Я растерянно замолчала, пораженная грубостью и вульгарностью твоих слов. Ты велел мне повернуться к тебе спиной и наклониться, чтобы мое лицо не оскорбляло твой взор.
Самый могущественный человек во всем королевстве Норвегии и Дании приказал мне подчиниться, но я ответила тебе отказом.
– Нет, Фредерик. Я пришла не за этим.
– Ti stille. Замолчи, – велел ты.
– Нет, Фредерик, – повторила я.
Ты толкнул меня в грудь.
– Hold Kæft. Закрой рот и заткнись. Замолчи. Замолчи.
Возможно, ты не испытываешь стыда, изгнав его из своих мыслей и сердца, но я возвращаю его тебе в этом письме. Пусть он лежит тяжким грузом на твоей совести до самой смерти.
Со мною все кончено, мой король. Да, я буду сидеть в своем нарядном атласном платье цвета глаз моей дочери, за маленьким столиком в тюремном бараке, и доем весь лимон с сахаром, к которому Кирстен подмешала мышьяк. Ровно одну восьмую чайной ложки, как я ее и учила.
Смерть будет болезненной, но все закончится быстро. Меня стошнит кровью прямо на стол, я обмакну в нее палец и напишу здесь твое имя: Князь тьмы.
Слова Кирстен звучат у меня в голове, и я действительно с нетерпением жду, когда окажусь в Царстве Божьем, усажу свою девочку к себе на колени и стану рассказывать ей истории о младенце Иисусе и его бесконечной способности любить и прощать.
Я не ваша дочка. Но возвращайтесь домой, и она будет там.
Странно, что с приближением неотвратимого конца у меня перед глазами стоит отнюдь не смеющееся лицо моей дочки Кристины. Мне видится Кирстен Иверсдоттер с голубыми глазами и белой кожей, отливающей синевой. Она погружается в толщу воды и машет мне из морской глубины.
Часть пятая
Есть у рыси еще и такая особенность: никогда не оборотится она назад, а будет мчаться вперед без остановки.
Глава 54Ингеборга
Апрель 1665
Олени знают, когда приходит пора перебираться на север. Беременные самки идут впереди. Сийду уже свернули, Ингеборга и ее семья последовали за своими оленями прочь из зимнего леса.
Временами, пробираясь между узкими стволами берез, Ингеборга видела идущую рядом женщину с оленьими рогами на голове. У нее были длинные рыжие кудри, в которых запутались оттаявшие прошлогодние листья и молодые весенние побеги. У нее были сверкающие голубые глаза. Эта женщина составляла единое целое с каждой самкой оленя; с самим этим местом, с чистым воздухом весны, которым дышала Ингеборга. Порой рыжие волосы рогатой женщины становились такими же золотыми, как восходящее весеннее солнце, а походка до боли напоминала походку матери; порой ее волосы делались огненно-красными, как пылающий в небе закат, а плечи сужались до девичьих, и она превращалась в Кирстен.
Мать и сестра всегда были рядом в весеннем лесу, пока Ингеборга с семьей перебиралась на нагорье. Они не выходили из леса, но Ингеборга знала: они снова встретят ее, когда она вернется сюда на зимовье на будущий год. Они обязательно ее дождутся, и они будут вместе. В бесконечной любви. Вместе, как не бывало прежде, при жизни.
Ингеборга шагала навстречу весне. Под ровным светом высокого солнца снег становился зернистым, и идти было непросто. Гнать оленей на побережье – тяжелый труд, но ей нравились эти долгие переходы, когда в течение многих дней вокруг не было ни единой живой души, кроме Элли, ее мужа-нойды Финда, Зари и их маленькой дочки Сюннёве, которую Ингеборга несла за спиной.
Они шли в основном по ночам, по ледяной корке, образовавшейся от ночного мороза. Чем тверже поверхность, тем быстрее передвигаются олени.
По пути Зари рассказывал Ингеборге о созвездиях на ночном небе.
– Это Фавдна. – Он указал на созвездие охотника с его луком и стрелами. – А это Лось, видишь, Инге? Самый большой из всех звездных узоров.
– Фавдна охотится на Лося?
– Да, для него это вожделенная добыча, но ему никогда его не поймать.
Теплая улыбка Зари и жаркий взгляд согревали ее, несмотря на мороз. За два года свободы в новой жизни с саамами Ингеборга отдала ему свое сердце, отдала ему всю себя.
Когда к ним в кочевье приходили чужаки, Ингеборга пряталась в темном углу лавву и сидела не поднимая глаз. Никто к ней не присматривался, для чужих глаз она была самой обыкновенной саамской женщиной, незначительной и недостойной внимания. Но сама Ингеборга ощущала себя на своем месте среди саамов. Когда она слушала, как Финд, отец Зари, бьет в шаманский бубен, а все остальные поют йойки, когда она училась говорить по-саамски и разбираться в легендах о саамских богах и богинях, ей казалось, что она наконец-то вернулась домой.
Ингеборга всегда знала заранее, что они приближаются к побережью, поскольку олени начинали шагать быстрее. Даже когда еще не было видно воды, Ингеборга чувствовала на лице соленый морской ветер. Они шли на лыжах по тающему снегу, и с каждым днем становилось теплее, а солнце светило на небе все дольше.
