При упоминании о наместнике Тролле я вся внутренне ощетинилась и с трудом удержалась, чтобы не высказать все, что думаю. Я могла бы многое рассказать, но заставила себя держать рот на замке. Мое положение и так было скверным, а если на меня наденут уздечку с железными шипами, колющими язык при каждой попытке заговорить… нет, это будет невыносимо. Я видела такие уздечки на головах простых женщин, недовольных своими мужьями и «сварливых сверх всякой меры», по мнению властей Копенгагена и Бергена. Чаще всего это были старухи, чересчур бойкие и говорливые, как будто они не могли удержаться и не высказать правду, невзирая на вероятные последствия.
Я была точно такой же в своей потребности говорить правду – свободно и не стесняясь, – уверенная, что меня защищает мое положение. Но похоже, что здесь, на Вардё, это было не так.
– Прошу прощения, господин губернатор, – сказала я кротко, хотя во мне все клокотало от негодования.
Хляби небесные все же разверзлись, и обрушился ливень. Я побежала к своему бараку, поскальзываясь в грязи. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой жалкой, такой униженной.
Только добравшись до двери, я осмелилась обернуться. Губернатор так и стоял посреди двора, скрестив руки на груди, но уже не смотрел на меня. Он пристально вглядывался в дождливое небо, и, проследив за направлением его взгляда, я увидела, что над крепостью снова кружит ворона, гонимая ветром то в одну, то в другую сторону.
Мне подумалось, что это странно: губернатор Финнмарка наблюдает за какой-то вороной, словно это была не обычная птица, а нечто большее. А ворона кружила над ним, не улетая ни от дождя, ни от его напряженного взгляда.
Глава 10Ингеборга
Канун Дня святого Ханса. Ингеборга любила этот праздничный день, единственный радостный день в году. Все рыбацкие семьи из ближайших деревень собирались вокруг большого костра на ровном песчаном пляже в Эккерё. Из оловянных кувшинов эль лился рекой. На закуску всегда предлагалось свежее тюленье мясо, зажаренное на костре, и густой сливочный рёммеколле[8], приготовленный теми женщинами, у кого были коровы. Если пастора Якобсена не было рядом, дети носились по мягкому песку босиком и играли в веселые шумные игры.
Приготовления к празднику начинались за много недель. В июне мужья, уходившие в море на промысел, старались отплыть пораньше и рыбачили неподалеку от дома; после обеда все деревенские семьи собирали дерн на болотах и чинили прохудившиеся крыши. Работы не прекращались до поздней ночи, мужчины ремонтировали свои лодки, готовясь к грядущей осенней рыбалке, и откладывали старые деревяшки для костра в честь святого Ханса.
В ночь летнего солнцеворота, или высокого полуночного солнца, как его здесь называли, никто не думал о темных месяцах лютой зимы. В воздухе летал белый пух от болотной пушицы. Ингеборга проводила так много времени на болотах, что от нее самой пахло густым земляным духом. Этот запах намертво въедался в кожу и как бы укоренял Ингеборгу в земле, напоминая ей: Здесь твой дом, здесь твое место. Долгой суровой зимой землю укрывал снег, но аромат середины лета оставался с Ингеборгой весь год. Это была ее радость, ее надежда.
Когда были живы отец и Аксель, их семья всегда приходила на праздник святого Ханса с обильными угощениями для общего пира: мать готовила лучший на всю округу рёммеколле, а отцовский тюлень был самым крупным и жирным из всех. Аксель нес целую охапку сельди для жарки. В волосы Кирстен вплетали цветы блёвейса[9], собранные на болоте. Казалось, что из ее рыжих кудряшек выглядывают темно-синие мелкие звездочки.
Однако на следующий год после гибели Акселя в море волшебство летнего солнцеворота сошло на нет. Мать не желала идти на праздник, и Кирстен пришлось уговаривать отца, чтобы он отвел их с Ингеборгой на пляж. Но радость исчезла, все краски поблекли. С ними рядом как будто шагал призрак брата, и сам отец казался призраком. Бледная тень себя прежнего. Воспоминания о празднике прошлого года отзывались мучительной болью в душе Ингеборги: как Аксель закружил ее по пляжу, не устоял на ногах, и они оба упали в волны прибоя и смеялись до резей в животе.
Прошлый канун Дня святого Ханса был еще хуже: отца не стало, а мать по-прежнему не желала идти на праздник. Ингеборга и Кирстен пошли вдвоем, но не сумели присоединиться к общему веселью. Жалость соседей только добавила Ингеборге уныния.
В этом году мать больше не пряталась в доме. Но и на праздник не пошла. В эту июньскую ночь она снова куда-то исчезла, как часто случалось в последние несколько недель. Ингеборга не хотела даже задумываться о том, где и с кем мама проводит время. Но Ингеборга не могла не заметить, с какой вызывающей гордостью мать носит вплетенную в волосы синюю ленту, подаренную Генрихом Браше.
Пусть ее юбки обтрепаны по подолу, золотисто-рыжие локоны остаются такими же роскошными, как и прежде.
Ингеборге самой не хотелось идти на праздник. Она собиралась пойти на болота и провести эту ночь в одиночестве, но Кирстен все-таки упросила отвести ее к общему костру.
– Все будут там, Ингеборга, – жалобно проговорила она, прижимая к себе Захарию.
