекка Уотерс.
– Почему бы и нет? В Новом Свете возможно все, мисс Уотерс. И имя у вас подходящее. Можно стать моряком, китобоем или, – он поворачивается ко мне с жадной ухмылкой, сверкнув золотым зубом, – или, возможно, женой моряка?
Внутри у меня все сжимается, странное щемящее чувство, потому что моя мать была женой моряка. Жена моряка – я никогда так не думала о ней, никогда не спрашивала, как и где она познакомилась с моим отцом – со своим мужем, упокой Господи его душу. Я смотрю на капитана Скэнлана, стройного, обветренного, с толстой шеей, золотым зубом и веселой душой, и думаю: «Да, я понимаю». Неужели все было именно так? Я прикрываю плащом шею, улыбаюсь и говорю:
– Я думала, моряки женаты на море?
И представляю, как то же говорила моя мать. Яблоко от яблони недалеко гниет. Так они тоже говорят. Ведьминское дерево.
Он снова смеется. Он человек, который смеется, по-моему, это гораздо лучше человека, который только улыбается.
– Да, так говорят. Ну, может, тогда любовница моряка?
Я цокаю языком.
– Думаю, я придумаю что-нибудь получше, сэр.
Он улыбается и наклоняет голову так, что его улыбка – золотой зуб и все остальное – виднеется из-под края шляпы – отлично поставленный жест. И отличное дополнение – трепещущие на морском ветру волосы, скользящие по его бороде.
– Уверен, что так и будет, мисс Уотерс, – говорит он и, пожелав мне спокойной ночи, отправляется на переднюю палубу.
Он насвистывает на ходу, что очень хорошо, потому что я не выношу мужчин, которые свистят, неважно, улыбаются они или смеются.
Некоторое время я стою там под луной и многочисленными звездами, меня успокаивает мягкое покачивание корабля и волн с их обнаженными спинами, они то ловят ночное сияние, то отпускают его, потом снова вспучиваются, вздымаясь и пенясь, и кажется, что они веселятся в этом лунном сумраке, развлекают сами себя, добродушно подшучивая над нашим крошечным суденышком.
Наконец я поворачиваюсь, чтобы спуститься вниз, и замечаю смутную фигуру на носу; темную фигуру, человека в черном, в длинном, как у священника, плаще и шляпе с высокой тульей. Он поворачивает голову. Улыбается мне через плечо. Ветер развевает его длинный черный плащ, и тот же самый ветер развевает мои волосы, кажется, ветер всех морей. И тогда я распускаю свои волосы, распускаю их для него. И вдруг я понимаю, что я уже не смотрю на человека в черном, а смотрю сама на себя, на ангела смерти, на ее зажатый в кулаке белый чепец, на волосы, распустившиеся, будто роза, под ветром всех морей.
Послесловие
Джон Стерн и Мэтью Хопкинс – самопровозглашенный Генеральный Разоблачитель ведьм – действовали на территориях Восточной Англии и графств, прилегающих к Лондону, в середине 1640-х годов, где благодаря их стараниям за это время, по разным оценкам, было казнено за то или иное колдовство от ста до трехсот женщин и мужчин (в своей книге «Подтверждение и разоблачение колдовства», впервые опубликованной в 1648 году, Стерн называет число двести).
Период так называемого «помешательства на ведьмах» времен гражданской войны в Англии был ознаменован беспрецедентными преследованиями, которые историки объясняют множеством социальных, религиозных, экономических и местных факторов: вакуум власти и повсеместный голод, вызванные войной (которая также мешала нормальной юридической процедуре); яростный антикатолицизм, растущий на юге Англии пуританский радикализм, рост купеческого сословия и изменение отношения к бедности и бродяжничеству (вера в Провидение Божье скорее портит мнение о нуждающемся соседе – не бывает невезения, бывает гнев Господа). На фоне такой непростой ситуации сложно судить как о том, повлияла ли на преследование ведьм личная харизма Хопкинса и его несомненная враждебность к ним, так и о его истинных мотивах.
Мэтью Хопкинс, сын пастора из Грейт-Уенхема, графства Саффолк, родился около 1620 года и умер в 1647 году, в Мистли, предположительно от туберкулеза. Противоречивые мнения современников о том, кем он был и откуда приехал, в сочетании с более поздними вымыслами и, можно сказать, готической мистификацией, создают впечатление человека, про которого в лучшем случае можно сказать, что он «периодически присочинял», в худшем – «патологически лгал». С уверенностью можно сказать лишь, что он умер очень молодым. Возможно, он был малодушным беспринципным человеком и ловким манипулятором, а возможно, искренне верил в свое дело, придерживаясь пуританского учения о проклятии и буквально следуя библейским требованиям истреблять ведьм. Мы этого никогда не узнаем. Но мне было интересно взвесить различные возможности. Надеюсь, читателям это будет столь же интересно, но мой фокус внимания был сосредоточен не на преследователе, а на преследуемых. Отчеты о судах над ведьмами дают бесценное – и, по-моему, глубоко трогательное – представление о страхах, надеждах, чаяниях и неуверенности женщин, которые боролись за свое существование на обочине общества, ведь иначе от них не осталось бы ничего, кроме, возможно, статуса жертв гонений. Я надеюсь, мне удалось передать их характер, чувство юмора и присущую им гордость, – они чувствуются в описаниях их жизни и смерти даже спустя четыреста лет.