Как я любила месяц июль, летнюю пору на севере, когда даже в полночь солнце стоит высоко на лазурном небе. Мое влюбленное сердце замирало от радостного предвкушения, когда я вышла тайком из отцовского дома, закутавшись в плащ с капюшоном, скрывавшим все, кроме глаз. Я прошла по вонючему переулку, стуча по брусчатке подошвами деревянных башмаков, защищавших от грязи мои нарядные шевровые туфли, добралась до королевских садов и полной грудью вдохнула свежий воздух, благоухающий ароматами самых разных цветов. Теперь я бежала, словно паря над землей, безмерно радуясь мысли, что нахожусь на пороге новой жизни с тобой рядом.
Тебя еще не было под шелковицей, и я с нетерпением ждала, когда ты придешь. Вокруг гудели пчелы, в воздухе разливалось густое утреннее тепло. Наконец ты пришел, но не бросился в мои объятия, как я ожидала. Ты приблизился медленно, словно с опаской, и моя уверенность пошатнулась, поскольку я явственно ощутила, что все стало не так, как раньше. Ты сам стал другим. Исчезла золотая серьга, исчезли алые чулки и золотой парчовый камзол. Ты был одет во все черное, с черной же шляпой на голове, и мне показалось, что темная туча закрыла солнце на небе.
– Любовь моя… – Я шагнула тебе навстречу, но ты отпрянул.
– Милая Анна Торстейнсдоттер, спасибо, что ты согласилась на эту встречу. – Ты произнес это так сухо, так официально, что я растерялась. Ты смотрел в сторону, словно боялся заглянуть мне в глаза. – Я обязан тебе сообщить, что с этого дня наша связь должна прекратиться. Наши встречи дарили мне истинное наслаждение, но Маргрете ждет ребенка. И я должен о ней позаботиться. Я дал ей слово.
Твои слова разорвали мне сердце.
– Но она тебе не жена, – возразила я. – Ты свободен, мой принц, и волен выбирать…
– Ах, нет, милая Анна, в этом выборе я не свободен. – Ты покачал головой. – Я должен служить примером для подданных. И мы оба знаем, что я не могу взять тебя во дворец и представить ко двору, ведь ты не знатного рода.
Я застыла от потрясения и задрожала в ознобе, хотя на улице было тепло.
– У тебя впереди целая жизнь, моя милая Анна. – Ты наконец посмотрел на меня. – Муж, подходящий тебе по сословию и равенству рода. Твоя собственная семья. Ты еще будешь мне благодарна, что я отпускаю тебя на свободу. Но я – птица в клетке, и так будет всегда.
– Но, мой принц, я люблю тебя…
Ты поднял руку, не давая мне договорить.
– Ты слишком юная, чтобы понять ту любовь, которая меня связывает с Маргрете. Между нами все было иначе. Я дал тебе воспитание чувств, а ты с благодарностью принимала мою науку.
Я попятилась, задыхаясь от горечи и обиды.
– Я принес тебе подарок. – Ты достал из кармана тонкую золотую цепочку с кулоном. Крошечным черным крестом. – Это оникс. Я нашел его в Риме.
Ты протянул мне цепочку с крестом, и я взяла ее онемевшей рукой.
– Черный, как твои волосы. – Ты покачал головой с таким горестным видом, словно это я отвергала твою любовь. – Носи его и молись о прощении.
Я так и держала цепочку в руке, ведь ты даже не соизволил надеть ее мне на шею.
Потом ты ушел от меня сквозь зеленую дымку королевских садов. Над лавандовым полем порхали бабочки, и я задыхалась от сладкого аромата цветов, благоухания нашей несбывшейся любви.
Мне хотелось швырнуть этот крест тебе вслед, но я лишь упала в траву на колени, и меня вырвало прямо на корни шелковицы.
Что теперь делать? Паника билась в груди, словно птица в клетке из ребер.
Трясущимися руками я подняла крест повыше. Черный оникс сверкал на свету, словно панцирь жука. Я отдавала тебе всю себя на протяжении четырех лет, и наградой мне стал один крошечный крестик. Я невольно подумала обо всех драгоценностях, которые видела на Маргрете Папе, но для меня у тебя не нашлось ни единого рубина или сапфира.
Но у меня оставался еще один дар от тебя. Твой ребенок, которого я носила под сердцем. Плод нашей любви, о котором ты никогда не узнаешь.
Глава 26Ингеборга
Дни и ночи слились в сплошную студеную тьму. Холод пронизывал каждую клеточку закоченевшего тела Ингеборги, когда она лежала, свернувшись калачиком, под ворохом оленьих шкур между матерью и Марен. В их темнице не зажигали огня, и воздух был жгучим, как заледеневшее на морозе железо. Они прижимались друг к другу, одно исстрадавшееся существо с тремя измученными сердцами. Их терзал голод. Один раз в день стражники приносили ведро воды из крепостного колодца. Вода была мутной и склизкой, совсем не похожей на чистую свежую воду из их деревенского колодца. Но вода есть вода, и они все равно ее пили, с личинками, грязью и всем остальным. Второе ведро у них был отхожим. Но им пока что не дали возможности его опорожнить, и в тесной камере стояла густая едкая вонь. Из еды им давали только жидкий бульон на рыбьих костях, такой соленый, что Ингеборге казалось, будто она глотает морскую воду. Ее постоянно тошнило.
Даже Марен стала дерганой и раздражительной. Она призналась Ингеборге, что у нее скоро начнутся кро́ви, и как прикажете обходиться без тряпок?!
