Марен пожала плечами.
– Он хуже зверя. Лучше дать отпор ему сразу, потому что он все равно причинит нам много боли. Но у тебя на душе будет легче. – Она отняла от щеки руку фру Орнинг и положила ее на грудь самой девушки, прямо над сердцем. – Если ты не станешь молчать. Все равно хуже уже не будет.
– Откуда тебе знать? – прошептала фру Орнинг, и ее глаза заблестели от слез.
Марен ей не ответила. Они долго смотрели друг другу в глаза, и наконец Марен проговорила:
– Лучше отдай котят нам. Мы заберем их к себе, в дом фру Анны. Она будет рада. Теперь будет кому гонять крыс.
Фру Орнинг передала Марен котят. Черная кошка подошла к ней и потерлась о ноги. Фру Орнинг подхватила ее на руки. Они с Марен встали почти вплотную друг к другу, чтобы кошке было удобнее вылизывать котятам уши.
– Я позабочусь о твоих детках, – сказала кошке Марен.
Держа в каждой руке по котенку, она вновь поклонилась фру Орнинг, и та покраснела.
– В моих глазах ты принцесса, – прошептала Марен, после чего развернулась и скрылась в бараке. Брошенный ею торф так и остался лежать на снегу.
Фру Орнинг смотрела ей вслед. Одной рукой она прижимала к груди черную кошку, а другую приложила к щеке. Прикоснулась к алебастровой белизне своей кожи. Теперь, вблизи, Ингеборга увидела мелкие трещинки, покрывавшие все лицо фру Орнинг. Зачем такой юной девушке так густо мазать лицо белым мелом? Словно почувствовав пристальный взгляд Ингеборги, молодая жена губернатора обернулась к ней и сразу же потупилась.
– Я сожалею о ваших бедах, – прошептала она и побежала обратно к замку.
Глава 41Анна
Я в растерянности, мой король, и не знаю, что делать. Впервые в жизни меня терзают сомнения. У нас с губернатором есть договоренность. Губернатор пообещал, что если Кирстен даст показания против собственной матери, тогда он лично напишет тебе и подаст прошение о моем помиловании, ведь я помогаю ему очищать северные земли от ведьм. Получив высочайшее прощение, я смогу покинуть этот остров страданий и забрать с собой Кирстен. Кирстен и Кристина – разве в похожести их имен не заключается особый смысл? Мы с нею будем свободны, мы будем вместе, и я вернусь к мужу, в наш бергенский дом, вдвоем с дочерью. Быть может, когда-нибудь у меня будет возможность привезти Кирстен в Копенгаген и представить ее ко двору, где все восхитятся ее красотой. Я покажу тебе мою девочку и скажу: «Мой король, вот она, и она вся моя». И ты подтвердишь мое право на освобождение.
В первые недели марта на Вардё еще бушуют метели, и снег валит непрестанно, а я мечтаю о летнем Копенгагене. Об ароматах лаванды и жимолости в королевском саду, и эти мечты отзываются в сердце тоской по былому, по тем прекрасным годам нашей юности, когда мы гуляли вдвоем по садовым дорожкам, глядя на летних стрижей, что проносились над нами, как пернатые молнии. Как предвестники будущего. Мне так хочется вернуться в прошлое, но мое тело застряло в страшном настоящем, рядом с измученными женщинами Варангера, и крики тех летних стрижей обернулись воплями боли.
Сёльве Нильсдоттер уже сломалась, не выдержав пыток, и изобличила своих товарок, но они ее не винили. Когда я приходила к ним в ведьмину яму, я видела, как они сидят все втроем, тесно обнявшись и согревая друг друга; я давала им выпить по глоточку вина с лавандовым маслом, чтобы им лучше спалось.
Я ходила к ним каждую ночь, пробираясь на цыпочках по большой комнате, где Ингеборга и Марен спали на топчане Хельвиг. Моя служанка прожила под одной крышей с дочками ведьм ровно неделю. Потом она объявила, что ее мать заболела и нуждается в ее дочерней заботе, так что она уезжает на материк, но по ее взгляду я поняла: Хельвиг просто боится.
В любом случае я уже не нуждалась в ее присутствии. Теперь всю работу по дому выполняли три девочки. И прекрасно справлялись.
Когда ведьмину яму охранял капитан Ганс, мы с ним вступали в беседу. Этот молодой солдат тоже был родом из Копенгагена. В отличие от губернатора и судьи Локхарта у него было доброе сердце. Он частенько давал мне еду или крошечные фляжки с ромом из своего солдатского пайка, чтобы хоть чем-то облегчить страдания узниц.
Я, как могла, лечила ожоги и раны Сёльве Нильсдоттер и вдовы Крёг. Старую женщину тоже подвергли допросам с пристрастием, но она ни в чем не призналась. Как я понимаю, губернатор пытался узнать, где искать саамку по имени Элли, которая когда-то была соратницей великой ведьмы Лирен Песчанки, матери Марен. Вдова Крёг сказала только одно: с саамкой Элли она виделась лишь однажды, купила у нее рыбу, и этим все и ограничилось. Каждый раз, когда у нее пытались вырвать признание в колдовстве или заставить назвать имена других ведьм, она решительно заявляла, что не станет клеветать ни на себя, ни на других женщин.
Восхищенная стойкостью этой старухи, не сломавшейся даже под пытками, я уже начала сомневаться в ее виновности.