Морская вода была у Ингеборги в крови. Ведь она, как ни крути, дочь рыбака. После отела, происходившего в мае, они проводили лето на тучных пастбищах у фьорда и моря. Ингеборга впивала в себя морской воздух, и соль впитывалась в ее кожу.
Летом случались дни отдыха, когда они с Зари лежали в высокой траве и играли с Сюннёве, а рядом паслись матери-оленихи со своими телятами. Они смотрели на мчащиеся в вышине облака. Иногда Зари пел йойк, который сложил для нее. Ингеборга закрывала глаза, чувствуя, как дочь прижимается к ее груди и щекочет ей подбородок своей мягкой пушистой макушкой, и видела образы, создаваемые йойком мужа. В нем все дышало необузданной дикой природой, в каждом вздохе, который он ей дарил.
Ее стойкость была вольным ветром, шелестящим в высокой летней траве; ее плач – криком чайки. Ее печаль – воем волка. Ее любовь к дочери – прикосновением теплого языка матери-оленихи. Ее смелость – взмахом орлиных крыльев. Ее смех – треском торфа в костре. Ее жизнь – прыжком лосося в реке, его полетом, его серебристым мерцанием и всплеском вдали.
Глава 55Марен
Январь 1666
Марен проснулась от нежного прикосновения губ Элизы к своей щеке. Первое, что увидела, открыв глаза: лицо возлюбленной. Она могла целыми днями смотреть в орехово-карие глаза Элизы, и ей никогда бы не надоело. Именно эти глаза и привлекли внимание Марен еще в самом начале. И настороженная неподвижность, как у пугливого олененка, застигнутого на поляне, залитой солнечным светом. Но Элиза была не такой робкой и кроткой, какой казалась на первый взгляд, и за эту скрытую силу Марен любила ее еще больше. За безобразными шрамами от оспы на лице Элизы она всегда видела ее внутреннюю красоту.
В спальне царил зимний полумрак, под пуховым одеялом было тепло и уютно. Сквозь щель между плотными бархатными портьерами Марен видела хлопья снега, кружащиеся за окном. В Копенгаген пришла суровая датская зима. Снегу нападало ничуть не меньше, чем на полуострове Варангер, но в городе хотя бы не было сильного ветра. Стояли такие морозы, что дыхание замерзало в груди, но в сердце Марен пылал огонь, согревавший ее изнутри. В камине потрескивали поленья. Элиза прижималась к ней под одеялом. Рыжик и Полосатик дремали в тепле, растянувшись на ковре у очага, а Чернуша запрыгнула на кровать и с довольным урчанием забралась под одеяло.
Марен слышала, как служанки ходят вверх-вниз по лестнице. Вычищают золу из камина в других покоях, подметают полы в коридоре.
– Ложись, Чернуша. – Марен выскользнула из-под одеяла, освободив кошке место рядом с Элизой.
– Ты куда? – пробормотала Элиза.
– Хочу посмотреть на снегопад.
– А то ты не насмотрелась на снегопады на сто лет вперед! – рассмеялась Элиза.
Марен так любила звонкий смех своей возлюбленной. Впервые она услышала этот смех только здесь, в Копенгагене.
Марен стянула с кровати мягкое шерстяное одеяло и накинула его на озябшие плечи. Она была категорически против мехов на постели, что весьма раздражало Элизу.
Марен раздвинула шторы и приоткрыла окно. Этим утром весь город купался в насыщенной синеве. Удивительный свет успокаивал сердце и унимал все тревоги. Ночью выпало еще больше снега, и перед Марен как будто открылся совсем новый мир. Именно такой снег ей нравился больше всего: крупные хлопья, похожие на крошечные кружевные перышки. Вытянув руку, она поймала большую снежинку. Поднесла руку к лицу и легонько подула. Снежинка растаяла, и на ладони осталась лишь капля воды.
Окно спальни выходило прямо на королевский сад. Анна Род часто о нем говорила. Но она рассказывала о дворцовых садах в летнюю пору, когда там все цветет и благоухает. О фруктовых деревьях, плодоносящих с середины весны до ранней осени: яблонях и грушах, вишнях и сливах, айве и инжире, персиках и шелковице. Сейчас все деревья стояли голыми, а весь сад был покрыт белым снегом. В тишине, окутавшей город, было слышно, как снег поскрипывает и шуршит, словно живое существо. Вдалеке раздалось одинокое карканье сороки, и уже в следующий миг черно-белая птица уселась на вершине стены прямо напротив окна, глядя на Марен сверкающими глазами.
– Доброе утро, госпожа сорока, – кивнула ей Марен. Она была рада, что рядом с первой сорокой опустилась вторая. – Одна – к печали, две – к радости[24].
– Марен, закрой окно. Холодно, – сказала Элиза.
На подоконник уселась большая ворона, и они с Марен посмотрели друг другу в глаза.
– Доброе утро, мама, – прошептала Марен, поймала на ладонь еще одну снежинку и закрыла окно.
Снежинка медленно таяла у нее на ладони.
Элиза приподнялась на постели и с нежностью смотрела на Марен.
Та взяла с каминной полки свою трубку и кисет с табаком.
– Возвращайся в постель, min kjære, – сказала Элиза.