Мать непрестанно рыдала, тоскуя по Генриху Браше. Ингеборга не помнила, чтобы она так убивалась по мужу. Когда отец не вернулся из плавания, мать не проронила ни единой слезинки. А из-за этого мужчины, который, как Сигри наверняка известно, никогда не будет принадлежать ей, она чуть ли не выла, ломая руки, и лила горькие слезы, словно влюбленная девчонка. А Ингеборге приходилось ее утешать.
И было еще что-то странное. В остановившемся взгляде матери, в ее плотно сжатых зубах, в неловких движениях – в том, как неустойчиво и неуклюже она поднималась на ноги, чтобы размять затекшее тело. Они пробыли в разлуке всего лишь месяц, но мать разительно переменилась: словно сбросила внешнюю оболочку, открыв беззащитную сердцевину. Теперь она прижималась к Ингеборге и спрашивала надтреснутым шепотом, есть ли у них хоть какая-то надежда.
Ингеборга часто думала о Зари, саамском мальчишке. Но даже если ему удалось благополучно добраться до своего поселения и рассказать матери обо всем, что случилось, все равно они с Элли ничем им не помогут. Ингеборга пыталась найти вход в тоннель, ведущий из ведьминой ямы, но тот был завален тяжелыми камнями, сдвинуть которые было ей не по силам.
Прошло три дня – или, может, четыре, кто его разберет? – в замочной скважине вновь повернулся ключ. Но на этот раз к ним вошел не солдат с бульоном или водой. Луч фонаря высветил из темноты жесткое лицо судьи Локхарта.
В крошечной камере его исполинская фигура казалась еще грознее и чудовищнее, чем обычно. Ему пришлось сильно пригнуться, чтобы не удариться головой о низкую притолоку. Следом за ним в ведьмину яму вошла фру Род, осторожно ступая по грязному полу и прижимая к носу платок.
При виде ее брезгливой гримасы Ингеборгу взяло зло. Ей самой бы понравилось спать рядом с ведром собственных испражнений?
– Смердит, как в отцовском свинарнике, – заметил Локхарт, явно довольный таким положением дел.
– У них не выносят поганое ведро? – спросила фру Род.
– Солдаты не станут к нему прикасаться. Они опасаются ведьмы.
Фру Род неодобрительно цокнула языком.
– Ее вина еще не доказана, судья Локхарт. Нельзя ли девочкам выйти с ведром и вылить за стену его содержимое?
Локхарт окликнул своих солдат, ждавших снаружи, и отдал им приказ. Ингеборге с Марен велели вынести отхожее ведро, опорожнить его и вернуться. Взявшись за ручку тяжелого переполненного ведра, Ингеборга с трудом поборола приступ тошноты. Но ей сразу же стало легче, как только они с Марен вышли на свежий воздух, в котором кружились редкие снежинки.
Они подняли ведро по ступенькам на вершину стены и выплеснули его содержимое через парапет. Бурая жижа упала на чистый снег за пределами крепости омерзительным темным пятном. Впрочем, начавшийся снегопад уже скоро укроет его новым слоем густой белизны.
Девушки запрокинули головы и высунули языки, ловя ртом снежинки.
– Как приятно почувствовать вкус чистого снега!
И вправду приятно, подумала Ингеборга. Снежинки касались ее грязной кожи так нежно и ласково, что у нее защемило сердце.
Сопровождавший их стражник начал терять терпение. Ежась от холода и притопывая замерзшими ногами, он подтолкнул обеих к двери в ведьмину яму.
– Смотри, Ингеборга. – Марен указала на небо над крепостью, где среди хлопьев снега кружила черная ворона, оглашая окрестности хриплым пронзительным карканьем. – Наверное, это одна из нас. Зовет наших сестер.
– Тише, – шикнула на нее Ингеборга. Разговорчики Марен доведут их до беды. Прямиком на костер. Но в глубине души ей хотелось надеяться, что Марен права.
Вернувшись в темницу, они сразу почувствовали угрозу, витавшую в воздухе.
Мать Ингеборги вжималась в грязную стену, над ней нависал Локхарт, а между ними стояла фру Род, держа Библию в вытянутых руках и тыча ею в лицо судьи.
– Не забывайте о Слове Божьем, Локхарт, – с жаром проговорила фру Род. – И о законах нашего королевства.
– Губернатор велел вам добиться от ведьмы признания, но ваши усилия не увенчались успехом. Пора применять более действенный метод, – прорычал Локхарт.
В его руке что-то блеснуло. Сердце Ингеборги сжалось от ужаса.
– Законы Датского королевства запрещают пытать женщину, обвиненную в колдовстве! Она должна добровольно признаться, – сказала фру Род.
Локхарт помахал у нее перед носом пыточным инструментом.
– Вы лучше не суйтесь куда не следует, а то я и вас познакомлю со своим пальцеломом, – пригрозил Локхарт, и фру Род вздрогнула при виде похожей на ржавчину крови, засохшей на металлическом приспособлении. – Здесь, на Вардё, свои законы.
В памяти Ингеборги всплыла непрошеная картина: искалеченные пальцы Элли.
Фру Род шумно втянула в себя воздух.
– Это и мое дело тоже, поскольку я действую по поручению губернатора.
– И действуете весьма непродуктивно! Ведьма ни в чем не призналась. Так что теперь мой черед. Уйди с дороги, женщина! – рыкнул Локхарт на фру Род, но та не сдвинулась с места.