Обработав, насколько возможно, раны двух измученных женщин, я приступала к осмотру Сигри Сигвальдсдоттер. Слушала, как бьется сердце ребенка, прижимая к ее огромному животу деревянный рожок. Ребенок родится уже совсем скоро – боюсь, что еще до начала суда.
Что же мне делать? Мне нужны неопровержимые доказательства, что эти женщины действительно ведьмы, замышляющие погубить всех добрых христиан. Пока нет таких доказательств, меня так и будут терзать сомнения.
Возвращаясь к себе в барак, я наблюдаю за Кирстен и диву даюсь, как похожа она на Кристину и внешне, и по манере двигаться. У Кирстен есть привычка накручивать прядку волос на мизинец. Точно так же делала моя дочь, и когда я смотрю на нее, мое сердце сжимается от нежности и тоски. Конечно, речь у Кирстен совершенно иная, она говорит на суровом северном диалекте норвежского языка, но, когда она поет псалмы на датском, ее голос звучит так же звонко и сладко, как прежде звучал голосок моей девочки. Быть рядом с этим ребенком, видеть ее каждый день – это огромное счастье и мука.
Я заметила, что Кирстен потихонечку начала отдаляться от своей сестры Ингеборги и этой диковатой девчонки Марен, что, надо признаться, меня очень радует. Однажды я случайно подслушала разговор двух сестер.
– Ничего ты не видела! Тебе просто почудилось! – шепотом произнесла Ингеборга.
– Мама всегда меня ненавидела, – так же шепотом ответила Кирстен. – Помнишь, как она меня била, Инге? Ты помнишь? Она называла меня дьявольским выродком!
Пока две старшие девочки ходят в прачечную, собирают торф или сметают с порога снег, я делюсь с Кирстен лимонами, нарезаю их тонкими дольками и посыпаю сахаром. Мы с ней смотрим друг другу в глаза, упиваясь восхитительной смесью вкусов на языке – кислого лимона и сладкого сахара, – и именно в эти минуты я сею свои семена.
– Хочешь поехать со мной в Берген и жить в моем доме? – спросила я у моей девочки. – У тебя будет отдельная спальня и много красивых платьев. И ты никогда больше не будешь голодать.
Голубые глаза Кирстен загорелись восторгом.
– А можно мне завести маленькую собачку?
– Конечно можно, – сказала я, улыбнувшись, и она улыбнулась в ответ. В точности как улыбалась Кристина.
– Я назову свою собачку Захарией, – с довольным видом проговорила она.
– Мы с тобой поедем в Копенгаген, и ты познакомишься с королем.
Она рассмеялась, решив, что я просто шучу. Но я уверила ее, что действительно знаю короля.
– Когда мы с ним познакомились, он был еще принцем, а я сама была лишь немногим старше тебя, Кирстен.
Она перестала смеяться и посмотрела на меня с уважением.
– Вы настоящая знатная дама, фру Анна. Я хочу стать такой же, как вы.
Ее слова были словно бальзам, исцеляющий мое сердце, разбитое горем.
Эти недели – затишье перед бурей, эти мгновения с Кирстен – капли света и радости. Но мы все затаили дыхание в ожидании приближающегося суда, мы все ощущаем крепкие петли безжалостной тьмы, что затягиваются на шее все туже и туже.
Лютая северная зима продолжается в холодном тоскливом марте, я уже начинаю бояться, что весна никогда не наступит и я никогда не увижу света. Каждый день по многу часов я провожу за молитвой и прошу Господа, чтобы губернатор сдержал свое слово.
Глава 42Ингеборга
Ингеборга стояла в центре двора и смотрела на темное небо. В небе кружили черные вороны. Было холодно, густо шел снег. Ингеборга открыла рот, ловя языком белые хлопья. Колючие кристаллики льда сыпались на ее запрокинутое лицо, кожу ощутимо покалывало.
Оставив ведро у колодца, Ингеборга направилась к ведьминой яме. Сегодня вход не охранялся: никому из солдат не хотелось топтаться на улице в такую стужу. Ингеборга сняла рукавицы и прижала ладони к холодной дощатой стене. Представила, что внутри сидит мама вместе с Сёльве и вдовой Крёг. Она прижалась щекой к стене, напряженно прислушалась и прошептала:
– Мама?
Ответа не было.
С другого конца двора донесся звук захлопнувшейся двери. Из сторожки вышел судья Локхарт, звеня ключами на поясе.
Ингеборга поспешила скрыться в узкой аллее на задворках губернаторского замка, где Зари кормит собак и где была тайная лестница, ведущая на вершину крепостной стены. Ингеборга поднялась по обледеневшим ступенькам. Ночь выдалась особенно темной. Ни звезд, ни луны. Наверх приходилось идти на ощупь, по памяти. Здесь, наверху, бушевал сильный ветер. Ингеборгу мотало из стороны в сторону.
У каменного парапета сидела на корточках съежившаяся фигура, плотная тень в темноте. Они никогда не договаривались о встрече, но почти каждую ночь находили друг друга на крепостной стене.
– Зари, – прошептала она.
– Ингеборга, – шепнул Зари в ответ. Даже в такой темноте она видела, как блестят его глаза. – Как ты? – Он взял ее за руку. Его ладонь была теплой. Они сплели пальцы. Между ними не было ничего, кроме братского поцелуя в лоб, но от его прикосновения у нее вспыхнули щеки, и она порадовалась, что сейчас так темно, и он не увидит ее румянец.