– Фру Орнинг будет жить?
– Полагаю, да.
– Избавьтесь от мертвого младенца, фру Род, – велел он. – Я не желаю смотреть на это проклятое существо.
Он стоял у окна, в луче света. С его сединой и глубокими морщинами на лице он казался если не стариком, то человеком весьма преклонных лет. Меня вновь поразило, как велика разница в возрасте между ним и его юной женой, еще совсем девочкой.
Я вернулась в опочивальню к фру Орнинг, которую мучили боли в животе. Чтобы облегчить ее страдания, я добавила в вино с фенхелем немного макового масла.
– Унесите ее, – прошептала она и закрыла глаза.
Я дождалась, когда ее дыхание станет глубоким и ровным, и велела Хельвиг взять ребенка.
– Нет, фру Род. Я не могу, – в ужасе пролепетала она.
– Делай, что тебе говорят, – прикрикнула я на нее.
Это была моя месть за то, что Хельвиг донесла губернатору о моих акушерских умениях и целебных снадобьях.
Я взяла свой аптекарский сундучок и вышла из спальни. Хельвиг поспешила следом за мной с мертвым младенцем на руках. Ни в самой крепости, ни во дворе нам не встретилось ни души. Возможно, была уже поздняя ночь. Или раннее утро. В непрестанном назойливом свете, когда солнце сутками не заходит за горизонт, неизбежно теряется всякое представление о времени.
Мы прошли через двор. Губернатор не уточнил, где именно я должна похоронить младенца, но почва повсюду была твердой как камень.
– И куда нам его? – жалобно спросила Хельвиг. – Фру Род, я хочу поскорее избавиться от этой ноши.
– Нам нужно что-то, чем можно выкопать яму, – сказала я, мысленно сокрушаясь, что малышку не удалось окрестить. Этой бедной невинной душе надо покоиться на освященной земле. Но я уже поняла, что у губернатора свои представления о миропорядке, причем представления странные и жестокие.
Кроме судьи Локхарта я не знала больше никого, к кому можно было бы обратиться за инструментом для нашей задачи. Я подошла к сторожке у крепостных ворот и решительно постучала в дверь. Мне открыл сам Локхарт и сердито уставился на меня.
– Губернатор велел похоронить младенца, которого потеряли они с фру Орнинг, но у нас нет лопаты, и нечем выкопать яму… – быстро проговорила я.
– Отдай его мне, – сказал судья Локхарт с каменным лицом. – Губернатор уже поставил меня в известность, что ведьмы прокляли его сына.
– Что вы намерены делать?
Мне не хотелось отдавать этому ужасному человеку даже мертвого младенца.
– Он не был крещен. Его надо сжечь, чтобы дьявол не завладел его душой.
Хельвиг тихо икнула от огорчения, но все равно отдала Локхарту сверток с крошечным тельцем. Тот взял его в руки без всякого пиетета, словно это был кусок торфа.
Я развернулась, желая скорее уйти и покончить с этим печальным делом.
– Вы теперь помогаете нашей охоте на ведьм, фру Анна? – окликнул меня Локхарт, и в его голосе явственно прозвучала насмешка. – Вы уж расстарайтесь, чтобы не подвести губернатора!
Вернувшись в барак, я скинула грязные туфли, рухнула на кровать и натянула холодные шкуры, служившие мне одеялом, до самого подбородка. У меня даже не было сил раздеться, и я легла прямо в платье, забрызганном кровью фру Орнинг. Мне хотелось уснуть и забыться, но сердце бешено колотилось в груди, а в голове вихрем кружились мысли.
Я опасалась, что дала губернатору обещание, которое не смогу выполнить.
Глава 12Ингеборга
После танцев в канун Дня святого Ханса пастор Якобсен читал воскресные проповеди с удвоенным пылом. Быстротечное лето уже шло на убыль, с запада налетели ветра и дожди, что заливали деревню тусклым серым светом, размывали болото и проносились со свистом сквозь чахлый березовый лес.
В редкие погожие дни Ингеборга собирала в лесу последние пятнышки яркого цвета посреди окружающей серости, – чтобы хоть как-то украсить унылый дом. Зеленые веточки вереска с пурпурными цветами. Желтые листья, опадавшие с берез. Она давно перестала охотиться. Ее ловчие силки всегда оказывались испорченными. Но на их месте она каждый раз находила подарок: блюдо с черникой, маленький горшочек со сливочным маслом, пучки трав и корней, горстку грибов или водорослей, обжаренных с солью. Ее раздражение постепенно сменилось искренним изумлением: как этой девушке, Марен Олафсдоттер, удается добывать столько вкусной еды в их унылом холодном краю.
По воскресеньям деревенские женщины надевали все лучшее, что у них было: шерстяные юбки и нарядные верхние рубашки, выцветшие и поблекшие от долгой носки. Их белые передники, платки на плечах и чепцы, прикрывавшие волосы, давно сделались сероватыми от многочисленных стирок. Ни один локон не должен был выбиваться из-под чепца. Сложнее всех приходилось Кирстен, чьи густые рыжие кудряшки упорно рвались на свободу.
