Хельвиг с подозрением покосилась на травы, но ничего не сказала.
– Дай мне свечу, – велела я.
Я подожгла розмарин и прошлась с ним по комнате, чтобы окурить ее всю ароматным дымком. Хельвиг настороженно за мной наблюдала.
– Лучше бы Локхарту об этом не знать, – сказала она, покачав головой. – Он решит, что это колдовство.
– И будет не прав, – ответила я. – Я не раз использовала эти травы, когда очищала дома больных чумой.
При слове «чума» Хельвиг встревожилась еще пуще. Она поставила свечу на маленький столик у кровати.
– Я буду рядом, в соседней комнате, – сказала она и поспешно ушла.
Я ждала, что меня пригласят в губернаторский дом для знакомства, но прошла целая неделя, а губернатор не спешил слать приглашение. Меня оскорбляла его неучтивость, но одиночество тоже тяготило. Всю неделю я не общалась ни с кем, кроме Хельвиг, простой служанки, которую мне каждый раз приходилось упрашивать, чтобы она присоединилась ко мне в ежедневной молитве, и с которой мне было не о чем поговорить.
Весна вступала в свои права, долгие часы темноты сокращались, и светать начинало уже в середине ночи. Когда снег растаял, все вокруг сделалось тусклым и серым. Каждое утро я поднимала заслонку на окне своей спальни и смотрела на размокшую грязь в тех местах, где еще недавно лежал плотный снег. С наступлением весны на Вардё непрестанно шел дождь. Я просыпалась при блеклом унылом свете, не становившемся ярче на протяжении всего дня. Я поняла, что скучаю по чистому белому снегу и ясному небу в россыпи звезд, каким оно было в ночь моего приезда.
Прожив столько лет в Бергене, я привыкла к дождю. В городе дождь мне даже нравился: нравилось смотреть на мокрые булыжные мостовые, мерцающие в сребристом от влаги свете, нравилось сидеть у камина и слушать, как капли барабанят по крыше. Шум льющейся воды придавал дому уют. Но здесь, на севере, дождь был суровым и ожесточенным. В нем не было никакой красоты.
Я могла бы погрузиться в беспросветную меланхолию и потерять всякую надежду, как это, возможно, произошло с тем старым священником, умершим в моей постели, но это совсем не мой путь. Ты знаешь сам: я упряма, как горная коза, – и я составила распорядок на каждый день, назначив себе обязательные занятия.
Каждое утро я начинала с молитвы, как и пристало набожной христианке. Большую часть своей жизни я просила Господа услышать мои смиренные жалобы, и у меня хорошо получалось молиться, но теперь, стоит мне сцепить руки в замок, у меня в голове начинают роиться вопросы, отвлекая от благочестивых молений.
Мне хотелось бы узнать у тебя, Фредерик, каково тебе быть королем, абсолютным монархом по воле Божьей. Слышит ли добрый Господь каждую из твоих королевских молитв?
И все же в нашу последнюю встречу я не сумела разглядеть твою божественную природу, потому что ты сжимал губы в тонкую линию, а твои глаза были темными и жестокими. Я вспоминаю твой сумрачный холодный взгляд и не понимаю, отчего же ты смотрел на меня вот так, и твой образ преследует меня, когда я молюсь, и мне приходится крепко зажмуривать глаза и петь псалмы во весь голос, чтобы прогнать его из головы.
После молитвы я читала Хельвиг отрывки из Библии. Я хорошо читаю вслух, и мне самой было в радость заняться образованием этой девочки.
Моя служанка была в восторге от полчищ саранчи в Книге Исхода, ей пришелся по вкусу суровый, не знающий милосердия Бог из Ветхого Завета, а я находила себе утешение в историях об Иисусе Христе, сыне Божьем. Сорок дней и сорок ночей он бродил по пустыне, но, боюсь, мое собственное изгнание продлится гораздо дольше.
Когда церковный колокол отбивал полдень, мы ели похлебку и пили эль. На десерт я съедала ломтик лимона, посыпанный сахаром.
Когда Хельвиг впервые увидела, как я ем лимон, она удивленно уставилась на меня.
– Что это такое?
– Лимон.
– А это что, сахар? – с благоговением прошептала она и облизнула губы.
– Это для утонченного вкуса, – сказала я, повернувшись к ней спиной.
Я не дала ей ни кусочка, потому что эти лимоны и сахар так же дороги мне, как и жемчуг, зашитый в подол моего платья.
После молитв и чтения Библии я садилась за книги, которые ты мне прислал.
Я уже читала «Демонологию» короля Якова. Я знаю, что эта книга была написана еще до моего рождения, и я согласна далеко не со всеми предложенными в ней методами. Король Яков утверждает, что ведьму надо пытать, чтобы добиться от нее правды, но я сама не одобряю такой подход, варварский и беззаконный в наше просвещенное время.
Закончив чтение, я занималась ревизией содержимого аптекарского сундучка и каждый раз тяжко вздыхала, глядя на свои запасы лекарственных трав. Как мне их пополнять в этом холодном бесплодном краю?
Иногда я ходила в прачечную вместе с Хельвиг и наблюдала, как она стирает мое постельное белье, натирая его березовым щелоком. Я вдыхала горячий пар, наслаждаясь теплом от нагретой воды, и посыпала белье сушеной лавандой из своих запасов.