– Сначала надо дождаться маму, – сказала сестре Ингеборга.
– Пока мы будем ее дожидаться, там все съедят! – Кирстен схватилась за живот. – Я даже здесь чую запах!
Ингеборге стало жаль младшую сестренку, которая так рано лишилась отца и брата.
– Ну, ладно, – сказала она. – Только Захария останется дома. Ты же не хочешь, чтобы кто-то зажарил ее на костре!
Кирстен испуганно взвизгнула, но глаза загорелись восторгом. Ингеборга молилась, чтобы мама скорее вернулась, потому что ее отсутствие на общем празднестве наверняка будет замечено.
Ночь выдалась безоблачной, и полуночное солнце отражалось в неподвижном море, окрашивая его в глубокий багряный цвет. Ингеборга чувствовала, как жар этого вечного света разгорается у нее в груди. Жар, заряжающий тело неуемной энергией, подобной энергии чаек, что слетаются на утесы для гнездования.
Этот жар охватил всех собравшихся у большого костра. Мужчины как-то особенно громко смеялись, попивая эль. Женщины лихорадочно суетились, готовя еду.
Тучный пастор Якобсен важно расхаживал среди своей паствы и следил, чтобы никто не веселился сверх меры, а Сёльве, двоюродная сестра матери Ингеборги, подливала желающим эль из большого кувшина.
– Ингеборга, налить тебе эля? – шутливо предложила она.
Ингеборга покачала головой, заметив, что пастор смотрит в их сторону.
– Сёльве Нильсдоттер, сколько раз я тебе говорил не предлагать эля детям?!
– Да я бы налила ей всего глоточек, и Ингеборга к тому же уже почти взрослая женщина, – ответила Сёльве, подмигнув Ингеборге.
На лице тетки вновь красовался синяк. Судя по блеску в ее глазах, она сама уже выпила не один глоток эля. Ингеборга украдкой взглянула на мужа Сёльве, рыбака Стрикке Андерсона. Он сидел с другими мужчинами, но даже издалека было видно, с каким неудовольствием он глядит на развеселившуюся жену.
Сёльве пошла дальше. Не хотелось терять ее из виду. Хотя чем бы Ингеборга смогла ей помочь? У нее хватало своих забот: мать так и не появилась на празднике, и было ясно, что скоро соседи начнут любопытствовать, почему ее нет.
Воздух наполнился густым ароматом жареного тюленьего мяса, и Кирстен жалобно проговорила:
– Я такая голодная… Когда мы уже пойдем есть?
Кто-то дернул Ингеборгу за рукав. Но это была не Кирстен.
Это была Марен Олафсдоттер.
Она оказалась еще выше ростом, чем помнила Ингеборга. Они не виделись с того дня, когда Марен показала ей зайчиху в гнезде. Ее смуглая кожа блестела в свете костра, в глазах, теперь ставших темно-зелеными, сверкали отблески пламени.
– Добрый вечер, Ингеборга и Кирстен Иверсдоттер, – улыбнулась Марен.
– А ты кто? – спросила Кирстен.
– Это племянница Сёльве, – сказала ей Ингеборга. – Марен Олафсдоттер.
Сёльве впервые привела Марен в Эккерё, и многие женщины поглядывали на нее настороженно, а то и вовсе с опаской. Ведь она была дочерью знаменитой ведьмы.
Марен словно и не замечала их пристальных взглядов. Она повернулась к костру и сморщила нос от запаха жарящегося тюленя.
– Ты когда-нибудь плавала вместе с тюленями? – спросила она у Ингеборги.
– Я не умею плавать.
– Я тебя научу, – пообещала Марен.
Ингеборга почувствовала нарастающее раздражение. Аксель должен был научить ее плавать. Он сам плавал как рыба… и где он теперь?
– А ты сама плавала вместе с тюленями? – спросила Кирстен у Марен чуть ли не с благоговением в голосе.
– Конечно! – ответила Марен. – Мы с ними спустились на самое дно, и там я встретила морскую деву.
– Она была очень красивая? – спросила Кирстен, широко распахнув глаза.
– Да, очень красивая. И она спела мне песню. – Марен улыбнулась и хлопнула в ладоши. – Но если ее рассердить, она нашлет сильную бурю.
– А мой папа и Аксель… они тоже там? На морском дне, с морской девой? – спросила Кирстен.
– Конечно нет, Кирстен, – быстро проговорила Ингеборга, бросив на Марен предостерегающий взгляд. – Они оба на небесах, с Господом Богом. А морских дев не бывает. Это все сказки.
– Это правда! – Марен вызывающе вскинула подбородок.
– Кстати, а что ты здесь делаешь? – Ингеборга сердито прищурилась. – Почему Сёльве не оставила тебя в Андерсби присмотреть за ее сыновьями?
– Мы их взяли с собой. Мой дядя привез всех на лодке. – Марен указала на малыша Педера, сидящего на плечах у отца, и на Эрика, вцепившегося в отцовские штаны. – И присматривать надо вовсе не за мальчишками, а за их матерью, – добавила она и многозначительно поднесла руку к лицу.
Ингеборга прекрасно поняла, что имелось в виду, но о таких вещах не говорят. Прямота Марен ее изумляла, даже возмущала, но при этом и восхищала.