С утра пораньше рыбаки тщательно умывались холодной колодезной водой. Скованные и неловкие, с покрасневшими лицами, они входили в крошечную церквушку. На скамьях места всем не хватало, многим приходилось стоять, сбившись в тесную кучку. Было душно, от густой смеси запахов множества тел Ингеборгу подташнивало. Гнусавый голос пастора Якобсена действовал на нее усыпляюще. Хотелось выбежать на свежий воздух, но приходилось терпеть, и, чтобы не стало уж совсем невыносимо, она отпускала свои мысли в свободный полет. Как бы отделяла разум от тела.
Это было даже приятно: представлять себя парящей под куполом церкви и наблюдать за соседями. Явно изнывающие прихожане пытались скрыть свою скуку и с трудом подавляли зевки. Ингеборга незримо парила над головами степенного купца Браше, его сына Генриха, его жены и их детей, сидевших на самых почетных местах на передней скамье. Она любовалась их прямыми спинами и набожной сосредоточенностью. Даже дети сидели спокойно и ровно. Впрочем, каждый сидел бы спокойно на удобной скамье с мягкими подушками для коленопреклонений. Ингеборга чуть задержалась над ними, разглядывая шелковое платье фру Браше, расшитое тонким синим узором цвета весеннего северного неба. Такое платье было бы очень к лицу ее матери. Фру Браше восхищенно внимала пастору Якобсену, ловила каждое его слово и беззвучно шептала молитвы, в то время как ее муж Генрих с бегающими глазами напоминал беспокойного жеребца, готового взвиться на дыбы и рвануть с места в карьер. От этой пары веяло безысходным отчаянием.
Пастор Якобсен читал свою проповедь, стоя за алтарем на фоне запрестольного образа в резной раме, с маленькими колоннами и витыми виноградными лозами. Прямо у него за спиной висела большая картина с изображением все того же купеческого семейства – старшего Браше с женой, их двоих сыновей, одним из которых был Генрих, и двух дочерей. Все как один – в строгих черных одеждах с белыми гофрированными воротниками. С руками сложенными для молитвы. На переднем плане картины художник изобразил трех спеленатых младенцев – тех детей, что не выжили. Эти нарисованные Браше смотрели на прихожан пристально и осуждающе.
Ингеборга вернулась в свое тело, зажатое между матерью и сестрой. Теперь она слушала, что говорит пастор, под мерный шум волн, которые бились о скалы снаружи.
– Дьявол может предстать перед вами в облике человека, – говорил пастор Якобсен. – Но если же присмотреться, то станет понятно, что это нечистый, ибо у него когтистые пальцы, а взгляд – пристальный и пустой, как у коровы. И он всегда… – Пастор предостерегающе воздел палец. – Всегда одет в черное с головы до пят.
Но ведь и сам пастор Якобсен одет во все черное! Не считая жесткого белого воротника, обнимавшего шею так туго, что плоть выпирает над ним красным, налитым кровью валиком. На его пасторские одежды ушло столько ткани, что под ней трудно было разглядеть очертания его дородного тела.
– Дьявол будет сулить вам богатство, но у него нет такой власти, чтобы дать вам обещанное. Не верьте его лживым посулам. Он хочет, чтобы вы ему поклонились и стали служить его черным делам. Лукавый потребует, чтобы вы несли разрушение и смерть своим собственным мужьям, братьям и сыновьям.
Да, пастор Якобсен обращал свою проповедь к женщинам. Уже совсем скоро их мужья уйдут в море на зимний промысел и будут отсутствовать несколько месяцев. Наступит темное время, время искушения.
Пастор шагнул вперед и взмахнул рукой, словно благословляя всю паству.
– Демонов существует великое множество, – сказал он, выразительно понизив голос. – Каждая ведьма служит своему бесу, которому отдается.
Ингеборга больше не видела лица фру Браше, но заметила, как та склонила голову, и представила ее полыхавшие щеки и лихорадочно горящие глаза. Пастор имел в виду, что плохие, порочные женщины совокупляются с дьяволом, после чего становятся ведьмами.
В памяти всплыла непрошенная картина. Ее мать и Генрих Браше предаются греховному соитию в полутемном коровнике в канун летнего солнцеворота. Ингеборга посмотрела на Кирстен, стоящую рядом. Помнит ли Кирстен тот случай? Вспоминает ли о нем теперь? Но ее младшая сестренка, похоже, не слушала пастора. Она сосредоточенно накручивала на палец нитку, торчащую из подола передника, и пыталась ее оторвать.
Ингеборга украдкой взглянула на мать. Она была очень красивой – что опасно для молодой вдовы. Тонкая линия шеи, мягкие, золотистые волоски на затылке, выбившиеся из-под белого чепца. Гладкая, чистая кожа без единой морщинки, в отличие от сморщенного, как сушеная ягода, лица фру Браше.
Мать стояла неподвижно и смотрела прямо перед собой как зачарованная. Но когда Ингеборга проследила за направлением ее взгляда, она поняла, что мать смотрит отнюдь не на пастора Якобсена.
Она совершенно открыто и не таясь смотрела на Генриха Браше.
Да, на Генриха Браше с его густыми каштановыми кудрями и прямой ровной спиной, не изможденной непрестанным тяжелым трудом. На Генриха Браше, такого высокого, статного, не обремененного заботами о пропитании семьи. Может быть, он и есть дьявол, затаившийся среди них?
– В помощь своему черному колдовству эти скверные женщины призывают пособников дьявола, именуемых фамильярами, – продолжал пастор Якобсен.