Каждый день, ближе к вечеру, я совершала прогулку по крепостному двору, независимо от погоды. В сильный дождь я надевала плащ и ступала по размокшей грязи в своих новых башмаках на высокой деревянной подошве. Сравнивая это место с твоим столичным дворцом и его обширными территориями, я понимала, что сей мрачный анклав твоей власти в крайних северных пределах твоих владений вряд ли можно назвать собственно крепостью. Я считала шаги от моего тюремного барака до прачечной и солдатской казармы. До сторожки у наглухо закрытых ворот. До замка, где жил губернатор. Окна в замке были сделаны из стекла, но в них никогда не было света, разве что в одном или двух иногда пробивался слабый огонек. Время от времени я видела стражников у ворот, но их было так мало… Весь гарнизон крепости Вардёхюс состоял из шести солдат, призванных сражаться со злом на студеном севере.
Последним зданием, мимо которого я проходила, завершая свой круг по двору, была ведьмина яма. От хибарки падала длинная густая тень – или мне так казалось под серым дождем, – и от одного только вида этой мрачной постройки без окон у меня пересыхало во рту, а сердце сжималось. Но не от страха, а от предвкушения.
Сейчас ведьмина яма пустует, но я знаю, что пустовать ей осталось недолго.
Глава 8Ингеборга
Марен вывела Ингеборгу из леса в дикую тундру с другой стороны. Еще никогда в жизни Ингеборга не отходила так далеко от родной деревни.
– Куда мы идем? – спросила она и ускорила шаг, стараясь не отставать от Марен.
– Хочу тебе кое-что показать.
Снег уже почти растаял, земля размякла и превратилась в тяжелые комья, налипавшие на сапоги Ингеборги. Наконец они остановились, и Марен приложила палец к губам, призывая к молчанию. Она крадучись шагнула вперед, стараясь ступать как можно тише. Ингеборга тихонечко двинулась следом.
Под выступом скалы перед ними, в гнезде, выстланном мхом, сидел белый заяц. Его длинные уши были напряжены, нос встревоженно подергивался, но заяц не убегал.
– Это та самая зайчиха, которую ты собиралась съесть, – прошептала Марен. – Она беременна.
Ингеборга пожала плечами. Но в глубине души она была рада, что не убила зверушку.
– Дней через двадцать она родит восемь зайчат, – сказала Марен, обернувшись к Ингеборге. – Ты знаешь, что зайчата рождаются с открытыми глазами?
Ингеборга покачала головой. Она смотрела на белую зайчиху, и та тоже смотрела прямо на нее. Почему она не испугалась?
– Когда мама-зайчиха уйдет кормиться, я присмотрю за ее малышами. – Марен взяла Ингеборгу за руку и повела прочь. – Давай оставим ее в покое, – прошептала она.
В Марен все было странным, удивительным и тревожным. Ее трепетная забота о диких животных. То, как спокойно, без тени стеснения она взяла Ингеборгу за руку. Когда они уже подходили к лесу, Марен остановилась и растерла ладонями окоченевшие пальцы Ингеборги.
– У тебя очень холодные руки, – сказала она. – Но глаза теплые. – Марен улыбнулась. – Светло-карие, мягкие, как у зайчихи.
Ингеборга резко вырвалась. Она не любила, когда ее называют мягкой.
– Мне надо домой, – сердито проговорила она. – Вот только приду я с пустыми руками, и нам будет нечего есть.
– Вовсе нет, – улыбнулась Марен. – Я дам тебе масла и молока. У нас его много.
Ингеборга не хотела ничего брать у Марен, но с другой стороны, именно из-за нее ее охота окончилась неудачей.
– Ты Ингеборга Иверсдоттер, да? Моя тетя – двоюродная сестра твоей мамы. – Марен шагала быстро, поэтому Ингеборге приходилось почти бежать, чтобы не отставать. – Сперва я приняла тебя за мальчишку. Ты и одета как парень. Но для мальчишки ты слишком красивая.
Ингеборга почувствовала, что краснеет. Ее пугали манеры Марен. Слишком дерзкие, даже предосудительные. Наверное, это из-за того, что она дочка ведьмы.
Да, дочка ведьмы. Ингеборга сразу же вспомнила, что ведьмы погубили ее брата.
– Я ничего у тебя не возьму… – проговорила она.
Марен резко обернулась к ней и вызывающе подбоченилась:
– Почему не возьмешь?
– Моя мать говорит, что твоя мать была ведьмой.
– Да, это правда, – ответила Марен, к вящему изумлению Ингеборги.
– Она говорит, твоя мать утопила моего брата Акселя.
– А вот это неправда! – горячо возразила Марен. – Она никогда бы не стала вредить рыбакам. Ее собственный муж утонул в море! Моя мать никогда бы не причинила вреда кому-то из нас. Наоборот, она пыталась нас защитить от купцов и их жадности.
Ингеборга закусила губу, не решаясь посмотреть Марен в глаза.
– Тогда что она сделала, если ее объявили ведьмой?
– Губернатор Финнмарка боялся ее, потому что она дружила с саамами, – сказала Марен и снова накрыла холодную руку Ингеборги своей теплой ладонью.
– Пастор Якобсен говорит, что саамы поют хвалы дьяволу, – нахмурилась Ингеборга. – Что они нехристи и безбожники.
– Он так говорит от невежества и от страха, – возразила Марен. – У саамов свои пути. Они знают север, как нам не узнать никогда. Где мы голодаем, они благоденствуют. – Глаза Марен переливались всеми цветами арктических океанов: зеленым, и серым, и даже вкраплениями ледяной синевы. – Моя мать и саамка по имени Элли были подругами, но они никогда не служили злу.