– Не трогайте мою дочь! – крикнула Сигри.
– Замолчи, тварь! – рявкнул на нее Локхарт.
Ингеборга в ярости поднялась на ноги. Закипавшая злость обжигала ее изнутри. Если она пустит в ход свою тяжелую кухонную толкушку, матери это никак не поможет, но Ингеборге хотелось ударить судью по лицу и разбить его в кровь. Ей хотелось его убить. Это было какое-то дикое, животное желание. Взявшись за палку двумя руками, она шагнула вперед.
– Нет, Ингеборга! Не надо!
Умоляющие крики матери остановили ее, не дав совершить непоправимое. Ингеборга разжала руки, и тяжелая палка упала на пол.
Ингеборга и Кирстен прокрались следом за Локхартом и его людьми, которые вели их дрожащую мать к дому купца Браше. Мать уже не кричала о своей невиновности. Она понимала: это бесполезно. Кроме лишних страданий и боли, криками ничего не добьешься.
Вся деревня как будто вымерла. Женщины и дети попрятались по домам и сидели тихо, как мыши. Но Ингеборга чувствовала на себе взгляды соседок, наблюдавших за нею и Кирстен сквозь щели и дыры в стенах.
Они вышли со своей дальней окраины, миновали песчаный пляж и направились к холму, где стоял большой деревянный дом купца Браше. Купец самолично вышел на крыльцо и стоял, скрестив руки на широкой груди и хмуро глядя на арестованную ведьму.
Локхарт затолкал Сигри в погреб при купеческом доме. Лязг тяжелых засовов разнесся громом по всей притихшей деревне.
Потом купец Браше пригласил судью Локхарта в дом, одобрительно похлопав его по спине.
Ингеборга прижала ладони к двери погреба.
– Мама? – прошептала она. – Мама!
– Не бойтесь, девочки. Все будет хорошо, – донесся до Ингеборги почти неслышный, дрожащий голос матери.
Из сгущавшихся сумерек показалась дородная фигура пастора Якобсена в черных одеждах, заляпанных грязью.
– Здесь пастор Якобсен, – сказала матери Ингеборга. – Я его попрошу замолвить за тебя слово.
Ингеборга поднялась на ноги, схватила Кирстен за руку и потащила ее навстречу пастору, который уже подходил к дому купца. Как только они подбежали к крыльцу, хлынул дождь.
– Пастор, прошу вас, помогите нашей маме, – умоляюще проговорила Ингеборга. – Она арестована по обвинению в колдовстве.
Пастор Якобсен окинул ее холодным взглядом.
– Я знаю, дитя, – сказал он. – Меня как раз вызвали ее допросить.
– А потом ее отпустят домой? – спросила Кирстен.
Пастор посмотрел на нее, и его взгляд смягчился.
– Нет, не отпустят. Против нее выдвинуты обвинения, – сказал он. Крупные капли дождя стекали ручьями с его толстого носа. – Завтра утром ее доставят на Вардё, где она предстанет перед судом.
Его слова вонзились в сердце Ингеборги как острый нож. Еще никто не возвращался домой после суда на Вардё.
– Вы что-нибудь скажете в ее защиту, да, пастор? – взмолилась она.
– Ее сочли ведьмой, а значит, дознание проведет сам губернатор, – сказал пастор без обиняков. Он достал из кармана огромный льняной платок и вытер лицо, залитое дождем. – Ступайте домой и молитесь за ее душу. Это все, что вы можете для нее сделать сейчас.
Как можно было уйти домой? Ведь мать здесь, совсем рядом. Запертая в темном погребе. Как только пастор вошел внутрь, Ингеборга крадучись обошла дом, осторожно заглядывая во все окна. Изнутри доносились мужские голоса. Даже смех. Купец Браше, судья Локхарт и пастор Якобсен веселились за элем и едой, в то время как ее мать сидела взаперти прямо под ними.
Кирстен сосредоточенно разгребала грязь у стены погреба.
– Инге, смотри! Тут есть щель!
Они вместе принялись отдирать и расшатывать прогнившую доску. В пальцы вонзались занозы, но что с того? Злость, которую Ингеборга испытывала по отношению к матери из-за ее глупых выходок, давно прошла. Мать есть мать, какой бы они ни была, и она им нужна. Ингеборга уже потеряла отца и брата, и ей не хотелось бы потерять еще одного близкого человека. К тому же мать не была ведьмой.
– Мама, – тихонько окликнула Ингеборга. – Мы идем к тебе!
Мама тоже пыталась расшатать доску с другой стороны, но прогнившая часть оказалась совсем небольшой. Как бы сильно они ни тянули, в щель пролезла лишь мамина рука.
Ингеборга схватила ее и со всей силы сжала холодные, дрожащие пальцы.
– Иди к Генриху, Инге, – сказала мать. – Он мне поможет.
– Но тебя обвиняет его жена.
– Я все равно верю, что он сумеет меня спасти.
В голосе матери и вправду звучала уверенность.
Она убрала руку, втянув ее в щель. Ингеборга не видела, что делает мать за стеной, но та вскоре опять протянула руку наружу. В ее пальцах была зажата синяя лента.
– Отдай ему ленту, – сказала она.
В воздухе стоял густой запах дыма от горящего торфа. Дым вился белыми шлейфами, уносясь в черное небо. Ингеборга и Кирстен прокрались мимо дома старшего купца Браше и направились к дому его сына. Вереск и мох, покрытые тонкой корочкой свежего льда, хрустели у них под ногами.
Кирстен дрожала и, наверное, была очень голодной. Но она не жаловалась.
