Ингеборга предупреждающе стиснула руку Кирстен.
– Мама осталась дома, – солгала она, не моргнув глазом. – С тех пор как не стало отца и брата, ее не радует ни один праздник.
– И это понятно. – Пастор кивнул, но в его глазах не было и тени сочувствия. – Ступайте домой, девочки, и помолитесь от всего сердца. Покайтесь и попросите у Господа прощения за участие в нечестивых бесовских плясках.
– Зачем ты соврала пастору? – сердито спросила Кирстен у Ингеборги, когда они пробирались по дюнам к выходу на болота. – Мы же не знаем, где мама.
– Лучше, чтобы об этом никто не узнал, Кирстен.
На болоте им встретилась Марен Олафсдоттер, которая несла на бедре малыша Педера, младшего сына Сёльве, и вела за руку уставшего Эрика, ее старшего сына.
– А где Сёльве? – спросила Ингеборга.
– Исполняет супружеский долг, где-то в дюнах, – ответила Марен, скривившись от отвращения.
Ингеборга залилась краской, надеясь, что Кирстен не поняла, о чем говорила Марен.
Но Кирстен занимали другие вопросы.
– Твоя мать была ведьмой? – спросила она у Марен.
– Тише, Кирстен, – шикнула на нее Ингеборга, но Марен, похоже, совсем не обиделась. Даже наоборот. Ей как будто понравилось, что ей задали этот вопрос.
– Да, конечно. Очень сильной ведьмой. Ее боялся сам губернатор.
– Не надо, Марен, – нахмурилась Ингеборга. – О таких вещах лучше не говорить.
Марен пересадила Педера на другое бедро. Эрик уже засыпал на ходу и едва держался на ногах. Пожалев малыша, Ингеборга взяла его на руки.
– Почему же не говорить? – сказала Марен. – Пусть они нас боятся. Никак иначе нам от них не защититься.
– От кого? – спросила Кирстен, широко распахнув глаза.
– От мужчин, облеченных властью. Вот так-то, малышка. – Свободной рукой Марен взъерошила рыжие кудряшки Кирстен. – Моя мать была не такой, как другие ведьмы. У нее было два фамильяра[10]. Черная ворона и могучий лось.
– Ты когда-нибудь видела дьявола? – прошептала Кирстен, ее голос охрип от волнения.
В глазах Марен мелькнул озорной огонек.
– Конечно видела, Кирстен Иверсдоттер. И ты тоже видела, и не раз. Ведь он предстает в самых разных обличьях.
Кирстен застыла на месте и потрясенно уставилась на Марен.
– Дьявол может превратиться в кого угодно. В большого гончего пса или хитрого черного кота и даже в крошечного воробья, залетевшего к тебе в дом. Но чаще всего он приходит в облике человека, одетого во все черное. Он маскируется под священника, но под мантией скрывается полузверь, у него на руках – острые когти, а под шляпой – рога.
У Ингеборги все сжалось внутри, во рту пересохло. Она столько лет жила в страхе перед встречей с дьяволом. Но ведь слова Марен не могут быть правдой! Это все вздор и выдумки!
Они прошли мимо дома Генриха Браше, где в окнах мерцал свет свечей. Ингеборга представила, как присмиревшая вдова Крёг, которая получила выговор от хозяйки, прислуживает за столом рассерженной фру Браше, ожидающей своего мужа.
Почему они пошли именно этим путем, самой длинной и неудобной дорогой? И почему Марен идет с ними? Разве она не должна дожидаться тетю и дядю на берегу?
Спускаясь с холма, они прошли мимо коровника Генриха Браше. Дверь была чуть приоткрыта. Ингеборга услышала странный шум, доносившийся изнутри. Там кто-то пыхтел и возился, но это явно были не собаки. А потом раздался женский вздох, долгий и полный блаженства.
Все три девушки обернулись и заглянули в приоткрытую дверь.
– Ох, – тихо выдохнула Марен.
Всю дорогу до дома они молчали. Даже Кирстен не приставала с вопросами к старшей сестре. От того зрелища, что им открылось в коровнике, у Ингеборги щипало глаза, ей хотелось кричать. Ее всю трясло, но надо было сохранять спокойствие. Притвориться, что они ничего не видели.
– Оставайся, – предложила она Марен, не глядя ей в глаза. – Переночуешь у нас. Ты точно не донесешь двух мальчишек до Андерсби.
Марен положила руку ей на плечо.
– Спасибо, Ингеборга, – мягко проговорила она.
В ее глазах Ингеборга увидела жалость, и ей захотелось провалиться сквозь землю от стыда.
Они легли, но Ингеборга никак не могла уснуть. Сквозь щели в стенах сочился свет белой ночи, а мать все не возвращалась домой. Неужели она совсем потеряла рассудок? Или ей все равно, что может случиться с двумя дочерьми, которые ценятся гораздо меньше одного сына?
Ингеборга смотрела, как Кирстен свернулась калачиком в обнимку с Захарией, две невинные овечки прижались друг к другу. Мальчишки уютно устроились рядом с Марен. Все вокруг спали, и лишь Ингеборга лежала без сна и ждала возвращения матери, но та все не шла и не шла.