– Иди домой и согрейся, – сказала ей Ингеборга.
– Нет, – упрямо ответила Кирстен, и на ее бледных щеках вспыхнули два алых пятна. – Я пойду с тобой, Ингеборга.
Дверь им открыла вдова Крёг.
– Святый Боже, что ты здесь делаешь, Ингеборга Иверсдоттер? – прошептала вдова. Ее лицо было осунувшимся и бледным.
– Мне нужно поговорить с Генрихом Браше. – Несмотря на решимость, голос у Ингеборги заметно дрожал.
– Ох, нет, – сказала вдова Крёг, скользнув взглядом по синей ленте, зажатой в руке Ингеборги. – Тебе лучше к нему не ходить, девочка.
– Пожалуйста, фру Крёг. Нашу маму арестовали по обвинению в колдовстве.
И без того бледное лицо вдовы сделалось еще бледнее.
– Я ее предупреждала. Сколько раз я говорила, что добром это не кончится!
– Но она невиновна в колдовстве, – умоляюще проговорила Ингеборга, протянув руку с лентой к вдове Крёг. – Пожалуйста, пропустите меня к нему. Матери больше не к кому обратиться.
Вдова Крёг не на шутку встревожилась. Ее взгляд заметался между Ингеборгой и Кирстен.
– Конечно же, твоя мать никакая не ведьма, Ингеборга Иверсдоттер, – сказала она и открыла дверь чуть пошире, впуская девочек в дом. – Так и быть, заходите.
Муж и жена сидели по обе стороны от камина. Это был не скромный кухонный очаг, а настоящий камин с каменной полкой и дымоходом. На полке стояли три серебряные саамские чаши. Торф для растопки хранился в медном ведерке, рядом с которым висели щипцы и кочерга. Мехи для огня лежали на отдельной полочке в нише. Рядом с камином стоял большой стол, накрытый гобеленовой скатертью с витиеватым узором из листьев, цветов и плодов. Какая уютная, милая картина: муж курит трубку, жена занята вышиванием.
Оба удивленно подняли глаза, когда в комнату вошли Ингеборга и Кирстен.
– Это что еще за оборванки, Генрих? – Голос фру Браше буквально сочился брезгливой злобой. – Ты только глянь на их грязные ноги. Они нам испортят полы!
Фру Браше окликнула вдову Крёг, но старуха словно испарилась. Наверняка спряталась в кухне, молясь, чтобы хозяйка не отругала ее за то, что она впустила в дом сестер Иверсдоттер.
Ингеборга обратилась к Генриху:
– Господин, нашу маму арестовали и обвинили в колдовстве. – Голос дрожал от волнения. – Судья Локхарт запер ее в погребе в доме вашего отца.
Генрих встревоженно вскочил с кресла, его трубка упала на пол. Ингеборга невольно поежилась под холодным взглядом его жены.
– Я не знал. Мне никто ничего не сказал, – растерянно проговорил он.
– Да нет же, Генрих, ты знал, – сказала фру Браше. – Только вчера твой отец говорил, что он твердо намерен помочь губернатору избавить нашу деревню от нечестивого колдовства.
– Моя мать невиновна, – заявила Ингеборга, глядя прямо на Генриха Браше.
– Но ее видели с дьяволом, девочка. – Голос фру Браше был холодным как лед, но глаза горели победным огнем.
Ингеборга не могла больше сдерживать злость. Она повернулась к фру Браше и выпалила напрямик:
– Это вы ее обвинили.
– Что это значит, жена? – нахмурился Генрих. – Почему ты обвиняешь Сигри Сигвальдсдоттер в колдовстве?
– Как я уже говорила этой девчонке… – Фру Браше расправила юбку, притворяясь невозмутимой, но руки ее заметно дрожали. – Я своими глазами видела ее с дьяволом в нашем коровнике, где они предавались греховному блуду. Все было ясно как день.
Кирстен тихо ахнула, и Ингеборга стиснула руку сестры, чтобы заставить ее замолчать. Она не сводила глаз с Генриха Браше, на лице которого отражалось смятение. Густая краска стыда залила его щеки, даже шея сделалась красной, словно у него начался жар.
Ингеборга вынула из кармана мамину синюю ленту и протянула Генриху, который уставился на нее чуть ли не в ужасе. Он схватился за сердце и задышал, будто рыба, выброшенная из воды.
– Вы должны защитить мою мать. Должны сказать своему отцу и губернатору Вардё, что она невиновна, а ваша жена ошибается, – храбро произнесла Ингеборга, хотя внутри все сжималось от страха.
– Как ты смеешь, девчонка, так разговаривать с моим мужем?! – Фру Браше аж задохнулась от ярости. У нее на шее висели жемчужные бусы в два ряда, платье из зеленого шелка было поистине роскошным. Но даже в таком великолепном наряде она все равно не сравнилась бы по красоте с матерью Ингеборги. – Пошли вон, обе! – велела она, указав пальцем на дверь.
Но Ингеборга не собиралась сдаваться.
– Вы же знаете, что моя мать – никакая не ведьма, – проговорила она, умоляюще глядя на Генриха Браше.
Теперь он был очень бледен, алый румянец исчез без следа. Его карие глаза сделались почти черными.
– Вы должны ей помочь.
Ингеборга действительно верила, что он сможет помочь. И захочет помочь.
– Я не имею влияния на губернатора Орнинга, – наконец произнес Генрих.
– Но ваш отец имеет. – Ингеборга все еще не теряла надежды.
– Отец меня не послушает, – с горечью проговорил Генрих. – Он считает, что почти каждая женщина в Эккерё – ведьма.