Перед мысленным взором стоял жуткий образ. Ее мать в юбке, задранной до пояса, с обнаженной спиной, влажно блестящей от пота; сзади пристроился Генрих Браше. Его зеленый камзол валяется на полу. Ягодицы обнажены. Ингеборга никак не могла отогнать от себя эту картину, и постепенно она начала преображаться: Генрих Браше стал выше ростом, одет он был во все черное, на голове у него выросли дьявольские рога, и на руках, что держали ее мать за талию, были не ногти, а острые звериные когти.
Когда Ингеборга наконец уснула, даже во сне она слышала, как эти двое пыхтят, предаваясь греховному блуду.
Она вздыхает, а он завывает, как волк на луну.
Глава 11Анна
В летние недели непрестанного света спать было практически невозможно. Я постоянно держала оконную заслонку закрытой, чтобы создать в спальне подобие ночной темноты, но меня беспокоил не столько свет, сколько громкие неумолчные крики птиц, слетавшихся к гнездовым скалам.
В ту ночь, когда я впервые услышала эти крики, я проснулась в испуге и побежала в соседнюю комнату, где Хельвиг спала на своем топчане.
– Просыпайся! – Я потрясла ее за плечи. – Кто так кричит?
– Это всего лишь птицы, – сказала она, протирая глаза грязными пальцами.
– Я в жизни не слышала такого адского шума.
– Каждое лето они прилетают сюда на гнездовье, – объяснила мне Хельвиг. – На скалы на той стороне пролива, у деревни Эккерё. – Она поднялась со своего топчана, явно довольная тем, что знает что-то такое, чего не знаю я. – Пойдемте посмотрим.
Служанка распахнула дверь, которая никогда не запиралась. Локхарту стоило лишь запереть крепостные ворота, и Вардёхюс превращался в тюрьму для всех нас.
Я вышла следом за Хельвиг во двор. Я понятия не имела, который сейчас час. Возможно, была середина ночи, поскольку летом на севере наступает полярный день, и целый месяц солнце вообще не заходит за горизонт. Светло-серое небо было точно таким же, как на крошечных нидерландских картинах в твоей зимней гостиной, но его безмятежную прозрачность нарушали тысячи белых птиц, что летели над крепостью нескончаемой стаей.
– Они прилетают с востока, – сказала Хельвиг. – Всегда гнездятся в Эккерё, вместе с чайками и сапсанами. У них очень вкусные яйца. – Она улыбнулась, продемонстрировав крупные крепкие зубы. – Может быть, нам посчастливится, и губернатор позволит взять пару штук.
При мысли о яйцах у меня заурчало в животе. Дома в Бергене мы часто ели перепелиные яйца, поджаренные на сливочном масле.
Мы вернулись в наш мрачный тюремный барак, и, конечно, там было темно – как всегда, беспросветно темно, – но я все равно не смогла уснуть из-за пронзительных птичьих криков. В них мне слышалась паника и предчувствие беды, и мое сердце билось так сильно, что я всерьез испугалась, как бы оно и вправду не выпрыгнуло из груди.
На следующий день птичий гвалт не прекратился. Хельвиг сказала, что мне надо к нему привыкать, потому что он не утихнет до самого конца здешнего короткого лета.
Я не знала точно, насколько можно ей доверять. Да, многие дамы делятся всеми своими секретами с горничной, но Хельвиг была еще и надзирательницей, не так ли? Она всегда с подозрением следила, как я открываю аптекарский сундучок и перебираю его содержимое. Мне очень хотелось выращивать целебные травы, но я уже поняла, что этот холодный скалистый остров явно был не богат ботаническими ресурсами.
Иногда Хельвиг спрашивала у меня, для чего нужен тот или иной корень, сушеный лист, порошок или настойка. Я отвечала, что корень окопника помогает от многих болезней, и особенно от кровотечений; листья мяты смягчают желудок и выводят лишние газы, а если их растереть в порошок, облегчают боли при родах; отвар лепестков красных роз – лучшее средство от головной боли, а также болей в глазах, ушах и деснах.
Протянув руку, она схватила флакон с сиропом мари вонючей.
– А для чего это снадобье?
Меня разозлило, что она хватает своими грязными руками мои драгоценные лекарственные препараты, поэтому я велела ей вытащить пробку и понюхать сироп. Она тут же отпрянула как ужаленная, и я прикусила губу, чтобы сдержать громкий смех, не приличествующий воспитанной женщине моего круга.
– Воняет, как тухлая рыба, – сказала она. – Что это за пакость?
– Просто понюхав этот сироп, ты уже принесла пользу своему чреву, – ответила я. – Нет лучшего средства для облегчения болей при родах. Оно охлаждает утробу. Именно перегрев материнской утробы и есть основная причина тяжелых родов.
Она посмотрела на меня как-то странно.
– Марью вонючей управляет планета Венера, под знаком Скорпиона, – сказала я. – Это лучшее средство от женских хворей и лучшее вспоможение при родах.
– Стало быть, вы искусны в родовспоможении?
Я гордо вскинула голову:
– Я приняла больше ста родов. Мой муж и отец были врачами. Я многому научилась у них, но акушерскому искусству меня обучила мать.
– У нас на Вардё больше нет повитухи.
– А что с ней случилось?
– Она была ведьмой, – сказала Хельвиг, понизив голос, хотя рядом не было никого, кто мог бы услышать наш разговор. – У нас уже десять лет нет повитухи. Время нынче такое. Никто из женщин не хочет, чтобы ее считали колдуньей.